В 1095 году, когда Урбан II провозгласил Первый крестовый поход, ему было около шестидесяти лет. Отпрыск знатного семейства из Северной Франции, бывший церковник и клюнийский монах, он стал папой в 1088 году, когда папство, пошатнувшееся после длительной и ожесточенной борьбы с германским императором, стояло на грани краха. Позиции Урбана были непрочными, и ему потребовалось шесть лет, чтобы восстановить контроль над римским Латеранским дворцом, традиционной резиденцией пап. Благодаря осторожной дипломатии и проведению умеренной, а не конфронтационной политики реформ новый папа видел постепенное возрождение своего престижа и влияния. К 1095 году это медленное восстановление, безусловно, началось, но предполагаемое право папства действовать как глава латинской церкви и духовный наставник каждого христианина в Западной Европе было еще далеко от реализации.

На фоне частичного восстановления престижа папства и зародилась идея Первого крестового похода. В марте 1095 года Урбан председательствовал на церковном соборе в североитальянском городе Пьяченца, когда прибыли послы из Византии. Они доставили обращение от греческого христианского императора Алексея I Комнина, правителя, чье ловкое и уверенное правление на десятилетия притормозило внутренний упадок великой Восточной империи. Непомерные налоги пополнили имперскую казну в Константинополе, восстановив всегда окружавшую Византию ауру могущества и щедрости, но у Алексея было много внешних врагов, в том числе турки-мусульмане из Малой Азии. Поэтому он отправил петицию относительно военной помощи в Пьяченцу, настаивая, чтобы Урбан отправил латинские войска для отпора угрозе, представляемой исламом. Возможно, Алексей рассчитывал на символическую помощь в виде маленькой армии франкских наемников, которой легко управлять. На деле в течение следующих двух лет его империя была практически опустошена людским потоком.

Обращение греческого императора оказалось созвучным идеям, уже зародившимся в мозгу Урбана II; последовавшие весну и лето он их обдумывал и развивал, планируя предприятие, которое послужит достижению многих целей: нечто вроде вооруженного паломничества на Восток — «Крестовый поход». Историки иногда описывают Урбана непреднамеренным зачинщиком грандиозного начинания, ожидавшим, что на его призыв к оружию откликнется не более сотни рыцарей. Однако, судя по всему, он отлично представлял потенциальный размах предприятия, иначе не уделял бы так много внимания организации вербовки участников по всей территории Европы.

Урбан понимал, что идея экспедиции на помощь Византии предоставляет шанс не только защитить восточное христианство и улучшить отношения с греческой церковью, но также утвердить и расширить власть Рима, обуздать и перенаправить деструктивную агрессивность христиан, живущих на латинском Западе. Этот масштабный план стал главной частью кампании по расширению папского влияния за пределы Центральной Италии, на родину Урбана — Францию. С июля 1095 года он начал продолжительный тур с проповедями к северу от Альп — это был первый подобный визит папы почти за полвека — и провозгласил, что главный церковный собор будет проведен в ноябре в Клермоне, в области Овернь, расположенной в Центральной Франции. Летом и ранней осенью Урбан посетил ряд крупных монастырей, включая его собственный бывший дом в Клюни, призывая к поддержке Рима и готовя почву для идеи Крестовых походов. Он также привлек двух людей, которым предстояло сыграть центральную роль в предстоящей экспедиции: Адемара, епископа Пюи, церковника из Прованса, и горячего сторонника папства графа Раймунда Тулузского, одного из самых богатых и могущественных людей Южной Франции.

К ноябрю папа был готов огласить свои планы. Двенадцать архиепископов, восемьдесят епископов и девяносто аббатов собрались в Клермоне на самый крупный церковный собор за время понтификата Урбана. Там после девяти дней общих церковных дебатов папа сообщил о своем намерении произнести специальную проповедь. 27 ноября сотни зрителей собрались на поле, расположенном рядом с городом, чтобы услышать, что он скажет.[19]

Клермонская проповедь

В Клермоне Урбан призвал латинский Запад взять в руки оружие ради достижения двух связанных между собой целей. Первой он назвал необходимость защитить восточные границы христианского мира в Византии, подчеркнув узы христианского братства и якобы неминуемую угрозу мусульманского вторжения. Согласно одному из рассказов, он потребовал, чтобы его слушатели бежали со всех ног на помощь своим братьям, живущим на восточном берегу [Средиземного моря], потому что турки заполонили их территорию до самого Средиземного моря. Но эпическое предприятие, о котором говорил Урбан, не заканчивалось оказанием военной помощи Константинополю. От нее он мастерски перешел к более масштабной задаче, поставив дополнительную цель, которая не могла не затронуть сердца франков. Объединив идеалы войны и паломничества, он представил экспедицию, которая проложит дорогу к Святой земле и там овладеет Иерусалимом, самым священным местом во всем христианском мире. Урбан говорил о святости этого города, который является пупом земли, источником всего христианского учения, местом, где жил и страдал Христос.[20]

Несмотря на то что идея нашла широкий отклик, как любому правителю, призывающему людей на войну, папе необходимо было придать своему делу ауру законности, оправданности и острой необходимости, и здесь он столкнулся с проблемой. В недавней истории не было события, которое могло бы вдохновить мстительный энтузиазм масс. Да, в Иерусалиме правили мусульмане, но так было начиная с VII века. И если Византия действительно оказалась перед угрозой турецкой агрессии, западному христианству пока не грозило вторжение и уничтожение от рук ближневосточных приверженцев ислама. Учитывая отсутствие примеров ужасающей жестокости и непосредственной угрозы, Урбан решил создать ощущение безотлагательности и вызвать тягу к возмездию, как можно более очернив врага предлагаемого Крестового похода.

Мусульман он изобразил нечеловечески жестокими дикарями, склонными к варварскому надругательству над христианством. Урбан рассказал, что турки убивали и уводили в плен многих греков, разрушали церкви и опустошали Царство Божие. Он также утверждал, что христианские паломники на Святую землю подвергались издевательствам и эксплуатации со стороны мусульман, богатых лишали богатств незаконными поборами, а бедных подвергали пыткам.

Жестокость этого безбожного люда дошла до того, что они, думая, что несчастный проглотил золото или серебро, или добавляют скаммоний в его питье и заставляют опорожнить свои внутренности, или — и это чудовищно — они растягивают в разные стороны покров внутренностей, вспоров живот клинком, вынося на свет то, что природа держит в тайне, калеча тела.

Относительно христиан, живущих под мусульманским правлением в Леванте, было сказано, что они мечом, грабежом и огнем низведены до положения рабов. Жертвы постоянных гонений, эти несчастные подвергаются насильственному обрезанию, потрошению или приносятся в жертву. Что же касается насилия над женщинами, сообщил папа, об этом хуже говорить, чем умолчать. Урбан весьма умело использовал яркие и наглядные образы, разжигающие ненависть, сродни тем, которые в современном мире могут быть связаны с военными преступлениями или геноцидом. Его обвинения не имели практически ничего общего с реальностью мусульманского правления на Ближнем Востоке, но невозможно оценить, действительно ли папа верил своей пропаганде, или сознательно вел кампанию манипулирования и искажения действительности. В любом случае его откровенная дегуманизация мусульманского мира послужила превосходным катализатором «крестоносного» дела и позволила ему утверждать, что борьба против «чужих» была предпочтительнее, чем война между христианами и внутри Европы.[21]

Решению Урбана II осудить ислам предстояло иметь крайне неприятные и длительные последствия в предстоящие годы. Но важно понимать, что в действительности идея конфликта с мусульманским миром не была записана в ДНК крестоносного движения. Урбан представлял себе религиозную экспедицию, санкционированную Римом и направленную прежде всего на защиту и повторное завоевание святой территории. В некотором смысле его выбор ислама в качестве врага был случайным, и нет оснований предполагать, что латиняне или их греческие союзники действительно считали мусульманский мир своим заклятым врагом до 1095 года.[22]

Возбуждающая идея о возмездии за «отвратительные надругательства», возникшая благодаря обвинению мусульман во всех смертных грехах, могла захватить слушателей Урбана в Клермоне, но его «крестоносное» послание содержало и более мощный соблазн, затронувший саму природу существования средневекового христианина. Воспитанные в религиозной вере, которая подчеркивала страшную угрозу греха и проклятия, латиняне Запада были втянуты в отчаянную духовную борьбу, продолжавшуюся всю жизнь, за уничтожение порочности в своих душах. Постоянно стараясь найти искупление, они были абсолютно покорены, когда папа сказал, что экспедиция на восток будет считаться священным предприятием и участие в ней даст освобождение от всех грехов. В прошлом даже «справедливая война» (то есть насилие, которое Бог приемлет как необходимое) все же считалась греховной. Но теперь Урбан заговорил о конфликте, который преступал традиционные границы. Его дело должно было стать освященным, приобрести характер священной войны, с которой Бог не просто мирился, а активно поддерживал и одобрял. Как утверждает один из свидетелей, папа даже заявил, что «Христос приказывает верующим» вступать в ряды крестоносцев.

Гений Урбана позволил ему создать идею Крестовых походов в рамках существующей религиозной практики, таким образом, чтобы, по крайней мере говоря языком XI века, связь, установленная им между войной и спасением, имела ясный рациональный смысл. В 1095 году латинские христиане были привычны к понятию о том, что наказание за грехи может быть отменено покаянием и выполнением искупительных действий, таких как молитва, пост или паломничество. В Клермоне Урбан соединил знакомое понятие спасительной экспедиции с более смелой концепцией сражения за Господа, требуя, чтобы любой человек, не важно, к какому классу он принадлежит, беден он или богат, рыцарь или пеший солдат, присоединился к тому, что должно было стать, по сути, вооруженным паломничеством. Это монументальное предприятие, чреватое опасностями и угрозой ужасных страданий, приведет его участников к воротам Иерусалима, главной цели христианских паломников. В качестве такового оно будет иметь огромный искупительный потенциал, станет суперискуплением, способным избавить душу от любых прегрешений.

От осквернения Святого города чуждыми Богу людьми до обещания нового пути к искуплению Урбан сотворил убедительную и эмоциональную мешанину образов и идей в поддержку своего призыва к оружию. Эффект был очевиден, «глаза одних были полны слез, другие дрожали». Сделав решительный шаг, который, вероятнее всего, был предварительно запланирован, епископ Адемар первым выступил вперед и объявил о своем участии. На следующий день он был объявлен папским легатом (официальным представителем Урбана) в предстоящей экспедиции. Как ее духовный лидер, он должен был продвигать планы папы, не последним из которых было ослабление напряженности в отношениях с греческой византийской церковью. В то же самое время прибыли посланцы от Раймунда Тулузского, сообщившие о поддержке графом крестоносного движения. Речь Урбана имела большой успех, и в течение следующих семи месяцев он продолжал проповедовать в самых разных городах, доводя свое послание до ума французов.[23]

И все же, хотя Клермон может считаться местом зарождения Первого крестового похода, было бы неверно называть Урбана II единственным создателем идеала крестоносного движения. Ранние историки по праву указывали на его долг перед прошлым, в первую очередь имея в виду папу Григория VII и его исследование теории священной войны. Но также важно признать, что идея Первого крестового похода — его природы, намерений и наград — претерпевала постоянное органичное развитие на протяжении всей экспедиции. В действительности этот процесс продолжался и после события, поскольку мир стремился понять и истолковать столь эпохальное мероприятие. Слишком просто говорить о Первом крестовом походе как об одной хорошо организованной группе людей, которые, откликнувшись на призыв папы Урбана, двинулись в Иерусалим. В действительности после ноября 1095 года движение шло отдельными, не согласованными между собой волнами. Даже группы, которые мы обычно называем «главными армиями» похода, начали первую стадию путешествия не как единая сила, а скорее как неорганизованное скопление мелких формирований, уже в пути организовавших общее управление.

Не прошло и месяца после первой проповеди Урбана II, как разные народные (и прочие несанкционированные) проповедники по всей Европе начали призывать к Крестовому походу. У этих очевидных демагогов некоторые тонкости, окружавшие духовные награды, связанные с экспедицией, — индульгенции крестоносцев — выветрились. Урбан, вероятнее всего, планировал, что предлагаемое отпущение будет применяться только к мирскому наказанию за признанные грехи; довольно сложная формула, но придерживающаяся строгого церковного закона. Судя по более поздним событиям, многие крестоносцы думали, что получили точную гарантию небесного спасения, и верили, что, если умрут во время кампании, станут святыми мучениками. Такие идеи ассоциировались с Крестовыми походами еще несколько веков и являлись сутью противоречий между официальной и народной концепцией священных войн.

Следует отметить, что папа Урбан не изобрел термин «Крестовый поход». Экспедиция, начало которой было положено в Клермоне, была настолько новой и в некоторых отношениях эмбриональной по своей концепции, что для ее описания не существовало слова. Современники называли Крестовый поход просто iter (путешествие) или peregrinatio (паломничество). Только в конце XII века появилась более специфическая терминология — слово crucesignatus (тот, кто обозначен крестом) — «крестоносец», и со временем было повсеместно принято французское слово croisade, которое грубо переводится как «путь креста». Впоследствии историками был принят термин «Крестовый поход» для обозначения христианских священных войн, которые велись после 1095 года. Но мы должны понимать, что это придает обманчивую ауру связи и сходства с ранними «Крестовыми походами».[24]

Зов креста

В месяцы после Клермонского собора призыв к Крестовому походу распространился по всей Западной Европе, вызвав беспрецедентную реакцию. В то время как Урбан II пропагандировал свою идею во Франции, епископы всего латинского мира передали его призыв в своих епархиях.

Призыв также подхватили народные проповедники — подстрекатели, деятельность которых не санкционировалась и не регулировалась церковью. Одним из самых известных был Петр Пустынник. Вероятнее всего, он был выходцем из бедных кварталов Амьена (северо-восток Франции) и прославился своим аскетическим кочевым образом жизни и необычным рационом — один современник написал, что он «жил на вине и рыбе и вряд ли когда-нибудь ел хлеб». По современным меркам он считался бы бродягой, но французская беднота XI века почитала его как пророка. Его святость была настолько велика, что последователи собирали шерстинки его мула и хранили их как реликвию. Греческий современник написал: «Создавалось впечатление, что его устами говорил Бог, и голос его доходил до сердца каждого; Петр Пустынник вдохновлял франков отовсюду собираться, брать оружие, лошадей и прочее военное снаряжение». Он, должно быть, действительно был прекрасным оратором, поскольку в течение шести месяцев после Клермона сумел набрать армию, в основном состоявшую из бедного люда, численностью более 15 тысяч человек. В историю эта армия, вместе с рядом других контингентов из Германии, вошла под названием «Народный крестовый поход». Воодушевленные идеей священной войны, ее части выступили в направлении Святой земли весной 1096 года, за несколько месяцев до всех остальных армий, являя собой, по сути, неорганизованную, не подчиняющуюся дисциплине толпу. По пути некоторые «крестоносцы» самостоятельно пришли к выводу, что вполне могут сражаться с «врагами Христа» и ближе к дому, устроив ужасную резню евреев в Рейнской области. Оказавшись на мусульманской территории, армия Народного крестового похода была почти сразу же уничтожена, хотя Петр Пустынник выжил.[25]

Пусть первая волна Крестовых походов окончилась неудачей, но в это время на Западе уже собирались более крупные армии. Народные сборища, на которых искусные ораторы призывали людей присоединяться к крестоносному движению, проводились повсеместно. Идея пропагандировалась и неофициально среди родственников, а также при посредстве сети папских сторонников и связей между монастырскими общинами и знатью. Историки продолжают спорить относительно численности участников, главным образом из-за ненадежности современных оценок (некоторые авторы утверждают, что численность крестоносного воинства перевалила за полмиллиона человек). Достаточно правдоподобным является предположение, что в Первый крестовый поход выступило от 60 до 100 тысяч латинян, из которых от 7 до 10 тысяч человек были рыцарями, 35–50 тысяч — пехотинцами, остальные не участвовали в боевых действиях (старики, женщины, дети). Определенно можно утверждать лишь то, что призыв к Крестовому походу вызвал необычайно большой отклик, масштаб которого потряс средневековый мир. После грандиозных походов Древнего Рима такие армии больше не собирались.[26]

В сердце этих армий находились рыцари — военная элита Средних веков.[27] Папа Урбан II очень хорошо знал тревогу этих христианских воинов, вовлеченных в земную профессию, связанную с насилием, и находящихся под влиянием церкви, учившей, что греховная война приведет к проклятию. Один из современников заметил: «Бог основал в наше время священные войны, чтобы рыцари и толпа, бегущая за ними… могли найти новый путь к спасению. Таким образом, они не должны полностью отказываться от своих мирских дел, избирая монашескую жизнь или любую религиозную профессию, как это было принято, а добиваются милости Господней, продолжая свою карьеру, пользуясь свободой и нося одежду, к которой они привыкли».

Папа «сконструировал» идею вооруженного паломничества, по крайней мере частично, чтобы разрешить духовную дилемму рыцарской аристократии. Он также знал, что, если знать будет на его стороне, за свитой рыцарей и пехотинцев дело не станет. Ведь, хотя участие в Крестовых походах было добровольным, социальные группы объединяла сложная паутина семейных уз и феодальной зависимости. На самом деле Урбан инициировал цепную реакцию, в процессе которой каждый аристократ, решивший отправиться в Крестовый поход, становился эпицентром расходящейся волны вербовки.

Короли не присоединились к экспедиции — вероятно, были слишком поглощены собственными политическими комбинациями, однако сливки западной христианской аристократии приняли в ней участие. Это были представители самой высокородной знати Франции, Западной Германии и Нидерландов, которые вполне могли бросить вызов, а в некоторых случаях и затмить власть короля. Они, конечно, обладали весьма существенной независимой властью и могли именоваться «князьями». Каждый из этих князей командовал собственным военным контингентом, но также привлекал большие группы сторонников, связанных с ним феодальной зависимостью, семейными узами и даже общими этническими и лингвистическими корнями.

Граф Раймунд Тулузский, самый могущественный мирской властелин на юго-востоке Франции, был первым, вызвавшимся участвовать в походе. Ярый сторонник папских реформ и союзник Адемара из Пюи, граф почти наверняка был привлечен на свою сторону Урбаном еще до клермонской проповеди. Доживший до середины пятого десятка Раймунд был самым старым князем, принявшим участие в экспедиции. Гордый и упрямый, обладавший завидным богатством, властью и влиянием, он принял командование над армиями Прованса и Южной Франции. Позднее легенда приписала ему участие в кампании против мавров Иберийского полуострова и даже в паломничестве в Иерусалим, во время которого он лишился одного глаза в наказание за отказ платить заоблачную дань, наложенную мусульманами на латинских паломников. И в самом деле, утверждают, что граф вернулся на Запад с одним глазом в кармане — своеобразным талисманом его ненависти к исламу. Возможно, все эти рассказы — всего лишь фантазии, но тем не менее Раймунд, безусловно, обладал опытом и, что более важно, ресурсами, чтобы претендовать на общее мирское командование походом.[28]

Самым очевидным соперником графа в борьбе за это положение был сорокалетний норманнский граф с юга Италии Боэмунд Тарентский. Будучи сыном Роберта Гвискара (Хитрого), одного из норманнских авантюристов, завоевавших южную часть Италии в XI веке, Боэмунд получил бесценный военный опыт. Сражаясь рядом с отцом в 1080 году в четырехлетней Балканской кампании против греков, Боэмунд познал реалии командования на поле боя и принципы осадной войны. Ко времени начала Первого крестового похода Боэмунд имел весьма внушительный послужной список, и один из современников написал, что этот человек «не имел себе равных в отваге и знании искусства войны». Даже византийские противники признавали, что он неизменно приковывал к себе внимание.

«Появление Боэмунда, если говорить кратко, не было похоже на появление никакого другого человека, которого знал в те дни римский мир, — грека или варвара. Его вид внушал восхищение, упоминание его имени — страх. <…> Его комплекция была такова, что он возвышался почти на целый кубит над самым высоким человеком. Он был узок в талии и бедрах, имел широкие плечи и грудь, сильные руки. <…> Кожа на всем его теле была очень белой, если не считать лица, которое было и белым, и красным. Его волосы были светло-каштановыми и не такими длинными, как у других варваров (то есть они не доставали до плеч). <…> Глаза были светло-голубыми, и по ним можно было судить о силе духа и достоинстве этого человека. В его внешности было определенное очарование, и вместе с тем некая дикая суровость. Такое впечатление создавалось из-за его огромного роста и цвета глаз, даже его смех для многих звучал угрожающе».

Но, несмотря на все свои достоинства, Боэмунду не хватало богатства, поскольку он был лишен наследства своим жадным сводным братом. Движимый алчностью, он присоединился к крестоносцам летом 1096 года, преследуя не только духовные, но и вполне мирские личные цели: он мечтал о новом левантийском поместье лорда, которое он мог бы назвать своей собственностью. В походе Боэмунда сопровождал его племянник Танкред Отвиль. Едва достигший двадцатилетнего возраста, не имевший военного опыта юноша тем не менее обладал неистощимым энтузиазмом (и, очевидно, умел говорить по-арабски). Он быстро занял положение заместителя командира в относительно маленькой, но грозной армии южноитальянских норманнов, которые последовали за Боэмундом на восток. Со временем Танкред стал одной из самых заметных фигур крестоносного движения.[29]

Крестоносцы с юга Франции и итальянские норманны были сторонниками реформ папства, но после 1085 года даже некоторые заклятые враги папства присоединялись к экспедиции в Иерусалим. Таким был, к примеру, Годфруа Буйонский (Годфрид Бульонский) из Лотарингии. Он родился около 1060 года, был вторым сыном графа Булонского и вел свою родословную от Карла [Великого] (позднее легенды утверждали, что он был рожден лебедью). Говорили, что он был выше среднего роста, силен сверх всякой меры, имел крепкие конечности, широкую грудь, приятные черты лица, бороду и светлые волосы. Годфруа носил титул герцога Нижней Лотарингии, но не сумел установить свою власть в этом, как известно, изменчивом регионе и, возможно, стал крестоносцем в надежде на начало новой жизни в Святой земле. Несмотря на разговоры о том, что он захватывал церковную собственность, и ограниченный военный опыт, в последующие годы Годфруа доказал свою верность идеалам движения и проявил способности хладнокровного командира.

Годфруа занимал важное место в неорганизованном конгломерате войск из Лотарингии и Германии. К нему присоединился брат — Бодуэн Булонский. Как сообщается, он был темноволосым человеком и имел более светлую кожу, чем Годфруа. Еще Бодуэн обладал острым проницательным взглядом. Как и Танкред, он возвысился из относительной безвестности в ходе Крестового похода, показал бычье упорство в бою и ненасытную потребность двигаться вперед.

Эти пять князей — Раймунд Тулузский, Боэмунд Тарентский, Годфруа Буйонский, Танкред Отвиль и Бодуэн Булонский — сыграли центральные роли в экспедиции в Иерусалим, возглавив три главные франкские армии. Они оказали решающее влияние на раннюю историю крестоносного движения. Четвертый и последний контингент из Северной Франции также присоединился к кампании. В этой армии главенствовала тесная родственная группа из трех аристократов. Это имеющий большие связи Роберт, герцог Нормандский, старший сын Вильгельма Завоевателя и брат Вильгельма Руфуса [Рыжего], короля Англии, родственник Роберта — Этьен, граф де Блуа, и его тезка и кузен Роберт II, граф Фландрии.

Для этих правителей, их последователей и, возможно, даже представителей бедных классов процесс вступления в ряды крестоносцев был связан с драматической и эмоциональной церемонией. Каждый человек произносил клятву совершить путешествие в Иерусалим и затем, как знак своей принадлежности к братству крестоносцев, нашивал на свою одежду изображение креста. Когда Боэмунд Тарентский услышал призыв к оружию, его реакция была мгновенной: «Вдохновленный Святым Духом, он велел принести свой самый ценный плащ, который приказал разрезать на кресты, и многие рыцари, которые были там, сразу же присоединились к нему, поскольку тоже были исполнены энтузиазма». Кое-где церемонии принимали экстремальный характер — кресты вырезались на теле, а надписи делались кровью.

Процесс идентификации по отчетливо видимому символу должен был выделить крестоносцев из общей массы и создать группу, а клятва давала крестоносцам официальных защитников их самих и их собственности. Описания этих церемоний, сделанные современниками, подчеркивают духовную мотивацию. Мы могли бы поставить под сомнение подобные свидетельства, учитывая, что они почти всегда исходили от церковников, однако они подтверждаются большим числом официальных документов, составленных или самими крестоносцами, или по их распоряжению, чтобы привести в порядок дела перед отправлением в Иерусалим. Эти материалы подтверждают, что многие крестоносцы действительно видели свои действия в религиозном контексте. Один крестоносец, Бертран де Монконтур, настолько проникся религиозными чувствами, что решил отказаться от земель, которые незаконно удерживал у себя, не желая возвращать монастырю в Вандоме, потому что уверовал: нельзя идти по пути Бога, имея в руках то, что украдено у церкви. Документальные свидетельства также отражают атмосферу страха и самопожертвования. Будущие крестоносцы, судя по всему, испытывали тревогу относительно долгого и опасного пути, в который отправлялись. Но в то же самое время они не останавливались перед тем, чтобы продать буквально всю свою собственность, чтобы только принять участие в экспедиции. Даже Роберт Нормандский был вынужден заложить свое герцогство брату. Некогда модный миф о том, что крестоносцы были своекорыстными, не имевшими наследства и жаждущими получить земли младшими сыновьями, следует развенчать. Участие в Крестовых походах было деятельностью, которая могла принести духовное и материальное вознаграждение, но в первую очередь это была устрашающая и в высшей степени дорогостоящая деятельность. Набожность вдохновила Европу на Крестовые походы, и впоследствии первые крестоносцы не раз доказали, что их самое мощное оружие — общее чувство цели и нерушимая духовная решимость.[30]

Начиная с ноября 1096 года главные армии Первого крестового похода начали прибывать в великий город Константинополь (Стамбул), древние ворота на Восток и столицу Византийской империи. В течение шести следующих месяцев разные контингенты экспедиции прошли через Византию на пути в Малую Азию к границе исламского мира. Константинополь был удобным местом для того, чтобы собрать разные отряды крестоносцев, поскольку он стоял на традиционном пути паломников к Святой земле, а франки шли на восток с намерением помочь своим греческим братьям.

Честолюбивые замыслы Алексея

Византийский император Алексей I Комнин уже был свидетелем краха Народного крестового похода, и обычно считают, что он ожидал главных сил крестоносцев с недоверием и подозрением. Его дочь и биограф Анна Комнина написала, что Алексей опасался прибытия франков, зная об их неконтролируемом энтузиазме, непостоянстве, нерешительности и жадности. Она также изобразила крестоносцев варварами Запада и с особой язвительностью описала Боэмунда, назвав его обыкновенным негодяем, к тому же лжецом по натуре. Основываясь на ее оскорбительной риторике, историки часто изображают ранние греко-латинские встречи 1096–1097 годов как исполненные недоверия и скрытой враждебности. В действительности рассказ Анны Комнины, написанный спустя несколько десятилетий после события, был изрядно искажен ретроспективным взглядом на него. Конечно, отношение друг к другу было настороженным, не обошлось без антипатии, враждебности и даже стычек. Но, по крайней мере, вначале они были вполне конструктивными.[31]

Чтобы правильно понять путешествие первых крестоносцев через Византию и за ее пределы, следует реконструировать предубеждения и предрассудки и франков, и греков.

Многие считают, что в части богатства, могущества и культуры в европейской истории всегда доминировал Запад. Но в XI веке фокусная точка цивилизации находилась на Востоке, в Византии, наследнице греко-римского могущества и славы, продолжательнице самой прочной империи. Алексей мог проследить свое имперское наследство от Августа Цезаря и Константина Великого, и для франков это окружало императора и его владения почти мистической аурой величия.

Прибытие крестоносцев в Константинополь еще более усилило это впечатление. Стоя перед его колоссальными внешними стенами — длиной четыре мили (6,5 км), толщиной до пятнадцати футов (4,5 м), высотой до шестидесяти футов (18 м) — они не сомневались, что созерцают сердце величайшей державы христианской Европы. Тем, кому повезло получить разрешение на вход в столицу, довелось увидеть еще больше чудес. Этот город, вмещавший около полумиллиона человек, заставлял казаться маленькой деревенькой самый крупный город Европы. Посетители смогли полюбоваться украшенной куполом базиликой Святой Софии, самой красивой церковью христианского мира, увидеть гигантские триумфальные статуи легендарных предков Алексея. В Константинополе также находилась непревзойденная коллекция святых реликвий, включая терновый венец Христа, пряди волос Святой Девы, по меньшей мере две головы Иоанна Крестителя и мощи практически всех апостолов.

Естественно, многие крестоносцы ожидали, что их экспедиция начнется на службе у императора. Со своей стороны, Алексей встретил франкские армии настороженно и постоянно следил за ними на пути от границ его империи к столице. Он считал Крестовый поход военным инструментом, который следовало использовать для защиты своих владений. Попросив помощи у папы Урбана в 1095 году, он теперь оказался лицом к лицу с ордами латинских крестоносцев. Но, несмотря на их предполагаемую неуправляемую дикость, он понял, что кипучую энергию франков можно использовать в интересах империи. Управляемый осторожно и твердо, Крестовый поход мог стать решающим оружием для отвоевания у турок-сельджуков Малой Азии. Таким образом, и греки, и латиняне были изначально настроены на сотрудничество, но тем не менее семена раздора присутствовали. Большинство франков ожидало, что император лично возглавит армии и поведет их — гигантскую коалицию — к воротам Иерусалима. У Алексея таких планов не было. Для него главными всегда были нужды Византии, а не Крестового похода. Он был готов помочь латинянам и извлечь выгоду из их успехов, если таковые будут, особенно если они помогут ему отразить угрозу со стороны ислама и, возможно, даже вернуть стратегически важный город Антиохию. Но он не собирался подвергать свою династию опасности свержения, а империю — опасности вторжения, начав продолжительный военный поход на далекую Святую землю. Разница в целях и ожиданиях будет иметь трагические последствия.

На службе у императора

Решив навязать франкам свою власть, Алексей воспользовался разобщенностью крестоносцев и старался договариваться с каждым лидером группы отдельно по мере их прибытия в Константинополь. Он также воспользовался впечатляющим великолепием своей столицы, чтобы запугать латинян. 20 января 1097 года один из первых прибывших князей — Годфруа Буйонский — был приглашен на аудиенцию к Алексею в сопровождении своих самых знатных спутников. Аудиенция проходила в роскошном императорском дворце Влахерн. Годфруа, вероятно, обнаружил императора сидящим, как обычно, и выглядящим необычайно внушительно. Алексей не встал, чтобы поздороваться с герцогом и остальными. Сохраняя царственный вид, Алексей потребовал от Годфруа обещания, что «какие бы города, страны или крепости он ни взял в будущем, которые раньше принадлежали Римской империи, он передаст их чиновнику, назначенному императором». Это означало, что любая территория, захваченная в Малой Азии и даже за ее пределами, будет принадлежать Византии. Тогда герцог принес императору присягу на вассальную зависимость, создав взаимно обязывающий союз, который подтвердил право Алексея направлять Крестовый поход, но также позволял Годфруа рассчитывать на императорскую помощь и совет. В характерном для Византии шоу необычайной щедрости император смягчил этот акт капитуляции, обрушив на франкского князя дождь из подарков — золото, серебро, драгоценные ткани и лошади. Сделав дело, Алексей весьма оперативно отправил Годфруа и его армию через Босфор — узкий пролив, соединяющий Средиземное и Черное моря и разделяющий Европейский и Азиатский континенты, чтобы избежать потенциально дестабилизирующей обстановку концентрации латинских войск у стен Константинополя.

В последующие месяцы практически все лидеры крестоносцев последовали примеру герцога Годфруа. В апреле 1097 года Боэмунд Тарентский заключил мир с бывшим своим противником — греческим императором, с готовностью согласившись дать клятву. Он получил богатое вознаграждение — целую комнату, набитую сокровищами, отчего у него, если верить Анне Комнине, глаза полезли на лоб. Три франкских аристократа захотели избежать сетей Алексея. Подгоняемые честолюбием Танкред Отвиль и Бодуэн Булонский сразу переправились через Босфор, чтобы избежать клятвы, но позднее все же подчинились. Только Раймунд, граф Тулузский, упорно сопротивлялся предложениям византийского императора, но в конце концов согласился дать клятву не угрожать власти и владениям Алексея.[32]

Осада Никеи

Главные армии Первого крестового похода начали собираться на побережье Малой Азии в феврале 1097 года, и в течение следующих месяцев их количество постепенно увеличилось до 75 тысяч, в том числе 7500 тяжеловооруженных конных рыцарей и 35 тысяч легковооруженной пехоты. Время их прибытия к воротам мусульманского мира оказалось весьма благоприятным. Несколькими месяцами ранее Кылыч-Арслан с относительной легкостью разгромил Народный крестовый поход. Думая, что вторая волна франков также представляет собой небольшую угрозу, он отправился для урегулирования территориальных споров на восток. Эта грубая ошибка позволила христианам весной беспрепятственно переправиться через Босфор и создать на другом берегу плацдарм.

Первая мусульманская мишень латинян была определена союзом с греками, а главной целью Алексея была Никея — город, расположенный на небольшом расстоянии от побережья Босфора. Его Кылыч-Арслан объявил своей столицей. Турецкий оплот в западной части Малой Азии угрожал безопасности Константинополя, но все попытки императора завоевать его были отбиты. Теперь Алексей решил применить против Никеи свое новое оружие — варваров франков. Они прибыли к Никее 6 мая и обнаружили неприступную крепость. Один свидетель-латинянин утверждал, что «умелый люд окружил город такой высокой стеной, что он не боялся ни нападения врага, ни осадных машин». Зубчатые стены высотой тридцать футов (9 м), имеющие почти три мили (5 км) в окружности, включали более сотни башен. Еще более тревожным был тот факт, что западный край города вплотную примыкал к большому озеру Аскания, что позволяло турецкому гарнизону, насчитывающему несколько тысяч человек, получать снабжение и подкрепление, даже если город осажден на земле.

На первом этапе осады христиане подошли очень близко к поражению. Осознав, что над его столицей нависла реальная угроза, Кылыч-Арслан в конце весны вернулся из Малой Азии. 16 мая он попытался организовать внезапную атаку на стоящие перед Никеей армии с крутых, поросших лесом холмов к югу от города. К счастью для франков, турецкий шпион, схваченный в их лагере, под угрозой пыток и смерти выдал планы сельджуков. И когда началась атака мусульман, латиняне оказались к ней готовы и, поскольку их численность была больше, довольно скоро заставили Кылыч-Арслана отступить. Он спасся, большая часть его армии тоже осталась невредимой, но военному престижу и боевому духу гарнизона Никеи был нанесен тяжелый урон. Желая произвести еще больший моральный эффект, крестоносцы обезглавили сотни турецких трупов и выставили головы на пиках перед городом, а некоторые даже перебросили через стены, чтобы усугубить панику. Такого рода варварская психологическая война была обычной в процессе средневековых осад, и определенно была изобретена не христианами. В последующие недели никейские турки всеми силами старались отомстить. Крюками на веревках они затаскивали на стены трупы франков, оставшиеся после боев, и оставляли висеть там для устрашения христиан.[33]

Отбив атаку Кылыч-Арслана, крестоносцы применили комбинированную осадную стратегию, используя одновременно два стиля осадной войны. С одной стороны, они установили прочную блокаду городских стен на суше с севера, востока и юга, надеясь отрезать Никею от внешнего мира, постепенно изматывая гарнизон физической и психологической изоляцией. Однако у франков не было средств, чтобы прервать линии связи по воде через озеро, поэтому они одновременно штурмовали город. Первые попытки использования штурмовых лестниц были неудачными, и они сосредоточили усилия на проломе стен. Крестоносцы построили несколько камнеметных машин — баллист, но они имели ограниченные возможности и не могли метать камни достаточных размеров, чтобы нанести хотя бы какой-нибудь ущерб. Вместо этого латиняне вели обстрел легкими камнями, чтобы держать защитников Никеи в напряжении, и в то же время вели вручную подкопы под городские стены.

Это была смертельно опасная работа. Чтобы добраться до подножия стен, войскам приходилось идти под дождем мусульманских стрел и каменных снарядов, а добравшись, они постоянно подвергались другой опасности — сверху их поливали горячей смолой и маслом. Франки экспериментировали с разными переносными экранами, чтобы защититься от этой угрозы. Степень успеха тоже была разной. Одна такая хитроумная штуковина, гордо названная лисой, сделанная из дубовых бревен, неожиданно развалилась и погребла под своими обломками двадцать крестоносцев. Франки с юга оказались удачливее, построив более надежное защитное приспособление с покатой крышей, которое позволило им добраться до стены и начать подкоп. Они прорыли подкоп под южной стеной, аккуратно устанавливая в туннеле деревянные подпорки, чтобы предотвратить обрушение, потом заполнили его ветками и подожгли. Было это 1 июля 1097 года. Прогорев, конструкция обрушилась, а с ней и небольшая часть стены. К несчастью для франков, турки сумели за ночь ликвидировать пролом, так что успех развить не удалось.

К середине июня крестоносцам так и не удалось достичь прогресса, пришлось византийцам принимать меры. Находясь в дне пути к северу, Алексей поддерживал дистанцию, но внимательно следил за происходящим, отправляя войска и военных советников на помощь латинянам. Самым примечательным из них был Татикий — умный и хладнокровный ветеран империи, по национальности полуараб, полугрек, известный своей преданностью императору.[34] Только в середине июня Алексей решил предпринять кое-какие шаги. В ответ на просьбы крестоносцев он велел перетащить волоком по суше небольшой флот из двадцати греческих судов на расстояние 20 миль (32 км) на озеро Аскания. На рассвете 18 июня эта флотилия направилась в сторону Никеи — трубы ревели, барабаны громко стучали, а франки одновременно начали штурм с суши. Очевидцы утверждали, что сельджуки были перепуганы «почти до смерти, начали рыдать и жалобно стенать». Уже через несколько часов они запросили мира, и город перешел в руки византийцев.

Взятие Никеи стало высшей точкой греко-франкского сотрудничества во время Первого крестового похода. Сначала были недовольные среди рядовых крестоносцев — их не устраивало отсутствие добычи, но они замолчали, услышав о решении Алексея щедро вознаградить своих союзников. Позднее западные хроники намного повысили степень напряжения, существовавшую после падения Никеи, но письмо, написанное домой Этьеном де Блуа, ясно указывает на дружбу и сотрудничество между союзниками. Император провел аудиенцию с лидерами крестоносцев, чтобы обсудить следующую стадию кампании. Судя по всему, был согласован маршрут через Малую Азию и намечена следующая цель — город Антиохия. Алексей планировал следовать за экспедицией, защищая территорию — так он хотел сохранить контроль над событиями. Татикий вместе с небольшим византийским отрядом сопровождал латинян.

Всю весну и лето Алексей давал латинянам бесценные советы и сообщал разведывательные сведения. Анна Комнина записала, что Алексей «предупреждал их о событиях, которые могут произойти в пути, и давал ценные советы. Они получили информацию о приемах, которые турки обычно используют в бою, — сказал, как следует строить боевую линию, как устраивать засады, посоветовал не преследовать противника на большие расстояния, если он обращается в бегство». Он также рекомендовал лидерам крестоносцев умерить агрессию по отношению к исламу с помощью элемента прагматичной дипломатии. Они последовали совету и постарались использовать политическую и религиозную разобщенность мусульман, отправив послов на корабле в халифат Фатимидов в Египте, чтобы обсудить потенциально возможный договор.[35]

Когда крестоносцы в конце июня 1097 года покинули Никею, Алексей подвел некоторые итоги прошедших месяцев, которые его удовлетворили. Франкская орда прокатилась по его империи без особых последствий и даже нанесла серьезный удар сельджукам. Несмотря на некоторые трения, когда император присутствовал рядом, латиняне проявляли и сотрудничество, и послушание. Вопрос заключался в том, как скоро развеются чары теперь, когда император был далеко, а крестоносцы направлялись к Святой земле.

Без мудрого руководства Алексея франкам пришлось справляться со многими организационными и командными трудностями. По сути, их армия была составной силой, одной большой массой, состоявшей из множества небольших частей, объединенных общей верой — латинским католицизмом — и собранных по всей территории Западной Европы. Многие крестоносцы были врагами еще до начала экспедиции. Они даже столкнулись с языковым барьером: крестоносец из Северной Франции Фульхерий Шартрский писал: «Кто и когда слышал такое смешение языков в одной армии?»

Разнородная масса должна управляться крепкой рукой. И в самом деле, требования военной логики предполагают, что без строгого единоначалия Крестовый поход был обречен на развал и крах. Но с лета 1097 года у экспедиции не было единого лидера. Папский легат Адемар из Пюи мог претендовать на духовное превосходство, да и грек Татикий участвовал в командовании, но на практике ни один из них не обладал всей полнотой власти. На деле крестоносцам пришлось прощупывать дорогу к организационной структуре посредством экспериментов и инноваций, полагаясь в основном на объединяющее влияние их общей религиозной цели. Вопреки всем ожиданиям они достигли значительного успеха. Самым эффективным инструментом принятия решения оказалось групповое обсуждение, обычно считающееся неприемлемым в военной практике. Был создан «военный совет» из франкских лидеров — таких людей, как Раймунд Тулузский и Боэмунд Тарентский, которые собирались, чтобы обсудить и согласовать дальнейшие действия. Еще раньше они создали общий фонд, через который проходила и распределялась вся добыча. Им и предстояло решить, каким образом лучше всего пересечь Малую Азию.

Из-за большой численности крестоносного войска оно не могло продвигаться вперед, как единая армия. Растянутой вдоль римских дорог и путей пилигримов 70-тысячной колонне потребовались бы дни, чтобы пройти один данный пункт. А добывая себе продовольствие, они к тому же опустошили бы окрестности, как стая саранчи. Но христиане не могли себе позволить разбиться на мелкие группы и двигаться раздельно, как на пути в Константинополь, поскольку Кылыч-Арслан и сельджуки все еще представляли реальную угрозу. Лидеры крестоносцев со временем все же решили разделить свою армию на две, сохраняя относительно тесный контакт во время марша.[36]

Битва при Дорилее

27 июня 1097 года итальянские норманны Боэмунда и армия Роберта Нормандского вышли в поход, за ними на некотором расстоянии двигались Годфруа Буйонский, Роберт Фландрский и южные франки. По плану они должны были встретиться после четырехдневного марша на юго-восток у Дорилея, заброшенного военного лагеря византийцев. Кылыч-Арслан, однако, имел другие планы. После унижения в Никее он собрал огромную армию и собирался напасть на крестоносцев, пока они идут по его земле. Их разделение на две армии дало ему шанс нанести удар. Утром 1 июля он атаковал силы Боэмунда и Роберта Нормандского на открытой территории в районе соединения двух долин у Дорилея. Один из воинов Боэмунда вспоминает ужас момента, когда неожиданно появились турки и «начали все сразу завывать на разные голоса и выкрикивать на своем языке какие-то дьявольские слова, которых я не понял… визжа, словно демоны». Кылыч-Арслан появился с армией легковооруженных, но удивительно ловких и подвижных сельджукских всадников, рассчитывая посеять панику в рядах крестоносцев, которые двигались намного медленнее. Турки взяли их в кольцо и, кружась, словно вихрь, принялись осыпать градом стрел. Латиняне были определенно шокированы тактикой противника. Один свидетель боя написал: «Турки выли, словно волки, и выпускали град стрел. Мы были ошеломлены. Но, понимая, что нам грозит смерть, и многие уже были ранены, обратились в бегство. Это неудивительно, потому что для нас такая война была совершенно незнакомой».

Некоторые, конечно, действительно обратились в бегство, но, что удивительно, Боэмунд и Роберт сумели собрать свои войска и разбить лагерь. Вместо хаотичного бегства они предпочли держаться, построить оборонительное формирование и ждать подкрепления. Полдня крестоносцы, пользуясь численным перевесом и превосходством в броне, отражали непрекращающиеся атаки турок. Чтобы укрепить свою решимость перед лицом вражеской орды, крестоносцы придумали для себя девиз: «Держитесь вместе, верьте в Христа и в победу Святого Креста. Сегодня мы получим много добычи». Но время от времени враги все же прорывались.

Турки ворвались в лагерь, выпуская стрелы, убивая пеших солдат, девушек, женщин, детей и стариков, не щадя никого. Потрясенные и испуганные жестокостью этой ужасной бойни, девушки, которые были очень утонченными и благородного происхождения, были вынуждены одеться соответственно и предложить себя туркам, чтобы умиротворенные их красотой и любовью турки проявили жалость к пленным.

Несмотря ни на что, оборонительная линия крестоносцев держалась. В Средние века эффективное командование зависело от силы личности, умения заставить себе повиноваться, и огромная заслуга Боэмунда и Роберта заключалась в том, что они сумели удержать под контролем войска перед лицом агрессии. Прошло пять ужасных часов, прибыли основные силы крестоносцев, и Кылыч-Арслан отступил. Потери были высоки: около 4 тысяч христиан и 3 тысячи мусульман были убиты, но попытка заставить крестоносцев повернуть вспять провалилась. Отныне и впредь Кылыч-Арслан избегал их. Кочевники-сельджуки Малой Азии не были разгромлены, но их сопротивление оказалось сломленным, и дорога через Анатолию открыта.[37]

Контакты и завоевания

После Дорилея крестоносцы столкнулись с другими врагами. Голод, жажда и болезни преследовали их все лето 1097 года, пока они шли мимо поселений, покинутых турками. Если верить одному хронисту, в один из моментов жажда стала настолько невыносимой, что «более 500 человек умерли. Из-за отсутствия воды умирали также лошади, ослы, верблюды, мулы, быки и другие животные. Мужчины ослабели от усталости и жары, шли с открытыми ртами и потрескавшимися губами. Когда же страдания от жажды стали казаться невыносимыми, была, наконец, обнаружена река, к которой люди шли. Все поспешили к воде, стараясь быть первым. Воду пили не останавливаясь. Люди и животные никак не могли напиться, и многие умерли оттого, что выпили слишком много».

Знаменательно то, что гибель животных описывается так же подробно, как смерть людей, но все современные источники в этом едины. В армии нельзя было обойтись без животных, которые перевозили оборудование и припасы, а рыцари зависели от своих боевых коней в сражениях. В прошлом историки подчеркивали преимущества, которыми пользовались рыцари из-за более крупных и сильных европейских коней, но в действительности многие европейские лошади пали, еще не добравшись до Сирии. Франкский участник похода писал, что из-за этого «многие рыцари были вынуждены идти пешком. Из-за отсутствия лошадей приходилось заменять их мулами».[38]

Крестоносцы периодически сталкивались и с другими опасностями. Годфруа Буйонский, например, был атакован и тяжело ранен медведем во время охоты. Он выжил чудом. Эти трудности и опасности, вероятно, показали, что надо более тщательно планировать следующий этап перехода. Достигнув плодородного юго-восточного региона Малой Азии, крестоносцы начали вступать в союзы с местным христианским населением, которое до тех пор жило под турецким правлением. В Гераклее Танкред и Бодуэн Булонский были отправлены на юг в Киликию, в то время как основная армия выбрала северный маршрут через Коксон и Мараш. Обе группы вступили в контакт с местными армянскими христианами, но Танкред и Бодуэн пошли дальше, создали совместный материальный центр, тем самым помогли снабжать весь Крестовый поход в предстоящие месяцы и обеспечили более прямой путь в Сирию для армий подкрепления, которые должны были присоединиться к франкам в Антиохии.

После Киликийской экспедиции Бодуэн решил отделиться от главных сил крестоносцев, чтобы поискать счастья в восточных пограничных землях между Сирией и Месопотамией. Он увидел возможность установления своей независимой левантийской власти на этих землях, и, покинув основные силы крестоносцев с небольшим отрядом в сотню рыцарей, он начал кампанию жестоких завоеваний и непрерывного движения вперед, в которой проявил свой талант и военачальника, и ловкого политического деятеля. Объявив себя «освободителем» армянских христиан от турецкого угнетения, Бодуэн быстро установил контроль над внушительной территорией, расположенной к востоку от реки Евфрат. Благодаря своей репутации очень способного человека Бодуэн получил приглашение стать союзником Тороса, пожилого армянского правителя из города Эдесса. Они действительно стали союзниками, даже больше, отцом и приемным сыном, для чего публично была проведена любопытная церемония: оба мужчины разделись до пояса, после чего Торос обнял Бодуэна, «прижав его к своей обнаженной груди», и на обоих была надета длинная рубашка, чтобы скрепить союз. К несчастью для Тороса, эта церемония нисколько не умерила честолюбивые стремления Бодуэна. Через несколько месяцев его армянский «отец» был убит, вероятнее всего не без тайного одобрения Бодуэна. Франк взял контроль над городом и окружающим регионом, создав первое государство крестоносцев на Ближнем Востоке — графство Эдесса.[39]

Тем временем армии Первого крестового похода в начале октября 1097 года перегруппировались на границах Северной Сирии. Они уцелели при переходе через Малую Азию, хотя и понесли большие потери. События следующего века доказали, что это уже само по себе было выдающимся достижением, поскольку следующие Крестовые походы потерпели неудачу в этом регионе. Но теперь перед крестоносцами стояла колоссальная задача, превосходящая все предшествующие трудности: осада Антиохии.

Преодолев за три года путь в 2 тысячи миль (3220 км), крестоносцы достигли Иерусалима. Этот древний город, священное сердце христианства, был весь пропитан религией. Для франков это было самое святое место на земле, место, где страдал Христос. За его высокими стенами стояла церковь Гроба Господня, возведенная в IV веке при римском императоре Константине, чтобы огородить предполагаемую территорию Голгофы и могилы Иисуса. Эта святыня включала в себя самую сущность христианства: распятие, искупление и воскрешение. Тысячи крестоносцев пришли сюда из Европы, чтобы вернуть себе эту церковь, — многие верили, что, если земной город Иерусалим будет возвращен христианам, он станет единым целым с небесным Иерусалимом, христианским раем. Появилось множество пророчеств о скором конце света и наступлении Страшного суда, окружив экспедицию латинян апокалиптической аурой.

Но за более чем трехтысячелетнюю историю Иерусалим неразрывно слился с двумя другими мировыми религиями — иудаизмом и исламом. У этих вер тоже многое было связано с городом. Особо почитаемой была Храмовая гора — Haram as-Sharif — расположенный на возвышенности комплекс, включающий Купол Скалы и мечеть Аль-Акса. К ним примыкает Стена Плача. Для мусульман это был город, откуда Мухаммед вознесся на небо, третий по святости в исламском мире. Но здесь был и центр Израильского царства, где Авраам предложил в жертву своего сына, и было построено два храма.

Так же как и сегодня, Иерусалим в Средние века стал средоточием конфликта из-за своей непревзойденной святости. Тот факт, что он имел огромное религиозное значение для представителей трех разных религий, каждая из которых верила, что имеет неотъемлемые исторические права на город, означал, что он неизбежно станет полем сражения.

Предстоящая задача

Теперь перед Первым крестовым походом стояла невыполнимая задача — завоевание одного из самых укрепленных городов мира. Даже сегодня, несмотря на беспорядочность городской застройки, Иерусалим передает неповторимое величие прошлого, поскольку в его центре находится Старый город, окруженный оттоманскими стенами, очень похожими на те, что стояли здесь в XI веке. Если смотреть с вершины Масличной горы на востоке и не обращать внимания на суету и неразбериху XXI века, перед нами предстанет великий город, каким его видели франки в XI веке.

Иерусалим стоял изолированно среди Иудейских холмов на небольшой возвышенности, окруженный на востоке, юго-востоке и западе глубокими равнинами, внутри устрашающей стены длиной две с половиной мили (4 км), высотой шестьдесят футов (18 м) и толщиной десять футов (3 м). По сути, город мог быть атакован только с плоского участка на севере и юго-западе, но здесь стены были укреплены второй стеной и рядом сухих рвов. Внутрь вели пять ворот, каждые с двумя башнями. В Иерусалиме также было две крепости. В северо-западном углу располагалась грозная Четырехугольная башня, а в середине западной стены возвышалась башня Давида. Латинский хронист написал, что эта грозная цитадель была «построена из больших квадратных камней, соединенных расплавленным свинцом». Он же заметил, что при условии «хороших запасов продовольствия и боеприпасов для солдат пятнадцать или двадцать человек могли защитить ее от любого нападения».[55]

Как только крестоносцы прибыли к Иерусалиму, стал очевидным раскол в их рядах: армии разделились на две. После осады Арки популярность Раймунда Тулузского уменьшилась, и теперь, покинутый даже Робертом Нормандским, граф пытался удержать хотя бы франков с юга. Раймунд расположил своих людей на горе Сион, к юго-западу от города, откуда угрожал Сионским воротам. Новый вождь похода Годфруа Буйонский тем временем осадил город с севера. Его люди стояли между Четырехугольной башней и воротами Святого Стефана. Пользуясь поддержкой Арнульфа из Шока, священнослужителя, активно способствовавшего дискредитации Святого копья, Годфруа выступал в союзе с двумя Робертами и Танкредом. С точки зрения стратегии разделение войск имело некоторые достоинства, поскольку Иерусалим мог подвергнуться нападению с двух сторон, но оно также было результатом растущих разногласий.

Это не могло не тревожить, потому что франки не могли позволить себе длительной осады Иерусалима, как это было в Антиохии. Большая длина городских стен означала, что, учитывая ограниченные людские ресурсы франков, эффективная блокада невозможна. К тому же немаловажным был вопрос времени. Крестоносцы пошли на большой, хотя и, вероятно, необходимый риск, двигаясь из Ливана с большой скоростью и не останавливаясь, чтобы обезопасить тыл или создать надежную сеть снабжения. Теперь они находились в сотнях миль от ближайших союзников, были практически отрезаны от подкрепления, логистической поддержки и возможности бежать. И все это время они знали, что аль-Афдаль поспешно собирает силы Фатимидов, чтобы использовать их для освобождения Святого города и уничтожения христиан. Почти самоубийственная дерзость наступления латинян не оставила им выбора. Им оставалось только пробиться в город, и сделать это раньше, чем подойдет египетская армия.

На этой завершающей стадии экспедиции франки могли выставить около 15 тысяч закаленных в боях воинов, в том числе 1300 рыцарей, но эта армия была лишена материальных ресурсов, необходимых для ведения осады. Общий размер городского гарнизона был франкам неизвестен, но они понимали, что воинов в нем не одна тысяча и определенно присутствует элитное ядро из хотя бы 400 египетских кавалеристов. Правитель Иерусалима из Фатимидов Ифтикар ад-Даула тем временем усердно готовился к нападению — опустошал окружающую территорию, отравлял воду в колодцах, валил деревья и изгонял местное христианское население, опасаясь предательства. 13 июня, через шесть дней после прибытия, крестоносцы начали первый штурм. Мусульмане ожесточенно сопротивлялись. В это время у франков была только одна осадная лестница и жалкий арсенал, но отчаяние и пророчество отшельника, встреченного ими на Масличной горе, побудили их начать штурм. На самом деле Танкред, возглавивший атаку на северо-западе, нанес такой яростный удар, что едва не достиг успеха. Успешно установив свою единственную осадную лестницу, латиняне устремились вверх по стене, но первый же человек, ухватившийся за верх стены, лишился рук, отрубленных мощным ударом мусульманского меча. Атака захлебнулась.

После этого франкские лидеры пересмотрели стратегию и решили отложить штурм до того, как будут построены эффективные осадные машины. Начался отчаянный поиск материалов. Одновременно с этим крестоносцы ощутили влияние жаркого палестинского лета. Правда, на некоторое время продовольствие перестало быть главной проблемой, поскольку из Рамлы доставили зерно. Но решимость франков существенно ослабляла нехватка воды. Поскольку все близлежащие источники питьевой воды были отравлены, христианам приходилось уходить все дальше и дальше от места своего расположения. Один латинянин мрачно вспоминал: «Ситуация была настолько тяжелой, что, когда кто-нибудь приносил в лагерь грязную воду в сосудах, он мог получить за нее любую цену, а если кто-то желал получить чистую воду, за пять или шесть центов он не мог получить ее достаточное количество, чтобы утолять жажду в течение дня. О вине вообще почти никогда не вспоминали». Как-то раз один бедняга умер, выпив болотную воду, зараженную пиявками.[56]

К счастью для крестоносцев, как раз когда все это началось, прибыла совершенно неожиданная помощь. В середине июня в Яффу, ближайший порт к Иерусалиму, пришел флот из шести генуэзских судов. Его экипаж, в котором были искусные мастера, направился к Святому городу, чтобы присоединиться к его осаде. Люди несли такие остро необходимые вещи, как веревки, молотки, гвозди, топоры, мотыги и резаки. Одновременно лидеры крестоносцев, раздобыв у местных христиан полезные сведения, обнаружили неподалеку леса и стали возить древесину на верблюдах в лагерь. Так перспективы франков изменились в лучшую сторону — они приступили к строительству осадных машин. В течение следующих трех недель они активно сооружали осадные башни, катапульты, тараны и лестницы, почти не прерываясь на отдых, но внимательно следя за окрестностями — ведь в любой момент могла подойти армия аль-Афдаля. А в Иерусалиме Ифтикар ад-Даула ждал прибытия хозяина, одновременно надзирая за постройкой собственных метательных машин и укреплением стен и башен.

Ведя подготовительные работы, и осажденная и осаждающая стороны прерывались только для того, чтобы обменяться подрывающими моральный дух актами варварства. Мусульмане регулярно затаскивали на городские стены деревянные кресты, которые на глазах крестоносцев оскверняли — плевали и мочились на них. Со своей стороны, франки организовывали публичные казни, обычно обезглавливая пленных мусульман на глазах иерусалимского гарнизона. Во время одного из наиболее отвратительных эпизодов крестоносцы довели эту тактику до крайности. Поймав в своем лагере мусульманского лазутчика, франки решили забросить его обратно в город, как они уже делали с другими жертвами во время предыдущих блокад. Но только, если верить воспоминаниям одного из христиан, в этот раз несчастный пленник был еще жив. «Его положили в катапульту, но он оказался для нее слишком тяжелым и далеко не улетел. Рухнув на острые камни у стены, он сломал шею и другие кости и, как говорили, вскоре умер».[57]

В начале июля, когда сооружение осадных машин близилось к завершению, франки получили сообщение, что войско Фатимидов уже почти собрано, и необходимость в быстрой победе стала еще более настоятельной. В этот момент отчаяния духовное откровение снова подняло боевой дух и придало экспедиции уверенность в Божественном одобрении. Провансальский священник-прорицатель Пьер Дезидериус предсказал, что Святой город падет, если крестоносцы до начала штурма пройдут трехдневную процедуру ритуального очищения. Как и в Антиохии, последовала серия проповедей, публичных покаяний и месс. Армия даже прошла в торжественной процессии — все были босыми — вокруг городских стен с пальмовыми ветвями в руках, хотя фатимидский гарнизон не проявил уважения к этому ритуалу и обстреливал христиан из луков. К концу второй недели июля, завершив строительство осадных машин и укрепив свой дух, крестоносцы были готовы к атаке.

Штурм начался на рассвете 14 июля 1099 года. На юго-западной стороне Раймунд Тулузский и его провансальцы находились на горе Сион, а герцог Годфруа, Танкред и другие латиняне занимали плато к северу от города. Когда зазвучали сигналы к атаке, это был призыв к франкам на обоих фронтах. Мусульманские солдаты, выглянув в тусклых предрассветных сумерках через северный парапет, поняли, что их провели. Годфруа и его люди три предшествующие недели сооружали большую осадную башню прямо перед Четырехугольной башней. Наблюдая, как этот трехэтажный монстр день ото дня поднимается на высоту около шестидесяти футов (18 м), мусульмане, естественно, стали укреплять свои оборонительные сооружения в северо-западной части города. Именно на это надеялся Годфруа. Его осадная башня на самом деле была построена с секретным технологическим усовершенствованием: ее можно было разобрать на несколько переносных секций и потом быстро собрать в другом месте. Ночью с 13 на 14 июля герцог под покровом темноты перенес сооружение на полмили (800 м) к востоку и установил за Дамасскими воротами, угрожая теперь совсем другому участку стены. Согласно воспоминаниям одного крестоносца, «сарацины были как громом поражены, увидев на следующее утро новые позиции наших машин и палаток. <…> Два фактора мотивировали перемену позиции. Плоская поверхность обеспечивала лучший подход к стенам нашим военным машинам, а из-за удаленности и слабости этого участка сарацины оставили его неукрепленным».

Обманув противника, Годфруа должен был прежде всего прорваться через низкую внешнюю стену, которая защищала главную северную зубчатую стену, потому что без этого его гигантская осадная башня не могла быть использована против собственно города. Франки сконструировали исполинский, обитый железом боевой таран, чтобы с его помощью пробиться сквозь внешние оборонительные сооружения, и теперь под прикрытием огня баллист латинян несколько десятков крестоносцев тащили это орудие вперед, не обращая внимания на обстрел мусульман. Даже установленный на колесную платформу таран был невероятно неуклюжим, но через несколько часов упорного труда его все же удалось установить в боевую позицию. Один мощный удар, и он врезался во внешнюю стену, проделав крупную брешь. В действительности таран продвинулся очень далеко вперед, и мусульманским воинам показалось, что он может угрожать и главным стенам, поэтому они стали поливать его «огнем, зажженным от серы, смолы и воска» и подожгли его. Сначала крестоносцы бросились к своему оружию, чтобы погасить пламя, но Годфруа быстро понял, что обуглившиеся остатки тарана блокируют продвижение осадной башни. Поэтому тактика обоих противников изменилась на противоположную — ситуация стала почти комичной. Латиняне пытались сжечь собственное орудие, а мусульмане — спасти его от огня, поливая водой со стены. В результате христиане одержали верх, и в конце дня им удалось преодолеть первую линию защиты, открыв путь для лобовой атаки на главные стены.

На юго-западе города на горе Сион провансальцы добились меньшего успеха. Этот сектор иерусалимской стены был укреплен сухим рвом, а не куртиной, и в течение предшествующих недель Раймунд Тулузский установил плату размером в один пенни за каждые три камня, брошенные в яму, чтобы ее заполнить, тем самым обеспечив быструю нейтрализацию этого препятствия. В то же время он следил за сооружением собственной колесной осадной башни, и 14 июля, во взаимодействии с наступлением Годфруа, была использована и эта колоссальная боевая машина. Продвигая ее к стене, франки попали под обстрел. Считая, что главный удар франки нанесут с горы Сион, Ифтикар ад-Даула сосредоточил оборонительный огонь именно в этом месте. Латинский свидетель описывал, как «камни с катапульт летели по воздуху, а стрелы сыпались, словно град», в то время как двигающаяся осадная башня подверглась обстрелу очень эффективными огненными бомбами — «окутанные запаленной смолой воск и сера, пакля и тряпки, скрепленные гвоздями, так что они вонзаются в то, куда бомба попадает». Так и не сумев подойти к стенам, с наступлением темноты Раймунд с позором отступил.[58]

И защитники, и атакующие франки провели тревожную ночь, и утром сражение возобновилось. Южные франки снова принялись двигать вперед свою осадную башню, но через несколько часов мусульманам улыбнулась удача, провансальская башня загорелась и начала разваливаться. Наступление прекратилось, люди Раймунда отошли обратно к горе Сион, «чувствуя усталость и безнадежность». Но сам факт, что гарнизон Фатимидов столкнулся с штурмом на двух фронтах, растянул ресурсы мусульман, и северные стены стали уязвимее. Там на второй день штурма Годфруа и его люди достигли важного успеха. Пробив внешнюю стену, они теперь притащили свою осадную башню к пробоине, за которой находились главные стены. Небо потемнело от яростного обмена стрелами и метательными снарядами, а высокое сооружение, наполненное франками, все приближалось. Потери были огромными. Латинский хронист вспоминал, что «смерть постоянно присутствовала среди обеих сторон». Находясь на верхнем этаже башни, чтобы руководить операцией, Годфруа подвергал свою жизнь ужасной опасности. В какой-то момент выпущенный из баллисты камень практически обезглавил крестоносца, стоявшего рядом с ним.

Брошенные катапультами огненные бомбы врезались во франкскую башню, но она была защищена скользкими экранами из переплетенных шкур, не загоралась и медленно двигалась вперед. Наконец около полудня она прошла через пробоину во внешних укреплениях, от которых франки находились теперь в нескольких ярдах. Обе стороны вели ожесточенный обстрел. В этот момент мусульмане предприняли последнюю попытку остановить штурм, применив свое «секретное оружие». Они приготовили колоссальное деревянное бревно, пропитанное горючим материалом, сходным с греческим огнем (сложное вещество, основанное на керосине), который нельзя погасить водой. Это бревно подожгли и сбросили со стены перед осадной башней Годфруа — получился огненный барьер. К счастью для франков, они знали от местных христиан об одной особенности этого ужасного негасимого огня. Оказывается, его можно погасить уксусом. Поэтому в башне у Годфруа были приготовлены винные бурдюки с уксусом, которые тотчас были использованы для ликвидации огненного препятствия. Франки на земле убрали потухшее бревно, и путь вперед был свободен.

Успех христианского наступления был развит захватом плацдарма на вражеском бастионе. Огромная высота башни давала франкам важное преимущество (в этом месте высота главных стен достигала пятидесяти футов [15 м]) — Годфруа и его люди, находясь на верхнем этаже, могли обрушить на защитников сильный огонь сверху вниз. Внезапно в самый разгар кровопролитного сражения крестоносцы осознали: соседняя крепостная башня и часть стены горят. Используя зажигательные снаряды катапульты или горящие стрелы, франки сумели поджечь деревянную основу главной стены. Пожар произвел «столько дыма и огня, что никто из горожан не мог оставаться вблизи». Воины, защищавшие его стены в районе действия осадной башни крестоносцев, в панике отступили. Понимая, что они очень скоро вернутся, Годфруа отсек один из плетеных защитных экранов — получился переходной мост на городскую стену. Когда первая группа крестоносцев устремилась на стену, франки, находившиеся на земле, тоже бросились на штурм с осадными лестницами и стали взбираться наверх.

Как только Годфруа и его люди осуществили этот прорыв, мусульманская оборона Иерусалима с удивительной скоростью рухнула. Испуганные жестокостью крестоносцев, защитники северной части города, увидев франков на стене, бежали. Очень скоро весь гарнизон уже был в состоянии паники. Раймунд Тулузский все еще сражался на горе Сион, и его люди были на грани поражения, когда пришло сообщение о прорыве. Неожиданно мусульманские воины, которые лишь несколько мгновений назад сражались с отвагой и злостью, начали покидать свои позиции. Провансальцы, не теряя времени, ворвались в город, и началось его разграбление.[59]

Ужасы «освобождения»

Вскоре после полудня 15 июля 1099 года участники Первого крестового похода достигли вожделенной цели — завоевания Иерусалима. Их жаждущие крови толпы наполнили Святой город. Мусульмане больше не сопротивлялись, но франки были не в настроении брать пленных. Три года невзгод, лишений и стремлений вызвали волну варварства и бойни. Один крестоносец с радостью доложил: «С падением Иерусалима и его башен началось самое интересное. Некоторые язычники были обезглавлены, другие пронзены стрелами с башен, а кое-кого после долгих пыток сожгли живьем. Груды голов, рук и ног лежали в домах и на улицах, солдаты и рыцари ходили по трупам».

Многие мусульмане бежали на Храмовую гору, где собрались и оказали слабое сопротивление. Латинский свидетель описывал, как «все защитники отступали вдоль стен и через город, а наши люди их преследовали и убивали до самой мечети Аль-Акса, где была устроена такая бойня, что наши люди ходили по щиколотку во вражеской крови». Танкред взял в плен группу, забравшуюся на крышу мечети, но и эти пленники были позднее хладнокровно убиты другими франками. Бойня была такой страшной, что, по утверждению одного латинянина, «даже солдаты, которые убивали, не могли выносить запаха теплой крови». Другие крестоносцы рыскали по городу, убивая по желанию мужчин, женщин и детей, и мусульман, и евреев, и занимались грабежом.[60]

Ни латинские, ни арабские источники не уклоняются от описания этих ужасов, но одна сторона упивается победой, а другая ужасается дикости. В последующие десятилетия ближневосточный ислам стал считать зверства латинян в Иерусалиме актом варварства и осквернения, требуя немедленного отмщения. В XIII веке иракский мусульманин Ибн аль-Асир оценивал число жертв в 70 тысяч. Современные историки долго считали эту цифру преувеличенной и полагали, что более точны данные латинян — 10 тысяч. Однако в результате последних исследований было выявлено еврейское свидетельство, которое оценивает число жертв в 3 тысячи и утверждает, что после падения Иерусалима было взято много пленных. Это предполагает, что даже в Средние века образ жестокости крестоносцев был сильно гиперболизирован и подвергся манипуляциям обеих сторон.

Даже если так, мы все равно обязаны признать ужасную негуманность устроенной христианами садистской бойни. Конечно, некоторые жители Иерусалима избежали гибели. Ифтикар ад-Даула, к примеру, нашел убежище в башне Давида и позднее «выторговал» условия освобождения, ведя переговоры с Раймундом Тулузским. Но устроенная франками бойня была не просто диким всплеском долго сдерживаемой ярости. Это была продолжительная бессердечная кампания, продлившаяся по меньшей мере двое суток, в результате которой город был залит кровью и усыпан трупами. В разгар летней жары вонь скоро стала невыносимой, и мертвых вытащили за городские стены, «сложили в кучи, огромные как дома» и сожгли. Латинянин, посетивший Иерусалим шестью месяцами позже, отметил, что в Святом городе все еще стоит зловоние смерти и упадка.

Другой неопровержимой истиной, связанной с захватом Иерусалима, является то, что крестоносцев подгоняла не просто жажда крови и наживы. Их поддерживала набожность и вера в то, что их деяния угодны Богу. И самый первый ужасный день грабежей и убийств завершился актом поклонения Богу. Вечером 15 июля 1099 года латиняне, в сознании которых весьма причудливо сплелись воедино насилие и вера, собрались вместе, чтобы вознести хвалу Господу. Один из современников, ликуя, вспоминал, что, «направляясь к Гробу Господню и его славному Храму, священнослужители и миряне пели песнь Господу, и голоса их срывались от ликования, они делали приношения и возносили мольбы, с радостью посещая Святые места, куда они так долго стремились». После годов отчаянных страданий и борьбы участники Первого крестового похода сделали свою работу: Иерусалим был в руках христиан.[61]

Вскоре крестоносцы задумались о судьбе своего нового владения. Они прошли 2 тысячи миль (3200 км), чтобы потребовать Иерусалим для латинского христианства, и теперь всем было ясно, что городом надо управлять и его необходимо защищать. Священнослужители утверждали, что местом столь непревзойденной святости не должен править светский монарх. Это должно быть церковное государство, столицей которого станет Святой город. Но греческий патриарх Иерусалима недавно умер в ссылке на Кипре, и некому было отстаивать это дело. Раймунд Тулузский рвался стать латинским королем, но его популярность после Арки существенно упала, и 22 июля 1099 года власть взял в свои руки Годфруа Буйонский, главный творец победы христиан. В качестве жеста примирения с духовенством он принял титул «защитник Гроба Господня», подразумевавший, что он будет действовать только как защитник Иерусалима.[62]

После столь явного крушения надежд раздосадованный граф Раймунд сделал неудачную попытку взять под личный контроль башню Давида, после чего в порыве злости покинул Святой город. В его отсутствие новым патриархом Иерусалима стал Арнульф из Шока, ярый критик Святого копья. Идея назначения латинянина на этот священный пост ущемила права греческой церкви и стала свидетельством разрыва с политикой сотрудничества с Византией. Пока еще избрание Арнульфа оставалось неподтвержденным — его должен был одобрить Рим, но это не остановило его от насаждения позорной атмосферы религиозной нетерпимости. Несколько месяцев те же самые восточные христианские «братья», которых франки должны были защищать во время священной войны, подвергались гонениям: армяне, копты, якобиты и несториане были изгнаны из церкви Гроба Господня.

Новый порядок укрепил свои позиции созданием нового культа реликвии, призванного изгнать из памяти воспоминания о Святом копье. Около 5 августа была найдена часть Истинного креста. Эта реликвия, вероятно представлявшая собой потрепанное распятие — серебряное с золотом, якобы содержала щепку с того креста, на котором умер Иисус. Очевидно, она на протяжении многих поколений мусульманского правления хранилась местным христианским населением. Благодаря Арнульфу и его сторонникам эта реликвия, предположительно связанная с жизнью и смертью Христа, стала тотемом нового латинского Иерусалимского королевства, символом франкской победы и несокрушимости идеала крестоносного движения.

Последняя битва

Ни новый патриарх, ни Годфруа Буйонский не имели возможности как следует насладиться своим новым статусом. В начале августа пришло сообщение о высадке аль-Афдаля в южнопалестинском порту Аскалон (Ашкелон) с армией из 20 тысяч свирепых африканцев. Очень скоро визирь должен был появиться под стенами Иерусалима и попробовать вернуть его исламу. После всех бед и страданий франки, раздробленные на мелкие группы и оставшиеся в прискорбном меньшинстве, оказались перед угрозой уничтожения. С ними могло погибнуть и их замечательное достижение.

Годфруа не стал ожидать начала осады. Вместо этого он решил поставить на карту все и нанести упреждающий удар по Фатимидам. 9 августа он вышел из Святого города. Его воины, как кающиеся солдаты Христа, шли босыми. Их сопровождал патриарх Арнульф с реликвией Истинного креста. За следующие несколько дней Годфруа сумел кое-как собрать трещащий по швам союз латинян. Раймунд Тулузский тоже принял участие в походе. В некогда великой франкской армии теперь осталось не более 1200 рыцарей и 9 тысяч пехотинцев. Эта армия и двинулась на юг к Аскалону 11 августа, но в конце дня латинянам удалось поймать египетских лазутчиков, которые выдали планы аль-Афдаля, а также сообщили сведения о численности его армии. Осознав, что численное преимущество противника составляет не менее двух к одному, крестоносцы решили уравнять шансы, воспользовавшись элементом неожиданности. На рассвете следующего дня они атаковали еще спящих солдат Фатимидов, разбивших лагерь возле Аскалона. Слишком уверенный в себе аль-Афдаль не позаботился выставить достаточное количество стражи, по сути дав франкам свободу действий. Когда латинские рыцари прорвались в самое сердце лагеря, захватили знамя аль-Афдаля и его собственность, враг обратился в беспорядочное бегство.

В испуге Фатимиды залезали на деревья и прятались в листве, откуда их сбивали наши лучники и копьеносцы. Позднее христиане без нужды обезглавили их своими мечами. Другие неверные бросались на землю, пресмыкаясь перед христианами, а наши люди разрубали их на части, как рубят скот, прежде чем нести его на мясной базар.[63]

В шоке аль-Афдаль бежал в Аскалон, откуда немедленно отплыл в Египет, предоставив крестоносцам добить его армию и получить богатую добычу, среди которой был собственный драгоценный меч визиря. Первый крестовый поход выдержал последнее испытание, но мелкая вражда, разделившая его лидеров, стоила очень дорого. Перепуганный и покинутый командирами гарнизон Аскалона был готов сдаться, но мусульмане заявили, что будут вести переговоры только с Раймундом Тулузским, единственным франком, о котором было известно, что он держит свое слово. Опасаясь, что провансальский граф может захватить в нем власть, Годфруа вмешался, и переговоры сорвались. В результате этой упущенной возможности Аскалон остался исламским. В последующие десятилетия возрождающийся флот Фатимидов смог защитить эту палестинскую крепость, и укрепляющееся Иерусалимское королевство постоянно подвергалось опасности египетской атаки.

Возвращение в Европу

После победы при Аскалоне большинство крестоносцев посчитали свою работу сделанной. Вопреки всем ожиданиям, они сумели пережить вооруженное паломничество на Святую землю, вернули Иерусалим христианству и отбросили могучую египетскую армию Фатимидов. Из десятков тысяч людей, принявших крест несколько лет назад, осталась лишь небольшая часть, и теперь большинство из них искали возможность вернуться домой на Запад. К концу лета они присоединились к Роберту Нормандскому и Роберту Фландрскому и сели на корабли, отплывающие из Сирии. С Годфруа осталось всего 300 рыцарей и около 2 тысяч пехотинцев, чтобы защищать Палестину. Танкред тоже остался, привлекаемый возможностью организовать свое независимое государство на Востоке.

Практически никто из крестоносцев не возвратился в Европу, сгибаясь под тяжестью сокровищ. Добыча, собранная в Иерусалиме и Аскалоне, ушла на дорожные расходы, и многие вернулись домой без средств, усталые и больные. Некоторые привезли с собой разнообразные священные «сокровища» — реликвии святых, кусочки Святого копья или Истинного креста, а также просто пальмовые ветви из Иерусалима, символ их паломничества. Петр Пустынник, к примеру, приехал во Францию с мощами Иоанна Крестителя и фрагментом Гроба Господня и со временем основал вблизи Льежа маленький августинский монастырь. Почти все прославились своими подвигами, и впоследствии крестоносцев стали называть Hierosolymitani (путешественники в Иерусалим).

Конечно, тысячи вернувшихся франков не были встречены как герои — такие, как Этьен де Блуа, кто покинул экспедицию до ее завершения и, таким образом, не выполнил клятву. Таких ожидало общественное осуждение. Этьена заклеймила презрением собственная супруга Адела. Он и ему подобные, чтобы смыть позор, вызвались принять участие в следующей экспедиции — Крестовом походе 1101 года. Начиная с 1096 года папа Урбан II подстрекал жителей Западной Европы отправляться в Левант. Урбан умер летом 1099 года, до того, как известие о захвате Иерусалима достигло Рима, но его преемник продолжил его дело, всячески поддерживая организацию широкомасштабной экспедиции для оказания военной помощи зарождающимся франкским поселениям на Востоке. Поддерживаемая рассказами о победах Первого крестового похода, эта кампания пользовалась небывалым успехом. Участвовать в ней рвались те, кто опозорил себя в первом походе, и тысячи новых энтузиастов. Армии не меньше тех, что были собраны в 1096–1097 годах, пришли в Константинополь, где к ним присоединился ветеран первого похода Раймунд Тулузский, недавно прибывший в Византию, чтобы возобновить свой союз с императором Алексеем.

Несмотря на очевидную военную мощь, Крестовый поход 1101 года потерпел шокирующее фиаско. Отвергнув советы Этьена де Блуа и Раймунда Тулузского, экспедиция проигнорировала необходимость совместных действий. Вместо этого через Малую Азию отправилось несколько отдельных армий, и каждая из них была по отдельности уничтожена мощной коалицией местных турецких сельджукских правителей, теперь слишком хорошо знавших, какую угрозу представляет вторжение крестоносцев. Сильно недооценив масштаб вражеского сопротивления, крестоносцы 1101 года были уничтожены серией яростных военных столкновений. Из немногих выживших только горстка, включая Этьена и Раймунда, добралась до Сирии и Палестины, и даже тогда они не достигли ничего реального.[64]

Может показаться странным, но отпор нисколько не уменьшил поток латинян, желавших стать крестоносцами. Многие современники утверждают, что неудача кампании 1101 года, предположительно вызванная греховной гордыней, подчеркнула чудесные достижения Первого крестового похода. И все же, несмотря на попытки папства экспериментировать с этой новой формой освященной войны и связать память о Первом крестовом походе с разными театрами конфликта, начало XII века не было отмечено взрывом энтузиазма крестоносцев. Прошли десятилетия, прежде чем франкский Запад поднялся, чтобы начать походы в защиту Святой земли в масштабе, сравнимом с экспедициями 1095 и 1101 годов. И латиняне, оставшиеся в Леванте после завоевания Иерусалима, оказались в опасной изоляции.

Успех Первого крестового похода потряс латинский христианский мир. Для многих только рука Господа могла помочь крестоносцам выжить в Антиохии и одержать сокрушительную победу в Иерусалиме. Если бы экспедиция встретила препятствия на Ближнем Востоке, само понятие крестоносного движения, возможно, приостановилось бы. Победа пробудила энтузиазм к этой новой форме религиозной войны на века, и Первый крестовый поход стал, возможно, самым известным и хорошо задокументированным событием Средневековья.

Формирование памяти о Крестовом походе в латинской Европе

Работа по увековечиванию памяти Первого крестового похода началась почти сразу, когда некоторые его участники в первые годы XII века решили оставить письменные свидетельства о кампании. Самое влиятельное из них — Gesta Francorum («Деяния франков»). Этот документ написан в Иерусалиме около 1100 года участником похода, вероятнее всего итальянским норманном благородного происхождения, получившим некоторое образование. Хотя этот рассказ является изложением личного опыта анонимного автора, строго говоря, его нельзя считать свидетельством очевидца, таким как дневник. Вместо этого автор Gesta Francorum принял новый подход к фиксированию событий прошлого, который начал появляться в средневековой Европе как альтернатива традиционной летописи. Извлекая сущность опыта тысяч участников и объединяя ее в один общий труд, он создал первую Historia (повествовательную историю) Крестового похода, поведал нам рассказ эпического масштаба и впечатляющего размаха. Другие ветераны Крестового похода, в том числе Раймунд Агилерский, Фульхерий Шартрский и другие, опирались на Gesta Francorum как на основу и вокруг этого текста создавали собственное повествование — такая форма плагиата была обычной в те времена. Современные историки обратились к «Деяниям франков», а также к письмам участников во время кампании, чтобы воссоздать перспективы латинян в этой экспедиции. А используя перекрестные ссылки на эти свидетельства и труды нефранкских авторов (мусульман, греков, христиан Леванта и евреев), они стремились построить как можно более точную картину того, что действительно происходило в Крестовом походе, так сказать, произвести эмпирическую реконструкцию.[65]

В первой декаде XII века многие латиняне, живущие в Европе, начали писать, точнее, переписывать историю Крестового похода. Трое из них — Роберт Реймсский, Жильбер Ногентский и Бодри Бургейский — создали труды, получившие самую широкую известность и популярность. Все трое были высокообразованными бенедиктинскими монахами, жившими в Северной Франции, не имевшими личного опыта священной войны за пределами Европы. Работая почти одновременно, но, вероятнее всего, не подозревая о существовании друг друга, каждый из трех монахов создал новый рассказ о Первом крестовом походе, положив в основу Gesta Francorum. По их собственным словам, они начали эту работу, поскольку считали, что Gesta написана в грубой манере, с использованием неэлегантного и безыскусного языка. Однако Роберт, Жильбер и Бодри не просто отшлифовали средневековую латынь «Деяний франков», а пошли дальше. Они добавили новые детали к рассказу, иногда получая информацию из текстов других «очевидцев», таких как Фульхерий Шартрский, или из устных воспоминаний участников, или же пользовались собственным богатым воображением. Во всяком случае, на фундаментальном уровне все трое по-своему критически толковали события Первого крестового похода.

Роберт Реймсский, к примеру, использовал намного более богатую палитру библейских ссылок, чем автор Gesta Francorum. В его труде много цитат и параллелей с Ветхим и Новым Заветом, что помогло ему поместить Крестовый поход в лучше определенный христианский контекст. Роберт также выделил чудеса, якобы происходившие в экспедиции, утверждая, что своим успехом она обязана не мужеству людей, а активной помощи свыше. В довершение всего Роберт переработал всю историю Первого крестового похода. Gesta сохранила только косвенное упоминание о проповеди Крестового похода Урбаном II. В ней осада и завоевание Антиохии представлены апофеозом предприятия, а события в Иерусалиме намного менее значимыми. Роберт, наоборот, начал свою историю продолжительным рассказом о клермонской проповеди (которую, по его утверждению, он слышал лично) и намного больше внимания уделил завоеванию Святого города. Он изобразил экспедицию как предприятие, вызванное, направленное и узаконенное папством, и утверждал, что конечной целью экспедиции было возвращение христианству Иерусалима.

Конечно, изложенная Робертом история не изменила события Первого крестового похода в материальном смысле, то же самое можно сказать о повествованиях Жильбера и Бодри. Их труды являются чрезвычайно важными для понимания Крестовых походов в целом, поскольку в сравнении с текстами вроде Gesta Francorum их намного чаще читали современники. А значит, эти бенедиктинские переработанные версии оформляли людские мысли и воспоминания о Крестовом походе в XII и XIII веках. История Роберта Реймсского пользовалась самой широкой популярностью, став своеобразным средневековым бестселлером среди образованной элиты. Она также была источником самой известной chanson de geste (эпической поэмы) об экспедиции — Chanson d’Antioche (Песнь об Антиохии), 10 тысяч строк которой, написанные на старофранцузском языке, обессмертили крестоносцев, как легендарных христианских героев. Созданная в популярной жанровой форме, она очень скоро стала самой распространенной в Западной Европе формой рассказа об исторических событиях. Песнь об Антиохии была написана на разговорном языке, знакомом светской аудитории, специально для публичного чтения. Она сделала многое для формирования воспоминаний о Первом крестовом походе в латинском христианском мире.

От первой волны рассказов «очевидцев» до Historia и Chanson d’Antioche Роберта Реймсского процесс увековечивания памяти о Крестовом походе имел постепенный, но далеко идущий эффект формирования воображаемой реальности событий. Годфруа Буйонский стал единоличным главой экспедиции, а «чудесное» влияние Святого копья — реальностью. Кроме того, окрепла идея о том, что погибшим крестоносцам гарантирована небесная награда. Вероятно, самые исторически значимые реконфигурации и манипуляции касались событий в Иерусалиме 15 июля 1099 года и после этой даты. Разграбление латинянами Святого города было с готовностью истолковано христианскими современниками как решающий момент санкционированного свыше триумфа, а мусульманами — как акт беспрецедентной дикости, выявивший внутренне присущее франкам варварство. Удивительно, но рассказы христиан не пытаются ограничить количество убитых при падении Иерусалима «неверных», пожалуй, даже наоборот — они прославляют это деяние. Они также с удовольствием описывают резню в мечети Аль-Акса. В Gesta Francorum сказано, что крестоносцам приходилось ходить по щиколотку в крови после резни. Между тем другой «свидетель», Раймунд Агилерский, развил этот образ. Ссылаясь на библейскую цитату из Откровений Нового Завета, он объявил, что кровь врагов доставала франкам до колен и уздечек их коней. Более экстремальный образ был широко принят и повторен во многих западных хрониках XII века.[66]

Первый крестовый поход и ислам

Несмотря на свои обширные завоевания, Первый крестовый поход вызвал удивительно сдержанную реакцию внутри мусульманского мира. Не было никаких арабских свидетельств и высказываний относительно правдивости латинских христианских текстов. На самом деле первые уцелевшие арабские хроники, более или менее подробно описывающие Крестовый поход, были написаны только около 1150 года. Даже в этих трудах, составленных жителем Алеппо аль-Азими и Дамаска — Ибн аль-Каланиси, проблема освещалась кратко, был дан не более чем обзор — пересечение Малой Азии, события в Антиохии, Маррате и Иерусалиме, — приправленный осуждением зверств франков. В них упоминается о несчетном числе антиохийцев, «убитых, взятых в плен и уведенных в рабство», когда в начале июня 1098 года город пал, и о большом числе убитых жителей Иерусалима.

К 1220 году иракский историк Ибн аль-Асир ударился в другую крайность, сообщив, что «в мечети Аль-Акса франки убили более 70 тысяч человек, многие из которых были имамы, ученые, благочестивые верующие и отшельники, мусульмане, оставившие свои родные земли и пришедшие, чтобы вести праведную жизнь в святом месте». Затем он описал, как крестоносцы разграбили Купол Скалы. Ибн аль-Асир также добавил, что депутация сирийских мусульман в конце лета 1099 года пришла к халифу Багдада из Аббасидов и попросила помощи против франков. Они якобы рассказывали истории о своих страданиях от рук франков, от которых на глаза наворачивались слезы и щемило сердце. Также они заявили публичный протест во время пятничной молитвы. Но, несмотря ни на что, помощи они почти не получили, из чего хронист сделал вывод, что правители не могли договориться между собой, и в итоге франки захватили земли.[67]

Как можно истолковать очевидное отсутствие исторического интереса к Первому крестовому походу в исламском мире? В Западной Европе его широко освещали как поразительный успех, но в мусульманском мире начала XII века ему практически вообще не уделяли внимания. Почему? В какой-то степени это можно объяснить желанием исламских хронистов ограничить упоминания о поражениях мусульман или общим отсутствием интереса к военным событиям со стороны исламских религиозных ученых. Но тем не менее представляется удивительным тот факт, что в большинстве арабских текстов того времени нет следов брани в адрес латинян и требований мести.

В мусульманском мире все же прозвучало несколько изолированных голосов, требующих коллективного ответа на Первый крестовый поход, и было это сразу после захвата Иерусалима. Среди них были поэты, арабские стихи которых содержались и в более поздних сборниках. Аль-Абиварди, живший в Багдаде и умерший в 1113 году, описал Крестовый поход как «время бед» и заявил, что «это война, и меч неверного обнажен в его руке, готовый опуститься на шеи и головы людей». Примерно в то же время поэт из Дамаска Ибн аль-Хайят, раньше живший в Триполи, описал, как франкские армии «раздулись в огромный пугающий поток». Его стихи выражают сожаление относительно готовности мусульман быть усмиренными христианскими подкупами и по поводу слабости мусульманского мира, вызванной постоянными междоусобицами. Он также призывал свою аудиторию к насильственным действиям: «Головы многобожников уже созрели, так что не отвергайте их, как урожай». Интересна реакция Али ибн Тахир аль-Сулами, ученого при мечети в Дамаске. Около 1105 года он прочитал несколько публичных лекций о достоинствах джихада и срочной необходимости решительного и совместного исламского ответа на Первый крестовый поход. Его мысли были изложены в трактате «Книга священной войны» (Kitab al-Jihad), части которой дошли до наших дней. Но, несмотря на его пророческую оценку угрозы со стороны франков, его призывы к действию, как и призывы поэтов, остались неуслышанными.[68]

Странное отсутствие согласованной реакции ислама на Крестовые походы можно объяснить по-разному. В общем, мусульмане Ближнего и Среднего Востока, вероятнее всего, не до конца понимали, кто такие первые крестоносцы и с какой стати они явились на Святую землю. Большинство предполагало, что латиняне на самом деле византийские наемники, нанятые для этой цели, а не убежденные в своей правоте воины, пришедшие покорить Левант. Это непонимание помогло сгладить реакцию ислама на события 1097–1099 годов. Если бы мусульмане поняли истинный масштаб и природу Крестового похода, они бы, скорее всего, все же постарались отложить до лучших времен собственные разногласия и дать отпор общему врагу. А так фундаментальные противоречия остались. Глубокая трещина все еще разделяла суннитов Сирии и Ирака и шиитов Египта. Вражда между турецкими правителями Дамаска и Алеппо тоже продолжалась. А в Багдаде сельджукский султан и аббасидский халиф были заняты борьбой за Месопотамию.

В следующем веке некоторые из этих проблем были решены, и по мусульманскому миру Восточного Средиземноморья прокатилась волна энтузиазма — призыв к джихаду против франков наконец был услышан. Но для начала латиняне, наводнившие Левант, не встретили организованной совместной исламской контратаки. Это дало западному христианству великолепную возможность укрепить свое влияние на Святой земле.

Смерть Годфруа Буйонского в июле 1100 года привела новое франкское Иерусалимское королевство в смятение. Годфруа вроде бы выражал желание передать власть в Святом городе своему младшему брату Бодуэну Булонскому, первому латинскому графу Эдессы. Но патриарх Даимберт имел собственные планы на Иерусалим: по его задумке город должен был стать физическим воплощением Царства Божьего на земле, столицей церковного государства с патриархом во главе. Если бы он присутствовал при кончине Годфруа, эта мечта могла получить некоторую опору в реальности. Но Даимберт как раз тогда был занят, осаждая вместе с Танкредом порт Хайфа, и сторонники семейства Годфруа, включая Арнульфа из Шока и Годемара Карпинеля, воспользовались шансом действовать, заняли башню Давида (стратегический ключ к господству над Иерусалимом) и отправили гонцов на север за Бодуэном.

Новость достигла Эдессы в середине сентября. Говорят, что граф, которому в это время было немного за тридцать, был высок, красив, имел темно-каштановые волосы, бороду и орлиный нос. Царственную внешность чуть портила выдающаяся вперед верхняя губа и срезанный подбородок. Учитывая характер Бодуэна — его жадное стремление к власти и жестокосердие, приглашение из Палестины было воистину даром небес. Даже его капеллан, ветеран Первого крестового похода Фульхерий Шартрский, был вынужден признать, что Бодуэн «был немного расстроен из-за смерти брата, но куда больше радовался из-за наследства». В следующие недели Бодуэн быстро привел в порядок дела графства. Чтобы его первое левантийское владение наверняка осталось в его власти, он назначил своего кузена и тезку Бодуэна де Бурка (малоизвестного участника Первого крестового похода) новым графом Эдессы. Тот вроде бы признал Бодуэна Булонского своим сюзереном, по крайней мере, в тот момент.[73]

Выйдя с севера Сирии с 200 рыцарями и 700 пехотинцами в начале октября, Бодуэн проследовал через Антиохию, а потом отбил немалые силы мусульман под командованием Докака из Дамаска у Собачьей реки в Ливане. Оказавшись в Палестине, Бодуэн стал действовать очень быстро, чтобы обогнать Танкреда и Даимберта. Он выслал вперед одного из своих самых доверенных людей — Гуго Фалькенберга (Hugh Falchenberg), чтобы тот установил контакт со сторонниками Годфруа в башне Давида и организовал соответствующий прием в Святом городе. Когда Бодуэн наконец 9 ноября добрался до Иерусалима, его приветствовали организованным, хорошо подготовленным ликованием — улицы были заполнены толпами латинян, греков и сирийских христиан. Перед лицом столь очевидной народной поддержки Даимберт ничего не мог сделать. Он скрылся в маленьком монастыре на горе Сион — прямо за городскими стенами — и не присутствовал 11 ноября при официальном провозглашении Бодуэна новым правителем Иерусалима.

Но пока Бодуэн не мог претендовать на королевский титул: сначала должна была состояться коронация. В этом вековом ритуале обычно присутствует ношение короны, но это не являлось, как можно было подумать, центральной частью церемонии. Эта честь выпала ритуалу помазания, моменту, когда священное масло льется на голову правителя одним из представителей Бога на земле — архиепископом, патриархом или папой. Именно этот акт отделяет короля от остальных людей, дает ему власть, одобренную на небесах. Чтобы достичь такого возвышения, Бодуэну надо было как-то договориться с церковью.

Его правление началось с демонстрации силы: месячный рейд вдоль южных и восточных границ государства, обеспечение безопасности паломнических путей, изнурение египетского гарнизона Аскалона. И его подданным, и его соседям было ясно: Бодуэн принес с собой в латинское королевство новую целеустремленность и могущество. Даимберт вовремя понял, что лучше будет выполнять свои обязанности при новой власти, чем рисковать патриаршим престолом. 25 декабря 1100 года в Вифлеемской церкви Рождества — дата и место были выбраны соответственно — патриарх короновал и помазал на царство Бодуэна — первого франкского короля Иерусалима. Этим актом Даимберт положил конец идее о том, что крестоносное государство может существовать как теократическое. Его подчинение также предотвратило потенциально катастрофическую гражданскую войну.

Но патриарх был ненадолго спасен этой уступкой. В последующие месяцы и годы Бодуэн I расчетливо искоренял любую потенциальную угрозу своей власти и перестройки латинской церкви в его пользу. К счастью для короля, его самый грозный светский соперник — Танкред — покинул Палестину весной 1101 года, чтобы принять регентство в Антиохии на время отсутствия Боэмунда. Позднее в том же году Даимберт был смещен, когда стало ясно, что он присваивает деньги, посланные из Апулии для финансирования обороны Святого города. Он еще на короткое время вернулся к власти в 1102 году, после чего трон патриарха перешел к ряду утвержденных папой кандидатов, и в 1112 году к власти вернулся давний противник Бодуэна Арнульф из Шока. Все эти патриархи никогда не были полностью подчинены короне, но желали сотрудничать с королем, стремившимся укрепить франкский контроль над Палестиной.

Ключевая черта этого сотрудничества — организация и развитие культа, связанного с иерусалимской реликвией Истинного креста, найденной первыми крестоносцами в 1099 году. В первые годы XII столетия крест стал тотемом латинской власти в Леванте. Культ родился благодаря патриарху или одному из его сподвижников и быстро приобрел репутацию чудесного вмешательства свыше. Даже говорили, что в присутствии истинного креста франки неуязвимы.[74]

Создание королевства

Обеспечив свое восшествие на престол, Бодуэн I столкнулся с серьезной трудностью. В действительности королевство, которым он правил, было не более чем сетью рассеянных поселений. Франки удерживали Иерусалим, а также Вифлеем, Рамлу и Тивериаду, но в 1100 году это были всего лишь изолированные анклавы. Но и здесь правящие франки пребывали в меньшинстве по сравнению с исконным мусульманским населением, восточными христианами и евреями. Основная часть Палестины оставалась незавоеванной и находилась в руках полуавтономных исламских правителей. Хуже того, латиняне лишь начали устанавливать контроль над левантийским побережьем и владели только Яффой и Хайфой, но ни один из этих портов не имел идеальной природной гавани. Только подчинив себе палестинские порты, Бодуэн мог надеяться обеспечить надежные линии связи с Западной Европой, открыть свое королевство для христианских паломников и поселенцев и вмешаться в потенциально богатую торговлю между Западом и Востоком. Таким образом, начать следовало с обеспечения внутренней безопасности и объединения территории.

Фульхерий Шартрский писал об этой ситуации: «В начале своего правления Бодуэн пока обладал только немногими городами и людьми… До этого времени наземный путь в Палестину был полностью закрыт для наших паломников, и те франки, которые могли, прибывали на единичных судах или шедших группами по три-четыре через моря, где свирепствовали пираты, и мимо сарацинских портов. Одни оставались на Святой земле, другие возвращались в свои страны. По этой причине земля Иерусалимская оставалась ненаселенной, и у нас было только 300 рыцарей и ненамного больше пехотинцев, чтобы защищать королевство».

Опасности, связанные с этими проблемами, отражены в свидетельствах ранних христианских паломников, которые достигли Ближнего Востока. Зевульф, паломник (вероятнее всего, из Британии), подробно описавший свое путешествие в Иерусалим в самом начале XII века, указывал на беззаконие, царившее на Иудейских холмах. Дорога между Яффой и Святым городом, писал он, «была очень опасной, потому что сарацины постоянно устраивали засады. Днем и ночью они высматривали, на кого бы напасть». По пути он видел «бесчисленные трупы», оставленные гнить или на растерзание диким животным, потому что никто не рисковал остановиться, чтобы организовать пристойные похороны. Около 1107 года положение немного улучшилось, когда Святую землю посетил другой паломник, русский, известный под именем игумен Даниил, но и он жаловался, что невозможно путешествовать по Галилее без сопровождения солдат.

Возможно, самая яркая демонстрация того, что Святую землю еще только предстоит по-настоящему завоевать, имела место летом 1103 года, когда во время охоты возле Кесарии Бодуэн I подвергся нападению небольшого отряда Фатимидов, который намеренно вторгся на латинскую территорию. Оказавшись в гуще сражения, король получил удар копьем, и, хотя детали остаются неясными — в одном рассказе он был ранен «в спину возле сердца», в другом — копье «пробило бедро и почки», ранение наверняка было тяжелым. Очевидец описал, как «из раны сразу хлынула кровь, лицо побледнело, и в конце концов король замертво упал на землю». Благодаря умелым действиям врачей Бодуэн выжил и со временем поправился, но раны продолжали беспокоить его до конца дней.[75]

В общем, Бодуэн был вынужден посвятить почти все первое десятилетие XII века укреплению своих позиций в Палестине, в своих взаимоотношениях с мусульманским населением Святой земли используя смесь прагматичной гибкости и железной решительности. Незадолго до Пасхи 1101 года он получил хорошую поддержку, когда в Яффу прибыл генуэзский флот, возможно вместе с судами из Пизы. Вероятнее всего, моряки прибыли на Восток, желая помочь в укреплении и защите Леванта, а также чтобы выяснить возможности организации торговли. Они добавили остро необходимый военно-морской элемент в военную кампанию Бодуэна, который взамен обещал им очень щедрые условия: третью часть любой захваченной добычи и полунезависимый торговый анклав, который станет «постоянным и будет передаваться по наследству», в любом поселении, взятом с помощью итальянцев. Заключив эту сделку, Бодуэн был готов перейти в наступление.

Его первая цель, Арсуф, в декабре 1099 года стойко выдержала штурм Годфруа Буйонского с суши. Теперь Бодуэн смог организовать блокаду с моря, и уже через три дня мусульманское население города попросило о мире, который был заключен 29 апреля 1101 года. Король проявил великодушие и позволил мусульманам уйти и забрать с собой столько пожитков, сколько они смогут унести. Успех был достигнут без потерь у христиан.

Затем Бодуэн обратил свое внимание на Кесарию, расположенную в двадцати с лишним милях (32 км) к северу. Это некогда шумное греко-римское поселение постепенно исчезало под мусульманским правлением; старые стены все еще стояли, но знаменитый в прошлом порт был давно разрушен, осталась только небольшая мелководная гавань. Бодуэн направил миссию к эмиру Кесарии, под угрозой осады потребовав немедленной капитуляции. Однако, надеясь на подкрепление Фатимидов, мусульмане города категорически отвергли разумное предложение. В Арсуфе латинский король проявил милосердие к сдавшемуся противнику, но здесь, столкнувшись с наглым упрямством, он решил продемонстрировать силу. 2 мая 1101 года он начал обстрел Кесарии из баллист. Гарнизон города оказывал упорное сопротивление в течение пятнадцати дней, но франкские войска в конце концов взяли город штурмом. Теперь Бодуэн позволил армии грабить город. Христианские войска обходили город улицу за улицей, дом за домом, не щадя жителей. Они убили большинство мужчин, увели в рабство женщин и детей и унесли богатую добычу. Один латинец писал: «Сколько самой разной собственности было там найдено, невозможно рассказать, но многие наши люди, пришедшие туда бедными, стали богатыми. Я видел много убитых сарацин. Их тела свалили в кучу и сожгли. Зловоние от их трупов нас очень беспокоило. Этих несчастных сожгли, чтобы найти золотые монеты, которые многие глотали».

После разграбления самого Святого города Левант не видел такой алчности и варварства. Захваченная добыча была богатой — только генуэзцы, получив, согласно договоренности, свою треть, смогли раздать по сорок восемь пуатевенских солидов и по два фунта ценных специй каждому из 8 тысяч человек, да и королевская казна изрядно пополнилась. В дополнение к этому итальянцам была дана изумрудно-зеленая чаша — Sacro Catino, — ранее считавшаяся Священным Граалем, которая по сей день находится в генуэзской церкви Сан-Лоренцо. Бодуэн I пощадил эмира и кади (судью) Кесарии, чтобы получить за них большой выкуп. Священнослужитель, также носивший имя Бодуэн, знаменитый тем, что выжег клеймо на своем лбу в начале Первого крестового похода, был назначен новым латинским архиепископом Кесарии.[76]

Этот захват послужил суровым уроком оставшемуся мусульманскому населению Палестины: сопротивление повлечет за собой уничтожение. Это существенно облегчило последующие завоевания Бодуэна. В апреле 1104 года он осадил порт Акра, расположенный в двадцати милях (32 км) к северу от Хайфы, базу палестинского флота. Порт имел самую хорошую на побережье, отлично защищенную природную гавань. Имея генуэзский флот из семидесяти судов, король осадил город и начал штурм. Мусульманский гарнизон, полностью изолированный от внешнего мира и не имеющий возможности получить подкрепление от Фатимидов, вскоре сдался, попросив такие же условия капитуляции, как в Арсуфе. Бодуэн с готовностью согласился и даже позволил мусульманским жителям остаться в городе в обмен на уплату своего рода подушного налога. Понеся небольшие потери в живой силе, он получил ценный приз — порт, имеющий относительно безопасную якорную стоянку в любое время года, который мог стать жизненно важным каналом для ведения морской торговли и связей с Западной Европой.[77] Довольно скоро Акра стала торговой столицей латинского королевства.

В последующие годы Бодуэн продолжал постепенно расширять и укреплять свои владения на Средиземноморье. Бейрут капитулировал в мае 1110 года при активной помощи генуэзских и пизанских судов. Позднее в том же году Бодуэн нацелился на Сидон, который некоторое время подкупал франкского короля богатой данью. С помощью недавно прибывших норвежских крестоносцев-паломников, которых вел их молодой король Сигурд, Бодуэн в октябре осадил Сидон и к началу декабря заставил его сдаться на тех же условиях, что и Акру.

За первое десятилетие царствования Бодуэн I обеспечил безопасность своего королевства и установил жизненно важную связь с христианским Западом. Тем не менее два города оставались вне его влияния. Севернее находился сильно укрепленный порт Тир — мусульманская твердыня, отделявшая Акру от Сидона и Бейрута. Он пережил франкскую осаду 1111 года, в основном потому, что его эмир переметнулся от Египта к Дамаску, обеспечив для себя прибытие ценного подкрепления. Понимая, что не может его захватить, Бодуэн изолировал Тир, построив со стороны суши крепость в Тороне и на юге у берега в районе узкого горного ущелья, известного под названием Сканделион.

Аскалон тоже ускользнул сквозь пальцы Бодуэна. Весной 1111 года он пригрозил городу осадой, перепугав его эмира Шаме аль-Хилафу, который предложил политическую перестройку. Сначала эмир купил мир, обещав дань в 7 тысяч динаров. Учитывая, что аль-Афдаль, египетский визирь Фатимидов, крайне недовольный таким развитием событий, далеко, аль-Хилафа решил сменить союзника. Порвав с халифатом Фатимидов, он совершил путешествие в Иерусалим, чтобы обсудить новую сделку с Бодуэном I. После того как эмир пообещал хранить верность латинскому королевству, он был оставлен у власти как полузависимый правитель. Вскоре после этого в Аскалон был введен христианский гарнизон из 300 человек, и на некоторое время создалось впечатление, что прагматизм Бодуэна наконец закрыл дверь между Египтом и Палестиной. Несчастный эмир Аскалона долго не прожил. Группа местных берберов, все еще хранивших преданность Фатимидам, напала на него во время верховой прогулки. Тяжелораненый, он поскакал домой, но его догнали и убили. Прежде чем король Бодуэн успел прийти на помощь, с христианским гарнизоном тоже было покончено. Получив голову аскалонского эмира, аль-Афдаль быстро восстановил контроль Фатимидов над городом.[78]

Слуги короны

Бодуэн I, став королем развивающегося государства, проявил способности к силовому управлению. На первом этапе своего правления он особенно заботился о том, чтобы баланс сил в латинской Палестине всегда был в пользу короны, а не местной знати. В одном у него было неоспоримое преимущество перед западными монархами: он начинал, относительно конечно, с пустого места. Ему не приходилось иметь дело с древней аристократией, опутанной вековыми системами господства и землевладения. И Бодуэн создавал Иерусалимское королевство так, как считал удобным.

Центральной чертой его подхода к проблеме было сохранение крупного королевского домена — территории, принадлежащей короне и управляемой ею. Короли в Европе могли унаследовать государства, в которых многие богатейшие и удобнейшие территории уже давно были выделены знати, чтобы управляться в качестве фьефа от имени короны, но управлялись как полуавтономные области. Бодуэн I включил многие самые крупные города Палестины в свои владения, в том числе Иерусалим, Яффу и Акру, создавая очень мало новых управляемых знатью территорий. Часто уничтожаемая в войнах, увы, очень частых в Леванте, аристократия тоже не имела возможности утвердить наследственные права на фьефы. А король к тому же нередко использовал денежные фьефы, вознаграждая своих сторонников за верную службу не землей, а деньгами.

Ранняя история двух городов — Хайфы и Тивериады — является наглядной иллюстрацией управления Бодуэна и его отношения к своим ведущим вассалам. Когда Танкред в 1101 году уехал в Антиохию, Бодуэн разделил княжество Галилея на два. Гельдемар Карпинель, крестоносец из Южной Франции, ранее служивший Годфруа Буйонскому, в марте 1101 года получил Хайфу, возможно, в награду за то, что поддержал претензии Бодуэна на трон. Гельдемар был убит в сражении шестью месяцами позже, и в течение следующих пятнадцати лет власть в Хайфе принадлежала последовательно трем людям, имена которых до нас не дошли. Таким образом, власть над портом последовательно возвращалась к короне, и каждый раз Бодуэн имел возможность снова пожаловать эту награду, кому сочтет нужным.

А Тивериада была отдана Гуго Фалькенбергу, рыцарю из Фландрии, вероятно присоединившемуся к Бодуэну во время Первого крестового похода. Гуго хорошо служил королевству, но вскоре стал жертвой военной нестабильности в регионе и в 1106 году был убит из засады. Тивериада перешла к французу Жерве де Базошу, который стал одним из фаворитов Бодуэна и даже был назначен королевским сенешалем (отвечающим за финансы и судопроизводство). Не прошло и двух лет, как Жерве был взят в плен мусульманскими войсками из Дамаска во время их рейда по Галилее.

Конечно, далеко не все вассалы Бодуэна I были стремительно и жестоко убиты. Вдоль северного побережья Палестины на границе с Ливаном и далеко от Иерусалима также было несколько новых поселений. Одно из них, Сидон, Бодуэн отдал восходящей звезде своего правления Эсташу Гранье. Рыцарь, вероятно норманн по происхождению, Эсташ, судя по всему, служил Бодуэну еще в Эдессе и определенно сражался за него против египтян в 1105 году. Эсташ возвысился быстро и получил внушительные владения, в том числе Кесарию, благодаря женитьбе на Эмме (дочери патриарха Арнульфа из Шока), и город Иерихон. В целом Бодуэн создал лояльную и эффективную знать, в основном подчиняющуюся короне.[79] Конечно, в первые годы своего правления Бодуэн I не мог себе позволить концентрироваться только на укреплении своих позиций в Палестине, ему постоянно приходилось следить за поведением мусульманских соседей, в первую очередь Фатимидов из Египта. Их визирь аль-Афдаль был унижен крестоносцами, но пока Аскалон — трамплин между Палестиной и Египтом — оставался в руках Фатимидов, дверь для контратаки на Иерусалимское королевство оставалась открытой.

Сражения при Рамле

В мае 1101 года, вскоре после насильственного подчинения Бодуэном Кесарии, прошел слух о вторжении египтян. Аль-Афдаль отправил крупные силы, которые теперь двигались к Святому городу под командованием одного из ведущих фатимидских генералов, бывшего правителя Бейрута Саада ад-Даулы. Бодуэн бросился на юг, но не желал вступать в открытое сражение. Вместо этого он предпочел подождать дальнейших действий Фатимидов в относительной безопасности Рамлы. Три месяца ничего не происходило. Саад в Аскалоне выжидал подходящего для нападения момента, а Бодуэн нервно патрулировал регион между Яффой и Иерусалимом. Наконец, на первой неделе сентября, когда «военный сезон» уже был близок к завершению, египтяне начали наступление. Избегая политики обороны, Бодуэн решил открыто сразиться с врагом и приказал немедленно провести мобилизацию в Яффе. Это было отважное решение, учитывая малочисленность воинов в его распоряжении. Даже собрав войска со всего королевства и велев, чтобы каждый подходящий сквайр стал рыцарем, он насчитал 260 рыцарей и 900 пехотинцев. Латинские оценки мусульманских сил в этот момент разнятся очень широко — от 31 до 200 тысяч человек. Все они представляются сильно преувеличенными. Надежных арабских источников не сохранилось, но очевидно одно: той осенью франки находились в меньшинстве. Выйдя из Яффы 6 сентября, чтобы перехватить Фатимидов на равнине к югу от Рамлы, христиане были охвачены отчаянной решимостью. Среди них был королевский капеллан Фульхерий Шартрский, позже написавший: «Мы честно готовились умереть из любви к Христу», получая утешение только от присутствия реликвии — частички Истинного креста, которую несли среди воинов.

Атмосфера на рассвете следующего дня напоминала Первый крестовый поход. Силы Саада ад-Даулы были заметны издалека — их оружие блестело на солнце. Вероятно, король упал на колени перед Истинным крестом, покаялся в грехах и причастился. Фульхерий привел вдохновляющую речь, произнесенную монархом: «Идите же, воины Христа, будьте в хорошем настроении и ничего не бойтесь. Я заклинаю вас, сражайтесь за спасение ваших душ. <…> Если вы будете здесь убиты, то определенно попадете в ряды святых. Перед вами открыты ворота рая. Если же вы останетесь в живых и победите, ваша слава воссияет среди христиан. Если же вы хотите бежать, помните, что Франция очень далеко».

Франки начали двигаться вперед и приняли бой с египтянами, построенными в пять или шесть дивизий. Бодуэн верхом на своем быстроногом скакуне по имени Газель возглавлял резервные силы, готовые вступить в бой при первой необходимости. Рядом со своим королем постоянно находился Фульхерий Шартрский. Позже он вспоминал ужас сражения. Он писал: «Число врагов было так велико, что они налетали на нас невероятно быстро, так что латиняне вряд ли могли видеть кого-то, кроме противника». Латинский авангард вскоре был почти полностью уничтожен. Среди убитых был и Гельдемар Карпинель. Вся армия была окружена.

Видя, что латиняне на грани поражения, Бодуэн бросил в бой резерв. Заметив, что франки получили подкрепление, египтяне замешкались. Фульхерий видел, как сам король нанес египетскому эмиру сильный удар копьем в живот и некоторые мусульмане начали отступать. Саад ад-Даула был убит. Многие христиане верили, что победой они обязаны чуду, сотворенному Истинным крестом. Ведь мусульманский командир задохнулся до смерти, как раз когда намеревался напасть на епископа, несущего священную реликвию. Эта история долго циркулировала в армии и внесла изрядный вклад в культ креста. Но в действительности схватка велась почти на равных и ни одна из сторон не одержала убедительной победы. Фульхерий засвидетельствовал, что поле сражения было покрыто оружием, снаряжением и телами мусульман и христиан. Потери врага он оценил в 5 тысяч человек, но признал, что 80 франкских рыцарей и много пехоты было убито. И если Бодуэн смог сохранить контроль над долиной и преследовал части Фатимидов, которые двигались в направлении Аскалона, уцелевшие воины авангарда латинских сил в это же самое время направлялись к Яффе, преследуемые мусульманами, которые были убеждены, что выиграли сражение.

Неразбериха была настолько сильной, что двое франков, которым посчастливилось добраться до Яффы, объявили о поражении христиан, «сказали, что король и все его люди убиты». Травмированная этим известием королева (тогда жившая в Яффе), увидев 500 мусульман, скачущих к городу, немедленно отправила гонца на север в Антиохию, моля Танкреда о помощи. К счастью для франков, жители Яффы наотрез отказались сдаться, а уже на следующий день король Бодуэн, разбив лагерь на поле боя, как свидетельство победы, прибыл на побережье. При виде его остатки армии Фатимидов, собравшиеся за стенами Яффы, подумали, что приближается их армия, и с радостью выехали навстречу, а когда осознали свою ошибку и все с ней связанное, обратились в бегство. На север тотчас был отправлен второй гонец с информацией о том, что король жив и одержал победу.[80]

Благодаря грамотным стратегическим решениям и удаче Бодуэн оказался в выигрыше, хотя шансов на это почти не было. Но радость по этому поводу оказалась недолговечной. Богатство Египта позволяло аль-Афдалю почти сразу отправить в Палестину еще одну армию. С приходом весны 1102 года и началом нового «военного сезона» у Аскалона собралась новая армия Фатимидов. На этот раз ею командовал сын аль-Афдаля Шараф аль-Маали. В мае египтяне снова двинулись на Рамлу, ввязались в бой с пятнадцатью рыцарями, охранявшими ее небольшую укрепленную башню, и совершили набег на соседнюю церковь Святого Георгия в местечке Лидда.

Бодуэн I в это время находился в Яффе, провожая последних участников неудачного Крестового похода 1101 года, которые как раз отпраздновали Пасху в Иерусалиме. Вильгельму Аквитанскому удалось сесть на судно, идущее на запад, но Этьену де Блуа, графу Этьену Бургундскому и многим другим повезло меньше. Как только поставили паруса, подул встречный ветер, и им пришлось вернуться. Поэтому они находились рядом с королем, когда 17 мая пришло известие о новом египетском наступлении. Бодуэн принял самое неудачное решение в своей жизни, можно сказать, роковое. Поверив, что новости из Рамлы говорят о присутствии небольшого экспедиционного корпуса Фатимидов, а не целой действующей армии, он пожелал нанести быстрый ответный удар. Исполненный уверенности в себе, он выехал из Яффы в компании своих приближенных и горстки крестоносцев, в том числе двух Этьенов, Гуго де Лузиньяна и Конрада, коннетабля Германии. С ним было не больше 200 рыцарей и ни одного пехотинца.

Только на равнинах Рамлы, когда вражескую армию уже можно было видеть, Бодуэн понял, что жестоко просчитался. Оказавшись лицом к лицу с тысячами мусульманских воинов (по некоторым источникам, их было более 20 тысяч), франки не могли надеяться на победу и почти не имели шансов выжить. Шараф аль-Маали ринулся в бой с жалкими силами христианского короля, как только заметил их появление. Франков быстро окружили, и началась бойня. В течение нескольких минут с основными силами христиан было покончено. Среди убитых был участник Первого крестового похода Стабело (Stabelo), некогда бывший управляющим у Годфруа Буйонского, участник похода 1101 года Гербод из Виндеке (Gerbod of Windeke). В суматохе другой ветеран, Роже де Розуа (Rozoy), сумел вырваться из окружения в сопровождении еще нескольких человек и ускакал в Яффу. Бодуэн тоже вырвался с боем и еще с несколькими уцелевшими воинами укрылся в укрепленной башне Рамлы.

Бодуэн оказался в отчаянном положении. Он отлично знал, что на рассвете Фатимиды начнут атаку, которая может закончиться только смертью или пленом. И король решил покинуть свою армию (неизвестно только, насколько тяжело ему далось такое решение) и скрыться под покровом ночной темноты. В сопровождении пяти своих приближенных он тайком выбрался из окруженного форта, возможно в чужой одежде, через боковые ворота, но довольно скоро был обнаружен мусульманскими воинами. В темноте началось хаотичное кровопролитное сражение. По воспоминанию современника, франкский рыцарь по имени Роберт «выдвинулся вперед с обнаженным мечом, кося врага направо и налево», но оружие было выбито из его рук, и сам рыцарь повержен. Рядом упали еще два его товарища. Тогда Бодуэн решил спасаться верхом на своей быстроногой лошади Газели. Теперь с ним остался только один спутник — Гуго де Брулис (о котором никаких сведений не сохранилось).

Египтяне сразу же бросились в погоню за беглым монархом. Понимая, что от плена его отделяют лишь мгновения, он спрятался в зарослях тростника, но преследователи подожгли его. Бодуэну едва удалось спастись, отделавшись небольшими ожогами. Еще два дня он провел, убегая, в страхе за свою жизнь. Растерянный, не имеющий еды и питья, он хотел найти дорогу через Иудейские холмы к Иерусалиму, но в этом районе оказалось слишком много египетских патрулей. 19 мая 1102 года он повернул на северо-запад к побережью и сумел добраться до Арсуфа. Все это время Бодуэн, должно быть, страдал от унижения и сомнений, он никак не мог узнать, какая судьба постигла его покинутых товарищей в Рамле и не капитулировали ли в его отсутствие перед Фатимидами Яффа и Святой город. Наглядным свидетельством полученной им в предыдущие дни физической и психологической травмы было то, что, оказавшись в Арсуфе, он мог думать только о том, чтобы поесть, попить и выспаться. Как заметил один из современников, этого требовала человеческая сторона его натуры.

На следующий день ситуация изменилась к лучшему. Гуго Фалькенберг, правитель Тивериады, услышав о нападении египтян, прибыл в Арсуф в сопровождении восьмидесяти рыцарей. Конфисковав английский пиратский корабль, бросивший якорь поблизости, король отплыл на юг в сторону Яффы, а Гуго отправился туда же по берегу. Ситуация в Яффе оказалась тяжелой. На суше ее осадили войска Шарафа аль-Маали, а на море — египетский флот из тридцати судов. Храбро подняв королевский флаг на мачте своего корабля, чтобы придать уверенности гарнизону Яффы, Бодуэн чудом сумел избежать встречи с флотилией Фатимидов и вошел в порт. Оказавшись на земле, он получил неприятные новости.

Яффа была близка к капитуляции. Не имея сведений о местонахождении короля и судьбе его армии в Рамле, осажденное со всех сторон население города оказалось в бедственном положении. Но потом Шараф аль-Маали использовал нечестную тактику. Гербод из Виндеке при жизни, вероятно, имел отдаленное внешнее сходство с королем. Мусульмане надругались над его трупом, отсекли голову и ноги, обрядили вызывающие ужас останки в одежду королевских геральдических цветов и пронесли под стенами Яффы, объявив о смерти короля и потребовав немедленной капитуляции. Многие, в том числе королева, поверили обману и начали строить планы бегства морем. Именно в это время с севера появился корабль Бодуэна. Своевременное прибытие короля укрепило мораль и, вероятно, поколебало решимость Шарафа. Главные силы египетской армии теперь отошли на некоторое расстояние в сторону Аскалона, судя по всему намереваясь подготовить осадные машины для полномасштабного штурма, и это дало франкам бесценную передышку.

Бодуэн появился вовремя, чтобы спасти Яффу, но вмешиваться в события в Рамле было уже поздно. Утром после его бегства мусульманские войска штурмом взяли городские стены и окружили башню, в которой находились остатки войска Бодуэна. Фатимиды начали активный штурм башни, делали подкопы под стены и разводили в них костры, чтобы выкурить защитников. К 19 мая окруженные франки оказались в безнадежном положении. Покинутые королем, понимающие, что поражение неизбежно, они предпочли, по словам одного современника, «погибнуть с честью, чем задохнуться в дыму и умереть жалкой смертью». Они сами начали последнюю атаку из башни и очень быстро почти все были уничтожены. Одним из немногих уцелевших был Конрад Германский, который сражался с такой яростью, разя всех врагов, до которых только мог достать мечом, что в конце концов остался один в окружении трупов врагов. Потрясенные мусульмане предложили ему сдаться, обещав пощадить его жизнь и увезти в качестве пленника в Египет. Многим франкам повезло меньше. Среди погибших в Рамле был Этьен де Блуа, чья смерть в этом городе наконец избавила его от стыда за проявленную в Антиохии трусость четырьмя годами ранее.

Катастрофа в Рамле не прибавила франкам оптимизма. Однако в начале июня 1102 года Бодуэн снова собрал войска по всему королевству, в том числе и контингент из Иерусалима с Истинным крестом. Его силы также поддержало прибытие довольно большого флота с паломниками. Теперь собрав большую полевую армию, Бодуэн немедленно атаковал неготовых к этому египтян. Нерешительность Шарафа уже посеяла семена недовольства среди Фатимидов, и, столкнувшись с внезапной атакой франков, они начали отступать. Жертв у мусульман было немного, да и добыча франков после боя оказалась скудной — несколько верблюдов и ослов. Однако государство крестоносцев было спасено.[81]

Между Египтом и Дамаском

В эти трудные годы франкам Иерусалима повезло — не существовало союза между шиитским Египтом и суннитским Дамаском. Столкнись Бодуэн в 1101 или 1102 году с объединенной угрозой, его королевство вряд ли смогло бы уцелеть. Однако Докак всю оставшуюся жизнь проводил весьма умеренную политику в отношении франкской Палестины. Памятуя о поражении на Собачьей реке, он довольствовался тем, что позволял христианам препятствовать амбициям Фатимидов на Святой земле, и поддерживал нейтралитет. Но после его преждевременной смерти в 1104 году в возрасте всего лишь двадцати одного года Дамаску предстояло избрать новую политику.

После короткой борьбы власть в городе захватил атабек[82] Тугтегин. Будучи мужем овдовевшей и вечно интригующей матери Докака Сафват (Safwat), он долго ждал своего часа. Ходили слухи, что внезапная смерть Докака — результат отравления, организованного лично Тугтегином. Теперь склонность атабека к лживым политическим интригам и жестокость привели его к власти. В 1105 году атабек не отказался от предложенного египтянами военного сотрудничества. К счастью для франков, этот беспрецедентный суннитско-шиитский союз имел свои ограничения. Вероятно, все еще испытывая сомнения относительно своих новых союзников, он все же не организовал полномасштабное вторжение в Палестину. Вместо этого он выделил 1200 лучников, когда аль-Афдаль летом 1105 года послал к Аскалону третью армию под командованием одного из своих сыновей.

Египетский флот часто досаждал Яффе, и Бодуэн понял, что порт рано или поздно будет осажден, и королевство снова будет дестабилизировано. Перехватив инициативу, он взял с собой иерусалимского патриарха, Истинный крест и вышел навстречу армии Фатимидов возле Рамлы. В этот раз он командовал 500 рыцарями и 2 тысячами пехотинцев, но даже при этом франки, вероятнее всего, были в меньшинстве. Однако в третий раз за четыре года отсутствие военной дисциплины у египтян позволило Бодуэну обратить врага в бегство и добиться победы, хотя и с трудом. Потери у сторон были примерно одинаковыми, но столкновение оказало разрушительное воздействие на мораль Фатимидов. Мусульманский правитель Аскалона был убит в бою. Бодуэн приказал обезглавить эмира. Его голову отвезли в Яффу и продемонстрировали египетским морякам, чтобы ускорить немедленный уход флота к родным берегам.

Египет продолжал угрожать франкской Палестине, но аль-Афдаль больше не устраивал широкомасштабных наступлений и совершенно определенно никогда не добивался важных успехов. Дамаск был временно частично нейтрализован. Тугтегин принял новый, более тонкий, преимущественно неагрессивный подход к отношениям с Иерусалимом. Он, конечно, не упускал случая защитить свои интересы с оружием в руках, если считал, что они под угрозой, и также не гнушался карательными рейдами на христианскую территорию. Но в то же время принял ряд соглашений с Бодуэном, в первую очередь направленных на облегчение ведения взаимовыгодной торговли между Сирией и Палестиной.

Самым продолжительным последствием этих договоренностей было заключение около 1109 года частичного перемирия (подтвержденного документально). Это соглашение касалось территории к востоку от Галилейского моря (оно же Кинерет), которую франки называли Terre de Sueth (Черные земли) из-за темных базальтовых почв, в первую очередь плодородных пахотных земель Хаурана и далее на север к Голанским высотам, южнее реки Ярмук. Бодуэн и Тугтегин согласились создать в этом районе то, что, по сути, являлось частично демилитаризованной зоной, позволившей мусульманским и христианским крестьянам сотрудничать в обработке земли. Продукция Черных земель затем делилась на три части: одна оставалась крестьянам, а две другие отправлялись в Иерусалим и Дамаск. Эта договоренность оставалась в силе большую часть XII столетия.[83]

В первые пять лет правления выживание короля Бодуэна, равно как и всего его королевства представлялось весьма сомнительным. Только дар руководителя и везение, выражавшееся в раздробленности мусульманского мира и неумелых военных действиях Фатимидов, помогли франкам уцелеть.

В первые месяцы 1105 года Танкред, прославленный ветеран Первого крестового похода, имел все основания для отчаяния. Он управлял латинским княжеством Антиохия в то самое время, когда новорожденное королевство находилось в предсмертной агонии. Шестью месяцами ранее репутации неуязвимости франков был нанесен чувствительный урон, когда армия Антиохии потерпела сокрушительное и очень унизительное поражение от воинов ислама. В ответ прославленный дядя Танкреда Боэмунд покинул Левант, лишив город всех его ресурсов, и отправился на Запад. Княжество разваливалось, повсеместно отмечались беспорядки, со всех сторон грозило вторжение. Семью годами раньше Танкред был свидетелем ужасов осады Антиохии и помнил ужасную цену, которую крестоносцы заплатили за ее взятие. Теперь же создавалось впечатление, что созданный благодаря этому франкский анклав обречен на гибель.

Вины Танкреда в этом не было. Весной 1101 года он приехал на север из Палестины, чтобы стать регентом Антиохии после пленения Боэмунда. В следующие два года он быстро восстановил стабильность и безопасность княжества, проявив энергию и компетентность. Незадолго до плена Боэмунд выпустил из рук плодородные долины Киликии, расположенные к северо-западу от Антиохии. Надеясь получить несколько большую степень автономии, армянское христианское население района заключило союз с Византийской империей. Но Танкред снова подчинил армян себе, проведя короткую, но эффективную кампанию. Не удовлетворенный простым возвратом потерь дяди, Танкред решил расширить княжество. Как и Иерусалимскому королевству, Антиохии нужно было контролировать порты Восточносредиземноморского побережья, но Латакия — порт, располагавший самой удобной в Сирии естественной гаванью, — несмотря на все усилия Боэмунда, оставалась в руках греков. Зато после осады 1103 года она оказалась в руках Танкреда.

Танкреду, похоже, нравились новые возможности и власть, сопутствующая его новому положению, и он не собирался устраивать скорейшее освобождение своего дяди. Эту задачу взяли на себя последний церковный ставленник Боэмунда патриарх Бернар, и Бодуэн де Бурк, граф Эдессы. Вместе они стали собирать крупный выкуп, который потребовал тюремщик Боэмунда — эмир Данишмендид, — 100 тысяч золотых монет. Армянин Ког Васил, повелитель двух городов на верхнем Евфрате, дал одну десятую этой суммы в обмен на обещание союза, но, по словам одного возмущенного восточного христианина, «Танкред не дал ничего». В конце концов, в мае 1103 года Боэмунд был освобожден. Последствия для Танкреда оказались весьма досадными. Ему пришлось не только отдать власть в Антиохии, но и отказаться от собственных завоеваний в Киликии и Латакии.[84]

Битва при Харране (1104)

Вернув себе свободу и власть, Боэмунд решил положиться на дружбу с Бодуэном II, графом Эдессы. В течение следующих двенадцати месяцев эти двое провели ряд совместных кампаний, направленных на подчинение территории между Антиохией и Эдессой и изоляцию Алеппо. Вероятно, имея в виду последнюю цель, они весной 1104 года организовали экспедицию на восток от Евфрата. Господство над этим регионом обезопасило бы южную границу графства Эдесса и помешало связям Алеппо с Месопотамией. Вышло так, что они столкнулись с яростным сопротивлением многочисленной мусульманской армии, во главе которой стояли сельджукские правители Мосула и Мардина.

Сражение состоялось около 7 мая на равнине к югу от Харрана. Боэмунд и Танкред удерживали правый фланг, а Бодуэн II командовал силами Эдессы на левом фланге вместе со своим кузеном Жосленом де Куртене (французский аристократ, прибывший в Левант после 1101 года и получивший владение, сосредоточенное вокруг крепости Телль-Башир). В ходе сражения эдесские войска были отрезаны от остальной армии и после яростной контратаки обратились в бегство. Бодуэн и Жослен попали в плен. Тысячи их соотечественников тоже попали в плен или были убиты. Боэмунд и Танкред возглавили отступление к Эдессе, где последний остался, чтобы организовать оборону города.

Харран оказался шокирующей неудачей для франков. Потери на поле боя — ранеными и убитыми — были весьма значительными, но самый большой ущерб был психологическим. Это поражение сместило баланс сил и уверенности людей. Коренному населению стало ясно, что неукротимых латинян вполне можно укротить. Мусульманский автор, писавший в Дамаске примерно в это время, заметил, что «Харран стал великой и не имеющей себе равных победой… он лишил франков мужества, уменьшил их число и отнял наступательную силу, а сердца мусульман окрепли». На самом деле мусульмане, греки и армяне — все пользовались возможностью обратить ситуацию в свою пользу, и больше всего пострадала не Эдесса, а Антиохия. Византийцы снова оккупировали Киликию и Латакию, хотя крепость последней, возможно, осталась в руках франков. На юго-востоке города региона Суммак изгнали латинские гарнизоны и обратились в Алеппо с просьбой возглавить их. В качестве последнего оскорбления стратегически важнейший город Арта вскоре последовал их примеру. Охранявшая главную римскую дорогу в глубь страны, расположенная менее чем в одном дне пути от Антиохии, Арта считалась современниками «щитом» города. К концу лета 1104 года княжество существенно уменьшилось. От некогда цветущего обширного государства осталась лишь маленькая территория вокруг самой Антиохии.[85]

В начале осени Боэмунд принял неожиданное решение. Вызвав из Эдессы Танкреда, он собрал совет в базилике Святого Петра и объявил о своем намерении покинуть Левант. Действительные мотивы, которыми он руководствовался, понять невозможно. Во всеуслышание он заявил, что для спасения латинской Сирии наберет новую франкскую армию в Западной Европе. Еще он мог сослаться на желание исполнить клятву, данную святому Леонарду, к которому он часто обращался во время плена, совершить паломничество к его мощам в Нобле, что во Франции. Однако он, судя по всему, не собирался быстро возвращаться в Утремер, поскольку планировал собрать силы и идти в атаку на Византийскую империю на Балканах. Это могло отвлечь внимание Алексея Комнина и, вероятно, предотвратить прямое нападение греков на Антиохию, но стратегия Боэмунда все же была продиктована скорее его желанием завоевать новые территории на берегах Адриатического и Эгейского морей и мечтой самому сесть на константинопольский трон.

Разочарование Боэмунда непрочностью положения Антиохии проявилось и в его расчетливом присвоении городских богатств перед отъездом и увозе людей. Даже современный латинский писатель Рауль Канский, как правило бывший ярым сторонником дела Боэмунда, заметил, что он «вывез золото, серебро, камни и одежду, оставив город Танкреду без защиты, средств и наемников». Боэмунд отплыл от берегов Сирии в сентябре 1104 года. Во время Первого крестового похода он обратил всю силу своего военного гения и хитрости на покорение Антиохии. Теперь, повернувшись к Леванту спиной, он не мог не знать, что бросает свой некогда вожделенный приз на произвол судьбы.[86]

На грани краха

Итак, Танкред встретил 1105 год в нищете, являясь регентом государства, обреченного на уничтожение. В разгар кризиса он показал свой характер. Применяя «кнут и пряник», он, заручившись поддержкой населения Антиохии, ввел чрезвычайный налог, пополнил казну и возобновил набор наемников. Он также стремился поправить свое положение, полностью использовав единственно положительное следствие неудачи в Харране — номинальное главенство Антиохии над графством Эдесса. Призвав «всех христиан» Северной Сирии к оружию, практически лишив Эдессу, Мараш и Телль-Башир гарнизонов, он к началу весны собрал армию, насчитывающую тысячу рыцарей и около 9 тысяч пеших солдат. Решимость Танкреда воистину не знала границ.

Оказавшись перед лицом такого сонма врагов, он понимал, что не сможет сражаться одновременно на всех фронтах. Но не мог он и проводить политику вялой самообороны. Танкред решил использовать целевую упреждающую агрессию, тщательно выбирая намеченную жертву. В середине апреля он пошел на Арту и вступил в решительную схватку с Ридваном из Алеппо. Это была большая дерзость с его стороны. Зато, одержав победу над таким врагом, Танкред мог вернуть себе инициативу и возродить военный авторитет франков. При этом он не мог не знать, что силы Алеппо будут как минимум втрое больше и поражение станет концом латинского господства в Сирии.

Прежде чем покинуть Антиохию, христиане провели ритуалы духовного очищения, включая трехдневный пост, освободив свои души от греха в преддверии смерти, которая всегда была рядом с крестоносцами. После этого Танкред пересек Оронт и Железный мост и выступил на штурм Арты. Как только Ридван проглотил наживку и начал наступление, имея при себе 30-тысячное войско, Танкред отошел. Он делал ставку на свое отличное знание местности и понимание тактики мусульман. Путь между Артой и Железным мостом проходил по участку ровной, но каменистой поверхности, по которой лошадям будет нелегко скакать галопом, прежде чем они выйдут на открытую равнину. Именно в эту вторую зону Танкред отступил. 20 апреля Ридван устремился в преследование. Один латинянин так описывал развернувшееся сражение: «Христиане стояли на своих позициях вялые, словно в полусне… затем, когда турки прошли твердую почву, Танкред ворвался в их ряды, как будто только что пробудился от спячки. Турки сразу отступили, надеясь, как обычно, иметь возможность развернуться и открыть огонь. Но их надежды не сбылись. Копья франков ударялись в их спины, а дорога не позволяла двигаться быстрее — лошади были бесполезны».

В развернувшемся сражении латиняне врезались в сомкнутые ряды перепуганных мусульман, отчаянно рубя их, и сопротивление армии Алеппо дрогнуло. Перепуганный Ридван в панике бежал, по дороге потеряв свое знамя, и Танкред остался на поле боя победителем, купаясь в славе и богатой добыче.

Битва при Арте стала переломным моментом в истории северных государств крестоносцев. В течение следующих лет Танкред компенсировал потери, понесенные при Харране. Арта была немедленно оккупирована, а за ней и все плато Суммак. Ридван попросил о мире, постаравшись представить себя зависимым союзником. Когда пограничная зона между Антиохией и Алеппо была в безопасности, Танкред получил возможность обратить свое внимание в другую сторону. К 1110 году он установил господство Антиохии над Киликией и Латакией за счет греков. В то же время он укрепил южные границы княжества против другого потенциально агрессивного мусульманского соседа — города Шайзар (Шейзар), захватив соседнее древнее римское поселение Апамея. Что касается личных амбиций, успех 1105 года помог узаконить позицию Танкреда; вскоре он уже правил не как регент Боэмунда, а как самостоятельный князь. В этом ему помогли неудачи его некогда знаменитого дяди.[87]

Крестовый поход Боэмунда

Боэмунд Тарентский отплыл в Европу осенью 1104 года. Позже ходили слухи, что его не захватили византийские агенты во время путешествия по Средиземному морю только в результате очень эксцентричного обмана. Боэмунд будто бы распространил слух о своей смерти и путешествовал на запад в гробу с отверстиями для поступления воздуха. Для полноты картины его положили рядом с гниющим трупом задушенного задиры, так чтобы его «тело» издавало соответствующий отталкивающий запах. Дочь Алексея I Анна Комнина даже позволила себе нотку восхищения его неукротимым «варварским» духом, написав: «Не понимаю, как он выдержал такую осаду собственного носа и продолжал жить».

Каким бы ни был вид транспорта, доставивший Боэмунда в Италию в начале 1105 года, его встретили с восторгом и лестью. Самозваный герой Первого крестового похода вернулся. Он довольно скоро заручился согласием и поддержкой преемника Урбана II Пасхалия на подготовку нового Крестового похода, который Боэмунд «продвигал» в Италии и Франции в течение двух следующих лет. Попутно он выполнил клятву и посетил мощи святого Леонарда в Нобле, привезя в дар серебряные кандалы, как знак благодарности за освобождение из плена в 1103 году. Он также, вероятно, спонсировал копирование и распространение воодушевляющего рассказа о Первом крестовом походе, похожего на Gesta Francorum, но превозносящего его собственные достижения и очерняющего греков. Влияние Боэмунда увеличивалось, на его призыв собирались восторженные толпы. В это время он и заключил брачный союз, вознесший его в высший эшелон франкской аристократии. Весной 1106 года он женился на принцессе Констанции, дочери короля Франции. Примерно в это же время одна из незаконных дочерей короля — Сесилия была обручена с Танкредом. Боэмунд воспользовался собственной свадьбой, чтобы гневно обрушиться на своего теперешнего врага — Алексея Комнина, якобы предавшего крестоносцев в 1098 и 1101 годах и посягавшего на Антиохию.

К концу 1106 года Боэмунд вернулся в Южную Италию, чтобы лично надзирать за постройкой флота для Крестового похода. Его восторженными сторонниками стало уже много тысяч человек. Но, несмотря на размер сил, которые собрались в Апулии годом позже — около 30 тысяч человек, для перевозки которых было построено более 200 судов, — историки долго спорили относительно природы этой экспедиции. В конце концов ученые пришли к общему мнению: эта военная кампания, нацеленная на греческую христианскую Византийскую империю, не может считаться Крестовым походом или, по крайней мере, должна рассматриваться как искажение идеи крестоносного движения. Экспедиция, очевидно, имела кое-что общее с Первым крестовым походом — участники давали клятву, нашивали на одежду крест и ожидали отпущения грехов. Суть споров зависела от папского участия. Ведь папа никогда не мог сознательно пожаловать привилегированный статус Крестового похода экспедиции против христиан; скорее Боэмунд, сжигаемый честолюбием и ненавистью, обманул папу, сказав, что его армии будут сражаться в Леванте.

Такой взгляд на события изобилует важными проблемами. Основная масса современных свидетельств говорит о том, что папа был в курсе намерений Боэмунда и тем не менее поддерживал его и отправил папского легата, чтобы проповедовать кампанию в Италии и Франции. Даже если предположить, что Пасхалий был введен в заблуждение — а это маловероятно, нет никаких сомнений в том, что большое количество будущих участников принимали и поддерживали идею Крестового похода против греков. В действительности попытка оттеснить экспедицию Боэмунда на задний план, как искажение идеи Крестовых походов, является симптомом более фундаментальной ошибки: веры в то, что идеи и практика Крестовых походов уже слились и создали единый идеал. Для большинства людей, живших в Западной Европе начала XII века, этот новый тип религиозной войны не имел окончательно сформировавшейся индивидуальности и оставался предметом постоянно и органично развивающимся. Насколько это касалось их, Крестовые походы не обязательно должны были быть направлены против мусульман, поэтому многие с готовностью приняли идею ведения священной войны против Алексея Комнина, раз уже его назвали врагом латинского христианства.

Какой бы ни была подоплека «крестового похода» 1107–1108 годов против Византии, сама экспедиция оказалась совершенно неорганизованной. В октябре 1107 года латиняне пересекли Адриатику и осадили город Дураццо (в современной Албании), который современниками считался западными воротами греческой империи. Но, несмотря на подготовку Боэмунда, Алексей Комнин легко провел его, развернув свои силы так, чтобы перерезать пути снабжения латинян, одновременно всячески избегая прямой конфронтации. Ослабленные голодом, неспособные пробить оборону Дураццо, в сентябре 1108 года латиняне капитулировали. Боэмунд был вынужден согласиться на унизительный мир — Девольский договор. По условиям этого соглашения он должен был управлять Антиохией до конца своих дней, как подданный императора, но в город следовало вернуть греческого патриарха, при этом само княжество будет ослаблено уступкой Киликии и Латакии Византийской империи.

Соглашение не вступило в силу и потому не оказало влияние на будущие события, потому что Боэмунд так никогда и не вернулся в Левант. Осенью 1108 года он вернулся в Италию, и после этого его имя лишь изредка встречается в исторических хрониках. Его грандиозные планы потерпели полный крах. В 1109 году или около того Констанция родила ему сына, также получившего имя Боэмунд, но в 1111 году некогда грозный лидер Первого крестового похода занемог и 7 марта умер в Апулии. Танкред остался у власти, вероятно номинально все еще считаясь регентом, но обладая у франков неоспоримым авторитетом. Утремеру действия Боэмунда все же оказали одну услугу. Его Балканская кампания отвлекла внимание и ресурсы Алексея от Леванта и позволила Танкреду установить продолжительный контроль над Латакией и Киликией.[88]

Усилия Танкреда расширить княжество Антиохия и увеличить его богатство и международное влияние стали еще более энергичными после 1108 года, и он продемонстрировал готовность пустить в ход любые средства для достижения своих целей. В течение пяти следующих лет он трудился без устали, ведя практически постоянные военные кампании. Используя территориальные завоевания, политические союзы и экономическое давление, Танкред вскоре подошел вплотную к созданию Антиохийской империи в Леванте.

Графства Эдесса и Триполи

Между 1104 и 1108 годами Антиохия фактически господствовала над графством Эдесса. Когда Танкред осенью 1104 года принял на себя управление княжеством, он назначил своего дальнего родственника, участника Первого крестового похода Ричарда Салернского, регентом Эдессы. Ричард оказался непопулярным правителем, и антиохийское влияние никак не сдерживалось, пока граф Бодуэн II оставался в плену.

Антиохийцы не делали попыток организовать освобождение графа. Летом 1104 года, когда тюремщики Бодуэна впервые предложили обсудить условия выкупа, даже Боэмунд заколебался. Вместо того чтобы отплатить за энергию, которую Бодуэн потратил в 1103 году, чтобы обеспечить свободу Боэмунда, князь предпочел сохранить контроль над немалыми аграрными и коммерческими ресурсами Эдессы, которые по примерным оценкам составляли 40 тысяч золотых безантов в год. Став у руля франкской Сирии, Танкред продолжал пользоваться доходами и игнорировать положение Бодуэна.

В 1107 году спутник графа Жослен де Куртене, правитель Телль-Башира, был выкуплен жителями города и в следующем году успешно провел переговоры по освобождению Бодуэна из Мосула. На соглашение с ним пошел военачальник Чавли, последний правитель Мосула, но, учитывая собственное непрочное положение в продолжающейся междоусобной борьбе в ближневосточных исламских государствах, Чавли потребовал не только денежный выкуп и заложников, но и обещание военного союза.

Когда Бодуэн летом 1108 года заявил свои права на Эдессу, воцарилось весьма напряженное положение, из которого выхода не было. Пользуясь в течение четырех лет всеми богатствами и ресурсами графства, Танкред не был намерен просто так отдать территорию, которую спас от завоевания. Он стал оказывать давление на Бодуэна, чтобы тот признал господствующее положение Антиохии. В конце концов, настаивал он, исторически Эдесса и раньше была вассалом византийского княжества Антиохия. Граф отказался, в первую очередь потому, что уже присягнул на верность Бодуэну Булонскому в 1100 году. Когда ни одна сторона не желает уступать, конфликт неизбежен.

В начале сентября были собраны армии. Меньше чем через десять лет после завоевания Иерусалима Бодуэн и Танкред, латиняне, ветераны Первого крестового похода, были готовы и желали выступить друг против друга в открытой войне. Еще более шокирующим стал тот факт, что Бодуэн в этой борьбе выступил вместе со своим новым союзником Чавли Мосульским и 7 тысячами мусульманских воинов. Когда сражение началось, вероятно где-то в районе Телль-Башира, Танкред, хотя и был в меньшинстве, не сдал позиций. Но когда потери христиан у обеих сторон превысили 2 тысячи человек, патриарх Бернар, духовный правитель и Антиохии, и Эдессы, вмешался, чтобы успокоить и рассудить спорщиков. Свидетели публично подтвердили, что Танкред действительно обещал Боэмунду уступить контроль над Эдессой после освобождения Бодуэна, антиохийский правитель был вынужден неохотно отступить. Вопрос внешне был урегулирован, но ненависть и соперничество сохранились. Танкред упрямо отказывался передать территорию в северной части графства и вскоре потребовал от Бодуэна дань в обмен на мир с Антиохией.[89]

Конфликт продолжал медленно тлеть, а жадный взгляд Танкреда уже обратился на возвышающееся графство Триполи. Сразу после Первого крестового похода его давний соперник Раймунд Тулузский захотел создать собственные левантийские владения в северной части современного Ливана. Трудности, стоявшие перед Раймундом, были весьма значительными. У него не было основы в виде завоеваний крестоносцев, как у основателей других латинских княжеств, а главный город региона Триполи оставался мусульманским.

Тем не менее Раймунд достиг некоторого успеха, захватив в 1102 году, с помощью генуэзского флота и уцелевших крестоносцев 1101 года, порт Тортоса. Через два года он завоевал еще один порт — Джубаил. На холме за стенами Триполи он соорудил крепость, назвав ее Гора Пилигрим, тем самым обеспечив эффективный контроль над окружающим регионом. Но, несмотря на все его усилия, когда граф 28 февраля 1105 года умер, город Триполи остался непокоренным.

В последующие годы два человека предъявляли права на наследство Раймунда. Его племянник Гийом Жордан, первым прибывший в Утремер, продолжал оказывать давление на Триполи и на соседний город Арка. Но в марте 1109 года на Святую землю прибыл сын Раймунда — Бертран Тулузский, пожелавший вернуть себе наследство. Он привел с собой большой флот, чтобы усилить осаду Триполи. Два претендента сцепились из-за прав на город, несмотря на то что он еще не был завоеван, и Гийом Жордан ушел от Горы Пилигрим на север. Еще неоформившееся графство Триполи грозило рухнуть из-за династических распрей.

Однако в конце концов контроль над Триполи перестал был просто предметом спора из-за наследства. Он стал ключевым моментом более масштабной борьбы за господство над государствами крестоносцев. Осознав, что ему потребуется союзник, если он хочет получить Триполи, Гийом Жордан обратился к Танкреду и предложил тому стать его вассалом. Неудивительно, что Танкред ухватился за эту возможность, чтобы расширить антиохийское влияние на юг. Если Триполи попадет под его влияние и его планы относительно Эдессы воплотятся в жизнь, тогда княжество сможет по праву считаться ведущей силой Утремера. Современный исторический анализ упорно недооценивает важность этого эпизода, предполагая, что Иерусалимское королевство в начале XII века немедленно и автоматически было признано главным на франкском Востоке. Да, Святой город являлся основной целью Первого крестового похода, и Бодуэн Булонский являлся единственным латинским правителем в Леванте, принявшим титул короля, но его королевство включало Палестину, а не весь Ближний Восток. Каждое из четырех государств крестоносцев было основано как независимая политическая сила, и официально никто и никогда не говорил о главенствующем статусе Иерусалима. Бодуэн и Танкред были соперниками еще с тех пор, как в 1097 году оспаривали контроль над Киликией. Теперь же в 1109 году дерзкая напористость Танкреда стала вызовом авторитету Бодуэна и могла изменить баланс сил в латинском Леванте.

В течение следующих двенадцати месяцев иерусалимский монарх урегулировал политический кризис с удивительной ловкостью, уверенно обыграв давнего оппонента. В заслугу Бодуэну можно поставить то, что он не делал попыток противостоять антиохийским амбициям прямой силой оружия, предпочитая продвигать и использовать идею солидарности франков перед лицом мусульманских врагов. Используя дипломатические уловки, он утверждал превосходство Иерусалима при всяком удобном случае.

Летом 1109 года Бодуэн призвал правителей латинского Востока оказать помощь Бертрану Тулузскому в осаде Триполи. На первый взгляд это должно было стать великим франкским союзом, призванным подчинить непокорный мусульманский город. Сам король с 500 рыцарями выступил на север, прибыв туда вместе со своим новым союзником Гийомом Жорданом. Бодуэн II Эдесский и Жослен тоже привели немалые силы. Вместе с военно-морскими силами Бертрана войско набралось внушительное. Но под внешним лоском коалиции продолжали свою разрушительную деятельность укоренившаяся вражда, раздробленность и подозрительность.

Конечно же подтекстом всего дела — что было хорошо известно всем ключевым игрокам — был вопрос распределения власти между франками. Позволит ли Бодуэн I бесконтрольно усиливаться влиянию Антиохии, а если нет, какой отпор должен дать король? Собрав всех, король задействовал свою осторожную схему. Уже взяв Бертрана Тулузского под свое крыло, потребовав клятву верности в обмен на поддержку Иерусалима, он теперь устроил общий совет, чтобы решить спор относительно будущего Триполи. Изящный ход Бодуэна I заключался в том, что он вел себя не как разгневанный властный сюзерен, не как коварный противник Танкреда, а скорее как бесстрастный третейский судья. По словам одного латинского современника, король «выслушал все претензии обеих сторон», а также мнения преданных ему людей, после чего разыграл примирение. Наследники Раймунда Тулузского «стали друзьями», Бертран получил права на большую часть графства, в том числе Триполи, Гору Пилигрим и Джубаил, а Гийом получил Тортосу и Арку. Более того, было сказано, что Бодуэн и Танкред «примирились», при этом Антиохия уступит власть над всеми оставшимися эдесскими территориями. В качестве компенсации Танкред станет правителем Хайфы и Галилеи.

Таким образом, король принял справедливое решение, восстановив гармонию в Утремере. Коалиционные силы могли продолжить осаду Триполи с новым энтузиазмом, и к 12 июля 1109 года вынудили мусульманский гарнизон сдаться. Танкред был загнан в угол и унижен. Он не делал попыток потребовать владения в Иерусалимском королевстве, не в последнюю очередь из-за того, что это бы означало необходимость присягнуть на верность Бодуэну. А король, сохраняя внешнюю беспристрастность, действовал исключительно в собственных интересах, защитив свои отношения с Эдессой и поставив своего фаворита новым правителем графства Триполи. Он, должно быть, не слишком огорчился, когда, вскоре после капитуляции Триполи, Гийом Жордан подвергся нападению убийц и умер, оставив Бертрану всю полноту власти.

В мае 1110 года Бодуэн I воспользовался возможностью еще больше укрепить свой статус первого лица в Леванте. Той весной сельджукский султан Багдада Мухаммад наконец отреагировал на подчинение франками Ближнего Востока. Он отправил месопотамскую армию, готовую начать процесс возвращения Сирии исламу. Ею командовал Маудуд, способный турецкий генерал, который недавно пришел к власти в Мосуле. Первой мишенью стало графство Эдесса. Перед лицом этой угрозы латиняне объединились, и быстрый подход коалиционной армии из Иерусалима, Триполи и Антиохии вынудил Маудуда из Мосула прервать осаду Эдессы. Король Бодуэн I использовал возможность, предоставленную тем, что вся правящая франкская элита собралась вместе, и снова созвал совет, на этот раз чтобы разрешить продолжающийся спор между Танкредом и Бодуэном де Бурком. Согласно свидетельству современника, решение должно было быть достигнуто или по справедливости, или по решению совета магнатов. Зная, что на справедливость можно не рассчитывать, Танкред не хотел туда идти, и ближайшим советникам пришлось долго его убеждать в необходимости этого шага. Когда же совет начался, стало ясно, что все его страхи были обоснованными. Совет под председательством короля Бодуэна обвинил Танкреда в том, что он подговорил Маудуда Мосульского напасть на Эдессу и сам является союзником мусульман. Эти обвинения почти наверняка были сфабрикованы. Кроме того, примечательно то, что никто не упомянул ни о союзе Бодуэна де Бурка с мусульманами в 1108 году, ни о связях самого Бодуэна I с Дамаском. Столкнувшись с единодушным осуждением совета и опасаясь подвергнуться остракизму всего франкского сообщества, Танкред был вынужден отступить. С этого момента он больше не требовал дани от Эдессы.

Подчиненное положение Антиохии не было официально оформлено, и в последующие годы княжество не раз возобновляло попытки утвердить свою независимость. В течение первых десятилетий XII века эта светская борьба сопровождалась затяжным и ожесточенным спором относительно церковной юрисдикции между латинскими патриархами Антиохии и Иерусалима. Тем не менее в 1110 году король Бодуэн, по крайней мере на некоторое время, утвердил свою личную власть и господствующее положение Иерусалима в Утремере.[90]

Наследие Танкреда

Несмотря на политические неудачи 1109 и 1110 годов, последние годы жизни Танкреда были триумфальными. С неуемной энергией раздвигал он границы княжества и покорял мусульманских соседей, сражаясь почти без перерыва. В этот период Танкред столкнулся с важным стратегическим затруднением, которое в основном игнорируют современные историки. Для Танкреда, как и для всех военных предводителей Средневековья, топография была чрезвычайно важной. К востоку, на границе между Антиохией и Алеппо, франкская власть теперь простиралась до подножия гор Белус — крутого безводного невысокого хребта. К югу, по направлению к мусульманскому Шайзару, княжество простиралось до конца плато Суммак и долины реки Оронт. Физические барьеры, тянущиеся вдоль этих двух пограничных зон, давали латинской Антиохии и ее мусульманским соседям относительно равный баланс сил.[91]

Танкред мог довольствоваться такой ситуацией, поддерживая статус-кво и возможность долгосрочного мирного сосуществования. Вместо этого он предпочел риск и потенциальные награды продолжительной экспансии. В октябре 1110 года он пересек горы Белус и в зимней экспедиции захватил ряд поселений района Джазр, в том числе Аль-Асариб и Зардана. В результате осталось только двадцать миль (32 км) открытых незащищенных равнин между княжеством и Алеппо. Весной 1111 года он оказал такое же давление на юге и начал сооружать новую крепость на холме вблизи Шайзара. По крайней мере, вначале Ридван из Алеппо и правители Шайзара — клан Мункизидов — отреагировали на эту явную агрессию спокойно и даже предложили выплачивать дань в размере 30 тысяч золотых динаров в обмен на мир.

Существовал хорошо известный прецедент такой формы финансовой эксплуатации. В Иберии XI века христианские силы севера постепенно начали господствовать над разбросанными мусульманскими городами-государствами юга, создав сложную систему ежегодных платежей. Как известно, кульминацией стала мирная оккупация столицы полуострова Толедо в 1085 году.

Возможно, у Танкреда были аналогичные планы относительно Алеппо и Шайзара, но его политика была гораздо опаснее. Ведь примени слишком сильное давление, потребуй заоблачные платежи, и жертва может пойти на риск ответного удара. В случае Алеппо сочетание запугивания и эксплуатации оказалось эффективным и вылилось в продолжительный период подчинения. Но в 1111 году Танкред в своих отношениях с Шайзаром зашел слишком далеко, и его правители с готовностью стали союзниками Маудуда Мосульского, когда он повел в сентябре вторую армию Аббасидов в Сирию. Когда возникла реальная угроза вторжения на плато Суммак, Танкред собрал все людские ресурсы княжества. Он также призвал на помощь других латинских правителей, и, несмотря на напряжение, не так давно расколовшее их ряды, армии Иерусалима, Эдессы и Триполи собрались снова. Это сборное войско заняло оборонительную позицию в Апамее и, терпеливо стоя на месте, не поддавалось на попытки Маудуда навязать ему бой, и со временем он отступил.

Танкред снова отвратил угрозу княжеству, но все надежды на завоевание Алеппо или Шайзара пришлось оставить, когда после долгих лет сражений его неожиданно подвело здоровье в возрасте всего-навсего тридцати шести лет. Христианский историк Матвей Эдесский, живший в начале XII века, написав о его смерти в декабре 1112 года, вознес ему грустные хвалы. По его мнению, это был «святой благочестивый человек, имел доброе и сострадательное сердце, исполненное заботы обо всех верующих христианах; более того, он проявлял необычайную простоту в общении с людьми». Панегирик скрывает темные черты характера Танкреда — его неутомимую тягу к расширению владений, склонность к политическим интригам и готовность предать или убить любого в борьбе за власть. Именно эти качества, добавившись к его неистощимой энергии, позволили Танкреду создать прочное франкское государство в Северной Сирии. По справедливости история должна считать Танкреда, а не его дядю Боэмунда основателем княжества Антиохия.[92]

Смерть Танкреда пришлась на время больших перемен в форме и балансе сил на Ближнем Востоке, которые начались из-за династических споров и политических интриг. В самой Антиохии власть перешла к племяннику Танкреда Роджеру Салернскому, сыну участника Первого крестового похода Ричарда Салернского. Роджер оказался быстро вплетенным в паутину франкского общества, когда ряд брачных союзов, заключенных между представителями высокородной знати, объединили между собой правящую элиту Утремера. Эта сложная сеть семейных уз положила начало новой фазе усилившейся взаимозависимости между государствами крестоносцев. Сам Роджер женился на сестре Бодуэна де Бурка, графа Эдессы, а Жослен де Куртене, правитель Телль-Башира, — на сестре Роджера. Смерть Бертрана Тулузского в начале 1112 года привела к восхождению на престол его юного сына Понса, ставшего графом Триполи. Он вскоре ушел от традиционной тулузской политики подчинения Византии и антипатии к Антиохии и в какой-то момент между 1113 и 1115 годами женился на вдове Танкреда — Сесилии Французской. Понс остался зависимым от Иерусалима, но приданое Сесилии дало ему господство в долине Рудж — по которой проходил один из двух южных путей в Антиохию. Если говорить в более широком смысле о важности всех этих перемен, она была двоякой: с одной стороны, они обещали дать начало новой эре франкского сотрудничества перед лицом внешних угроз, с другой стороны, они вновь напомнили о старых вопросах о балансе сил в Утремере, и в первую очередь о взаимоотношениях между Антиохией и Эдессой.

Сила в единстве

Крепость уз, связывающих между собой латинян, вскоре подверглась испытанию нависшей угрозой иракского вторжения. В мае 1113 года Маудуд Мосульский, теперь самый известный военачальник Багдада, повел третью армию Аббасидов на Ближний Восток, причем на этот раз он миновал Сирию, чтобы вторгнуться в Палестину. Частота и смелость франкских набегов на земли Дамаска к северу и востоку от Галилеи, вероятно, убедили Тугтегина, что он должен отказаться от установления любых форм дружественных отношений с Иерусалимом. На последней неделе мая он повел внушительную армию на соединение с Маудудом, и вместе они двинулись в Галилею.

Когда новость об этой угрозе достигла Бодуэна I в Акре, он направил срочную просьбу о подкреплении к соседям — Роджеру и Понсу. Королю пришлось сделать сложный выбор. Должен ли он ждать, пока соберутся все силы франкского союза, предоставив Маудуду и Тугтегину возможность бесчинствовать на северо-востоке его королевства, или рискнуть и выступить немедленно с ограниченными военными ресурсами, бывшими в его распоряжении? В конце июня он склонился ко второму варианту. Поспешность Бодуэна подверглась резкой критике его современников — даже его капеллан отметил, что короля упрекают за стремительный и неорганизованный бросок против врага, не ожидая совета и помощи. За это же Бодуэна осудили и современные историки. В защиту короля можно сказать, что он действовал все же не так импульсивно, как в 1102 году. Детали событий лета 1113 года точно неизвестны, но, судя по всему, Бодуэн выступил из Акры, чтобы создать передовую базу, откуда патрулировать Галилею, а вовсе не с намерением вступить в бой с врагом.

К несчастью для короля, 28 июня его армия подверглась неожиданному нападению. Обычно активно использовавший разведку Бодуэн, вероятно, разбил лагерь возле моста Сеннабра через реку Иордан, южнее Галилейского моря, не зная, что его враги находятся совсем рядом на восточном берегу. Когда мусульманские лазутчики обнаружили его позиции, Маудуд и Тугтегин провели молниеносную атаку. Они хлынули через мост на изумленных франков, убив от тысячи до 2 тысяч человек, в том числе не менее 30 рыцарей. Сам Бодуэн с позором бежал, лишившись королевского знамени и шатра, символов королевского достоинства.

Бодуэн отошел на склоны горы Табор (Фавор), возвышающийся над Тивериадой, где вскоре к нему присоединились войска из Антиохии и Триполи. Теперь он использовал намного более осторожную стратегию, держал свои силы в оборонительной позиции и патрулировал регион, но избегая прямых контактов с врагом. В течение четырех недель обе стороны оставались в этом же районе, испытывая терпение друг друга, но, столкнувшись с такими крупными силами франков, Маудуд и Тугтегин не рискнули двигаться на юг к Иерусалиму и смогли только организовать ряд набегов. В августе мусульмане вернулись за Иордан, оставив, по словам хрониста из Дамаска, врага униженным, сломленным и подавленным. В качестве доказательства своего триумфа мусульмане послали добычу, франкских пленных и головы убитых христиан султану Багдада. Бодуэн уцелел, хотя и не без существенного ущерба своей репутации.[93]

Маудуд принял фатальное решение провести раннюю осень в Дамаске. Там он вместе с Тугтегином 2 октября 1113 года отправился на пятничную молитву в мечеть и был смертельно ранен внезапно напавшим на него убийцей. Нападавшего схватили и обезглавили, его тело впоследствии сожгли, но ни его личность, ни его мотивы так никогда и не были установлены. Подозревали, что он член тайной секты низаритов. Эта небольшая фракция исмаилитской ветви шиитского ислама, изначально появившаяся в Северо-Восточной Персии, начала играть значительную роль в ближневосточной политике в начале XII века. Имея ограниченные ресурсы, секта приобрела силу и влияние, убивая своих врагов, и, поскольку ходили слухи, что ее члены принимают гашиш, у них со временем появилось новое название — ассасины. При жизни Ридвана ибн Тутуша секта стала играть важную роль в Алеппо, но после его смерти в 1113 году ее изгнали из города. Тогда ассасины нашли другого союзника в лице Тугтегина, и по этой причине атабека многие считали замешанным в убийстве Маудуда. Степень причастности Тугтегина неясна, но одних только слухов оказалось достаточно, чтобы изолировать его от Багдада и обеспечить восстановление более или менее дружественных отношений между Дамаском и Иерусалимом.[94]

Франкам кризис 1113 года несомненно доказал необходимость совместного сопротивления мусульманской агрессии; он также подтвердил мудрость осторожной оборонительной стратегии. В целом события 1111 и 1113 годов сформировали модель латинской военной практики, которая просуществовала большую часть XII века: перед лицом сильного агрессора франки объединились, организовали оборону, стремились патрулировать находящиеся под угрозой районы и не давать противнику свободы маневра, одновременно упорно избегая открытых сражений.

Именно этот подход установил князь Роджер Антиохийский, в 1115 году впервые столкнувшись с реальной угрозой своему правлению. Единственная разница заключалась в том, что в этом случае он пользовался поддержкой не только своих соотечественников-латинян, но и мусульманских правителей Сирии. Учитывая беспорядки в Алеппо, султан Багдада увидел возможность взять под контроль город и восстановить свою власть на Ближнем Востоке. Для этого он спонсировал новую экспедицию за Евфрат, на этот раз ее возглавил персидский военачальник Бурсук, эмир Хамадана.

Перспектива прямой интервенции вызвала беспрецедентную реакцию у вечно враждующих мусульманских правителей Сирии. Тугтегин вступил в союз со своим зятем Иль-гази из Мардина, ведущим представителем туркменской династии, известной как Артукиды, который господствовал в регионе Дийяр-Бакр в верховьях Тигра. Вместе Тугтегин и Иль-гази взяли временный контроль над Алеппо и отправили посольство в Антиохию с предложением мирных переговоров. Сначала Роджер отнесся к мусульманам с подозрением, но вскоре пошел им навстречу, вероятно не без влияния своего ведущего вассала Роберта Фиц-Фулька Прокаженного, который имел владения на восточной границе княжества и установил хорошие отношения с Тугтегином. В начале лета был должным образом оформлен договор о военном сотрудничестве и началась подготовка к вторжению Бурсука.

Добравшись до Сирии и обнаружив, что Алеппо для него закрыт, Бурсук последовал примеру Маудуда Мосульского в 1111 году и стал искать поддержки Шайзара для нападения на южные границы Антиохии. Роджер ответил тем же, отправив двухтысячное войско, чтобы занять позиции в Апамее, возможно вместе с Бодуэном II Эдесским. Там собрался необычайный панлевантийский союз. Тугтегин, верный своему слову, присоединился к Роджеру — его людей было около 10 тысяч, в августе прибыли Бодуэн I и Понс Триполийский. Эти силы держались все лето, причем мусульмане и христиане не испытывали трудностей в общении.

Оказавшись перед лицом столь мощного противника, Бурсук делал все от него зависящее, чтобы спровоцировать открытое сражение, — устраивал засады, совершал набеги на плато Суммак. Поддерживать дисциплину в условиях постоянных провокаций было трудно, и Роджер пригрозил ослепить любого, кто нарушит порядок. Латиняне и их союзники из Дамаска упорно придерживались своей тактики. Крайне раздосадованный Роджер отступил от Шайзара. Опасность для Сирии миновала, и коалиция распалась.

Роджер вернулся в Антиохию, но в начале сентября стало ясно, что уход Бурсука — военная хитрость. Он отошел к Хаме, дождался роспуска армии противника и теперь, сделав круг, снова появился в северной части плато Суммак, сея смерть и разрушения. Княжество оказалось в реальной опасности, а Роджер — в чрезвычайно затруднительном положении, отрезанный от своих союзников. Остался только Бодуэн Эдесский, войска которого оставались в княжестве. Должен ли Роджер терпеливо дожидаться повторного сбора латино-мусульманской коалиции, предоставив Бурсуку право безнаказанно грабить сирийскую территорию, или следует рискнуть и действовать независимо? По сути, он оказался перед тем же выбором, что и Бодуэн I двумя годами раньше. Несмотря на вроде бы очевидный урок, 12 сентября князь Антиохии собрал свою армию в Ругии и двинулся на перехват врагу. В его распоряжении было от 500 до 700 рыцарей и, вероятно, 2–3 тысячи пехотинцев, иными словами, численное преимущество противника составляло примерно два к одному или больше. Латиняне свято верили в силу Истинного креста — эта реликвия всегда была с ними, и свою духовную чистоту — все необходимые очищающие душу ритуалы были выполнены. И тем не менее Роджер не мог не понимать, что ставит на карту будущее франкской Сирии.

На этот раз удача оказалась на стороне христиан, да и разведка у них была организована лучше. Следуя через долину Рудж, Роджер разбил лагерь в Хабе, постоянно разыскивая признаки присутствия армии Бурсука. Утром 14 сентября разведчики принесли сведения: враг стоит лагерем неподалеку в долине Сармин и не знает о приближении христиан. Роджер организовал внезапную атаку, обратившую мусульман в паническое бегство на склоны близлежащего холма Телль-Данит, где они вскоре были настигнуты. Бурсук бежал, и Роджер получил возможность в полной мере насладиться победой. Захваченная в мусульманском лагере добыча оказалась столь богатой, что на ее распределение между людьми ушло три дня. Роджер рискнул и выиграл, но, сделав это, он создал ненужный прецедент для горячих голов в будущем.[95]

Последние годы короля Бодуэна

Король Бодуэн I вновь подтвердил свою склонность к неосторожным, пожалуй, даже невыполнимым деяниям той же осенью. На востоке за рекой Иордан, между Мертвым морем и Красным морем располагался сухой, негостеприимный и по большей части незаселенный регион. Сегодня он примерно соответствует границам Иордании. В XII веке этот район назывался Трансиорданией. Несмотря на его малонаселенность, он являлся жизненно важным, поскольку по нему проходили торговые пути между Сирией и городами Египта и Аравии. Бодуэн уже вторгался в этот район в 1107 и 1113 годах, но это были ограниченные, так сказать, пробные кампании. Теперь в конце 1115 года он решил предпринять попытку франкской колонизации района, которая стала бы первым шагом к установлению контроля над транслевантийской торговлей. Отправившись с 200 рыцарями и 400 пехотинцами к похожему на курган обнажению пород, которое местное население называло Шобак, он наскоро соорудил крепость Монреаль — Королевская Гора. Потом он вернулся в этот район в следующем году и создал небольшой аванпост на побережье Красного моря в Акабе. Этими шагами Бодуэн начал процесс территориальной экспансии, который принес большую пользу королевству в будущем.

После жестокого недомогания зимой 1116/1117 года Бодуэн несколько месяцев выздоравливал, но к началу 1118 года был готов к новым военным подвигам. В марте он организовал рейд в Египет, достигнув восточных рукавов Нила. Он находился на гребне успеха, когда неожиданно ему стало совсем плохо. Дала о себе знать старая рана, полученная еще в 1103 году, от которой он так до конца и не оправился. Находясь на территории врага, король испытывал такие боли, что не мог сидеть верхом. Для него соорудили носилки, на которых он начал обратный путь в Палестину. 2 апреля 1118 года процессия достигла маленького приграничного поселения Аль-Ариш. Там король исповедовался, получил последнее причастие и умер.

Король не хотел, чтобы его тело оставалось на египетской земле, и поэтому после его смерти повар Аддо выполнил его подробные, хотя и ужасные инструкции, направленные на то, чтобы тело не сгнило на жаре.

В точности так, как он потребовал, его живот был разрезан, внутренности извлечены и похоронены, тело посолено внутри и снаружи, а глаза, рот, ноздри и уши тоже покрыты специями и бальзамом. Затем тело зашили в шкуры, завернули в ковры, поместили на лошадь и крепко привязали.

Похоронная процессия достигла Иерусалима в Пальмовое воскресенье[96], и, в соответствии с пожеланиями короля, Бодуэн I был похоронен в церкви Гроба Господня рядом со своим братом Годфруа Буйонским.[97]

В каком-то смысле тревога, вызванная Кровавым полем, оказалась необоснованной. Угроза со стороны Алеппо вскоре ослабла, а Иль-гази в 1122 году умер, не одержав больше ни одной победы над франками. Следующие два десятилетия ближневосточный ислам оставался разобщенным, погрязшим во внутренних противоречиях, и поэтому мусульманам было не до джихада против Утремера. На самом деле латиняне в этот период добились существенных успехов. Бодуэн II вернул потери Антиохии на плато Суммак и к востоку от гор Белус. Плацдарм в другой стратегически важной пограничной зоне — на этот раз между Иерусалимом и Дамаском — был обеспечен, когда франки оккупировали укрепленный город Баняс, расположенный к востоку от верховьев реки Иордан, как страж Черных земель. В 1142 году иерусалимская корона также поддерживала строительство нового замка в Трансиордании. Эта крепость — Керак, — поставленная на узком хребте посреди Иорданской пустыни, должна была стать одним из главных оплотов крестоносцев в Леванте и административным центром региона.

Но все же латинские государства Востока после Кровавого поля оказались в нестабильном положении. Его породили скорее несчастья, чем мусульманская агрессия, поскольку плен и безвременная смерть лишили крестоносцев признанных лидеров, вызвали беспорядки и ряд кризисов из-за престолонаследия. Взятый в плен во время случайного нападения мусульман в апреле 1123 года король Бодуэн II провел шестнадцать месяцев в плену до того, как был собран выкуп. В это время в Палестине едва не произошел государственный переворот. Боэмунд II прибыл в 1126 году, чтобы взять управление над Антиохией, и женился на дочери Бодуэна II Алисе. Но только юный принц был убит четырьмя годами позже во время набега в Киликию, оставив наследницей маленькую дочку Констанцию. В начале 1130-х годов Алиса долго интриговала, желая захватить власть в свои руки. В 1131 году Бодуэн II умер от болезни, и почти сразу за ним этот мир покинул его союзник и преемник на посту графа Эдессы Жослен де Куртене — последний из старой гвардии Утремера. Латинским государствам была срочно необходима поддержка и вливание свежих сил.[101]

Военные ордены

Появление двух религиозных орденов, сочетающих идеалы рыцарства и монашества, играло важную роль в поддержке франкского Леванта. Примерно в 1119 году небольшая группа рыцарей, возглавляемая французским аристократом Гуго де Пейном, посвятила себя благородной миссии защиты христианских паломников, идущих на Святую землю. На практике это выражалось, в первую очередь, в патрулировании дороги от Яффы до Иерусалима, но группа Гуго быстро расширила поле деятельности, найдя широкое признание и покровительство. Латинский патриарх вскоре признал ее статус духовного ордена, а сам король выделил им помещение в иерусалимской мечети Аль-Акса, известной франкам как храм Соломона. Поэтому рыцарей стали называть орденом храма Соломона, или тамплиерами.[102] Как и монахи, члены ордена давали клятву жить в бедности, целомудрии и послушании, но как рыцари предпочитали не искать уединения в изолированных от внешнего мира общинах, а с мечом в руках бороться за христианство и защищать Святую землю.

В 1127 году глава (Великий магистр) ордена Гуго де Пейн отправился в Европу в поисках легализации и утверждения нового ордена. Официальное признание латинской церкви было дано в январе 1129 года на церковном соборе в Труа (Шампань, Франция). В последующие годы это официальное одобрение было дополнено папской поддержкой, а также широкими привилегиями. Тамплиеры также заслужили одобрение одного из величайших религиозных светил латинского мира Бернара Клервоского. Будучи аббатом цистерцианского монастыря, он прославился своей мудростью и был желанным советником всех монархов Запада. Политическая сила и духовное могущество, которыми он обладал, были воистину беспрецедентными. Но в физическом отношении Бернар был слабым и больным человеком, для которого неподалеку от его места в церкви было сделано специальное отхожее место, поскольку он страдал от тяжелого заболевания кишечника.

Около 1130 года Бернар написал трактат «Похвала новому рыцарству», в котором восхвалял добродетели тамплиеров. Аббат заявил, что орден «достоин всеобщего восхищения», назвав его братьев «истинными рыцарями Христа, сражающимися за своего Господа». В том, что они после смерти станут мучениками, сомнений не было. Это лирическое сочинение сыграло центральную роль в популяризации движения тамплиеров в латинской Европе. Повсеместно было одобрено это революционное ответвление от идеологии крестоносцев, которое, по существу, стало квинтэссенцией и выражением идеи христианской священной войны.

По примеру тамплиеров стали милитаризоваться и другие благотворительные организации, основанные латинянами на Ближнем Востоке. С конца XI века в Иерусалиме существовал госпиталь, основанный итальянскими купцами для заботы о паломниках и больных. Когда Святой город был завоеван крестоносцами, что вызвало увеличение количества паломников, этот институт, посвященный Иоанну Крестителю и потому известный как госпиталь Святого Иоанна, приобрел силу и влияние. Госпитальеры были признаны орденом в 1113 году и стали привлекать покровителей со всего мира. Под руководством своего Великого магистра Раймона дю Пюи (1120–1160) орден добавил военный элемент к своим медицинским функциям и в середине XII столетия стал вторым военным орденом.

В XII и XIII веках тамплиеры и госпитальеры находились в самом центре истории крестоносного движения, играя ведущую роль в борьбе за Святую землю. В середине Средневековья латинская мирская знать обычно стремилась выразить свою преданность Богу, делая пожертвования религиозным движениям, часто в форме права на владение землей или на доходы с нее. Поэтому широкая популярность военных орденов принесла им богатые владения в Утремере и по всей территории Европы. Несмотря на свое изначально весьма скромное положение — увековеченное у тамплиеров на печати, изображающей двух обнищавших рыцарей, едущих на одном коне, и тамплиеры, и госпитальеры довольно скоро приобрели огромные богатства. К ним также потоком стекались «новобранцы», многие из которых стали прекрасно обученными и хорошо оснащенными воинами-монахами. Большинство средневековых военных отрядов обычно состояли из непрофессионалов, участвовавших только в коротких сезонных кампаниях, плохо обученных и экипированных. А тамплиеры и госпитальеры могли выставить отличные элитные войска, по сути ставшие первыми профессиональными армиями христианского мира.

Военные ордены были наднациональными движениями. Видя свою первоочередную задачу в защите государств крестоносцев, они тем не менее участвовали в целом ряде других европейских военных, церковных и финансовых мероприятий, в том числе сыграли важную роль в пограничных войнах против ислама на Иберийском полуострове. В Леванте их беспрецедентное военное и экономическое могущество дало им сопутствующее политическое влияние. Оба ордена пользовались папским покровительством, были независимыми от местной светской и церковной юрисдикции, а значит, имели потенциал для дестабилизации государств латинского Востока. Как неконтролируемые силы они могли воздействовать на корону, игнорировать эдикты патриарха и епископальные инструкции. Но пока эта опасность была сбалансирована пользой от их участия в обороне Утремера.

Вместе тамплиеры и госпитальеры обеспечили остро необходимый приток людской силы и военного опыта государствам крестоносцев, которые испытывали острую нужду в военных ресурсах. Члены ордена также обладали богатством, необходимым для поддержания и своевременного расширения сети фортов и крепостей Утремера. С 1130 года и далее светские правители начали передавать контроль над укрепленными сооружениями орденам, после того как позволили им создать полунезависимые анклавы в пограничных зонах. Обладание крепостью Баграс дало тамплиерам господствующее положение на северных подходах к княжеству Антиохия. Права на Сафед (Цфат) в Галилее и Газу в Южной Палестине принесли ордену аналогичные возможности и ответственность. Госпитальеры тем временем приобрели свои центры в Крак-де-Шевалье, крепости, расположенной на возвышенности над долиной Букея между Антиохией и Триполи, и в Бетгибелине, одной из трех цитаделей, построенных в Южной Палестине, чтобы защищать Иерусалим и оказывать военное давление на занятый мусульманами Аскалон.[103]

Обращение к христианскому миру

После 1119 года левантийские франки также начали искать помощи за пределами своих границ. Теоретически по крайней мере восточные христиане должны были стать очевидной поддержкой.[104] Окруженный исламом и удаленный от Западной Европы Утремер нуждался в находящемся по соседству союзнике, чтобы упрочить свое положение. Все же, хотя у государств крестоносцев была общая вера с Византийской империей, средиземноморской супердержавой, которую уважал и боялся мусульманский мир, после завоевания Иерусалима греки практически не участвовали в борьбе за Святую землю. В корне проблемы был спор относительно Антиохии, на многие десятилетия ослабивший позиции франкского Леванта. В 1137 году, после долгих лет пренебрежения, сын и наследник Алексея I император Иоанн II Комнин организовал поход в Сирию, чтобы восстановить греческое влияние на территории, которую он считал восточной оконечностью своих владений. Иоанн сумел теоретически восстановить власть над Антиохией, и с этого момента отношения княжества с остальным Утремером всегда зависели от уз с Константинополем. Но в военном отношении вклад Византийской империи был ничтожно мал — экспедиции против Алеппо и Шайзара завершились неудачей. Поздней осенью 1142 года Иоанн вернулся на Восток, вероятно планируя создать новое Византийское государство в Антиохии под управлением своего младшего сына Мануила. Так случилось, что в апреле 1143 года Иоанн погиб — произошел несчастный случай на охоте. Эта катастрофа прервала греческую экспедицию.[105]

Фактически после Кровавого поля Утремер чаще всего обращался за помощью к западному христианству. В январе 1120 года на генеральной ассамблее светских и церковных лидеров Иерусалимского королевства в Наблусе (к северу от Святого города) обсуждали кризис, перед которым оказались христианские государства Востока. Результатом стало первое прямое обращение к папе Каликсту (Каллисту) II о новом Крестовом походе на Святую землю и еще одна просьба к Венеции. Итальянцы откликнулись, отправив на Восток осенью 1122 года флот из, как минимум, семидесяти судов под флагом крестоносцев. С помощью венецианцев иерусалимские франки захватили в 1124 году сильно укрепленный город Тир — один из последних палестинских портов, остававшийся в руках мусульман, и главный центр средиземноморского судоходства и торговли.[106] Король Бодуэн II хотел организовать еще один Крестовый поход для штурма Дамаска в 1129 году, но, несмотря на присутствие большого количества западных рыцарей, кампания оказалась неудачной.

Желая установить более тесные связи с латинским Западом и стремясь решить свои проблемы, связанные с наследованием, левантийские франки также искали подходящих европейских мужей для наследниц Утремера. В государствах крестоносцев, как и в большинстве средневековых государств христианского мира вообще, предполагалось мужское правление. Светские правители, от королей до графов, должны были возглавлять или, по крайней мере, направлять свои армии во время войны, военное командование считалось прерогативой мужчин. Идеальными кандидатами в женихи были высокородные аристократы, желающие посвятить себя защите Святой земли и занимающие высокое общественное положение. Такие люди могли принести на Восток новую людскую силу и богатство. Одним из них был Раймунд де Пуатье, второй сын герцога Аквитании и родственник французского короля из династии Капетингов, который в 1136 году женился на Констанции Антиохийской, тем самым надолго положив конец политической неразберихе в Северной Сирии. Еще более влиятельный союз был устроен в конце 1120-х годов. Король Бодуэн II имел от своей армянской супруги четырех дочерей и ни одного сына, поэтому тщательно подбирал пару для своей старшей дочери Мелисенды, чтобы обеспечить продолжение королевского рода. После продолжительных переговоров в 1129 году принцесса вышла замуж за графа Фулька V Анжуйского, одного из самых знатных аристократов Франции, имеющего связи с монархами Англии и Франции.

После смерти Бодуэна II Фульк и Мелисенда 14 сентября 1131 года были коронованы. Едва достигшая двадцатидвухлетнего возраста новая королева стала первой правительницей Иерусалима, рожденной от смешанного брака (отец — латинянин, мать — армянка). Тем самым она стала живым воплощением нового восточного франкского общества. Однако около 1134 года латинская Палестина оказалась на грани гражданской войны из-за споров о правах на корону. Недовольные решением нового короля назначить собственных избранных сторонников на влиятельные должности и его очевидным отчуждением от Мелисенды, франкские аристократы Иерусалима решили ограничить власть Фулька, заставив его править совместно с королевой. После периода открытой враждебности, во время которого король, очевидно, понял, что никогда не сможет чувствовать себя в полной безопасности среди родственников и сторонников королевы, королевская чета воссоединилась. С этого момента Мелисенда начала играть ведущую роль в управлении королевством, и ее положение еще более укрепилось после смерти Фулька в 1143 году, когда она стала править совместно со своим юным сыном Бодуэном III.

Впоследствии эти события помогли переоформить сущность и степень королевской власти в Палестине. Бодуэн I и Бодуэн II часто правили как самодержцы, но в XII веке стало очевидно, что латинская знать могла ограничить абсолютную монархию. Со временем коронованные правители франкского Иерусалима все чаще прибегали к консультациям со своей знатью, и совет самых важных землевладельцев и духовных лиц королевства, известный как Haute Cour (Высокий двор), стал самым важным палестинским форумом, на котором принимались правовые, политические и военные решения.[107]

Редчайшее и потрясающе красивое сокровище, дошедшее до нас из эпохи крестоносцев, — маленький молитвенник, вероятно изготовленный в Иерусалиме в 1130-х годах. Теперь он находится в Лондонской библиотеке. Его переплет из слоновой кости украшен тончайшей резьбой, а на страницах можно видеть ряд изумительных, глубоко эмоциональных миниатюр, иллюстрирующих жизнь Иисуса. Это произведение искусства великолепных мастеров Средневековья являлось личным проводником в христианскую жизнь и религиозные предписания. Там перечислены дни святых, приведены молитвы, в общем, такую книгу можно считать Псалтырем и, не боясь громких слов, назвать истинным шедевром средневекового искусства.

Выделяет эту реликвию далеких веков ее происхождение. Считается, что Псалтырь был создан по заказу короля Иерусалима Фулька в качестве подарка для его супруги Мелисенды. Возможно, с его помощью он хотел окончательно с ней примириться. А значит, эта вещь имеет реальную ощутимую связь с Утремером и миром Мелисенды. Возможность увидеть и даже прикоснуться к вещице, которой королева ежедневно пользовалась восемь столетий назад, не может не волновать.

Но Псалтырь Мелисенды может поведать нам больше. Само его существование вызывает яростные споры, которые затрагивают сердце истории крестоносного движения. Структура и украшение книги говорят о художественной культуре, в которой переплелись латинский и греческий стили, стиль восточных христиан и даже исламский. Объединившись, они создали новую уникальную форму — «искусство крестоносцев». По меньшей мере семь мастеровых, работавших в мастерской церкви Гроба Господня, участвовали в создании Псалтыря (включая обучившегося в Византии художника с греческим именем Василий, который подписал одну из иллюстраций). Образы, нанесенные на переплет из слоновой кости, в основном византийские по форме, но заключены в плотный геометрический орнамент, что предполагает исламское влияние. В других элементах манускрипта видно разное влияние: текст приписывают франку, многочисленные украшенные заглавные буквы, с которых начинаются страницы, являются западноевропейскими по замыслу, а подробный календарь, заключенный внутри, — английским.[108]

Отражает ли этот Псалтырь более широкие истины относительно характера жизни во франкском Леванте? Было ли общество, в котором жили Мелисенда и ее современники, само по себе особым по характеру и качеству и чем, в сущности, был постоянно воюющий мир крестоносцев — замкнутой общиной, отличающейся религиозной и этнической нетерпимостью, или своеобразным плавильным котлом межкультурного обмена? Этот спор может дать ряд поучительных догадок относительно реалий жизни в эпоху Средневековья. Он же является самым ожесточенным из всех дебатов, ведущихся относительно движения крестоносцев. В течение последних двухсот лет историки высказывали диаметрально противоположные взгляды на взаимоотношения между франкскими христианами и коренным населением Ближнего Востока, причем одни подчеркивали силы интеграции, адаптации и аккультурации, а другие изображали крестоносцев тиранами с нетерпимым колониальным режимом.

Учитывая малочисленность дошедших до нас свидетельств, проливающих свет на социальную, культурную и экономическую жизнь Утремера, неудивительно, что созданный нами образ франкских государств больше отражает надежды и предрассудки нашего собственного мира, чем менталитет и нравы жителей Средневековья. Для тех, кто верит в неизбежность «столкновения цивилизаций» и глобальный конфликт между исламом и Западом, Крестовые походы и порожденные ими общества могут служить мрачным доказательством внутренней предрасположенности человека к дикости, нетерпимости и тираническому подавлению «других». В качестве альтернативы свидетельства транскультурного слияния и мирного сосуществования в Утремере могут использоваться, чтобы подкрепить идею convivencia (буквально «жизнь вместе»), предполагающую, что люди разных этнических и религиозных групп могут жить вместе в относительной гармонии.[109]

Несмотря на все эти явные сложности, мир Утремера требует близкого и тщательного исследования, потому что он имеет очевидное влияние на фундаментальные проблемы истории крестоносного движения, ставя два насущных вопроса: были ли франкское завоевание и колонизация Ближнего Востока необычными, потому что велись в контексте священной войны, или, в сущности, совершенно обыкновенными? И изменило ли создание латинских государств на Востоке историю Западной Европы — ускорив межкультурные контакты и взаимопроникновение знаний, став благодатной почвой для более близкого знакомства и понимания между латинскими христианами и мусульманами?

Жизнь в Утремере

Характер жизни в государствах крестоносцев обусловливали некоторые элементарные факты. Основание Утремера не принесло с собой повсеместного вытеснения коренного населения Леванта. Вместо этого франкские поселенцы управляли городами и государствами, население которых отражало историческую разнородность региона. Здесь жили мусульмане, евреи и восточные христиане. Причем христиане Востока тоже отличались необычайной разнородностью. Среди них были армяне, греки, несториане, копты, якобиты, а также «сирийские» христиане, принадлежавшие к греческой православной церкви, но говорившие по-арабски. Распределение разных народов по регионам варьировалось в больших пределах: в графстве Эдесса преобладали армяне, в княжестве Антиохия — греки, а больше всего мусульман было в Иерусалиме.

Латиняне правили этими людьми, как элита, находящаяся в численном меньшинстве. Лингвистические различия оставались определяющим и разделяющим фактором. Латиняне говорили на старофранцузском языке (с использованием латыни в официальных документах), и, если некоторые поселенцы учили арабский и другие восточные языки, большинство крестоносцев все же этого не делали. Многие франки жили в городских и/или береговых общинах, то есть в относительной изоляции от коренного сельского населения. В сельскохозяйственных поселениях внутри страны западные господа, как правило, жили в отдельных больших домах, по большей части не общаясь с подданными, однако практическая необходимость разделять скудные ресурсы — например, воду — иногда делала контакты более частыми. В общем, небольшие аграрные поселения обычно имели тенденцию к отчетливой идентичности вероисповедания, так что одна деревня могла быть мусульманской, другая греческой (то же самое характерно и для современного Ближнего Востока). Но в больших городах наблюдалось смешение культур.

Так что франки, очевидно, правили самыми разными «восточными» людьми, а в некоторых случаях и жили среди них. Интересен вопрос: латиняне стояли в стороне или интегрировались в эту исключительно многообразную окружающую среду? Если верить капеллану короля Бодуэна I Фульхерию Шартрскому, писавшему свои труды в 1120-х годах, аккультурация франков шла довольно быстро.

«Взвесь, молю тебя, и подумай, как в наше время Господь преображает Запад в Восток. Ведь все мы, бывшие жителями Запада, теперь стали обитателями Востока. Тот, кто был римлянином или франком, на этой земле стал галилеянином или палестинцем. Тот, кто жил в Реймсе или Шартре, теперь живет в Тире или Антиохии. Мы все уже позабыли места, где родились».

Общеизвестно, что Фульхерий писал эквивалент призывного манифеста, стараясь заманить новых латинян на Восток. Но даже принимая во внимание эту поправку, его слова свидетельствуют об открытости для идеи ассимиляции. Далее Фульхерий описал еще один способ межкультурных контактов — смешанные браки. Союзы между франками и восточными христианами — греками и армянами — были, в общем, обычным делом и иногда служили для укрепления политических союзов. Королева Мелисенда Иерусалимская сама была плодом такого брака. Франкские мужчины также могли жениться на мусульманках, принявших христианство. Но браки между латинянами и мусульманами все же были редкими. На совете в Наблусе в 1120 году, вскоре после кризиса, вызванного Кровавым полем, франкская иерархия создала ряд законов, недвусмысленно запрещавших близкие отношения между представителями разных вер. Наказания за секс между христианами и мусульманами были суровыми: мужчину кастрировали, женщине отрезали нос. Это были первые примеры такого запрета в латинском мире. Аналогичный пакет законов запрещал мусульманам носить одежды «во франкских традициях». Суть этих законов представляется спорной прежде всего потому, что любой закон можно трактовать в позитивном и негативном свете. Отражают ли законы, принятые в Наблусе, мир интенсивной сегрегации, где подобные акты невообразимы, или эти законы разработаны для ограничения того, что стало обычной практикой? Нет никаких свидетельств того, что подобные эдикты приводились в действие, судя по всему, они не были перенесены и в законодательные кодексы Утремера XIII века.

Когда впервые были захвачены такие города, как Антиохия и Иерусалим, и было принято решение осесть на Ближнем Востоке, латинянам пришлось создавать средства для управления своими новыми владениями, установив административные рамки. По большей части их подход заключался в импортировании основных практик с Запада, одновременно принимая и адаптируя некоторые левантийские модели. Этот процесс, вероятно, стимулировался практической необходимостью быстро построить функциональную систему, а вовсе не сильным желанием охватить новые формы управления. Региональные соображения также повлияли на решения. В княжестве Антиохия, имеющем историю греческого правления, главным официальным лицом города был dux (герцог), этот институт скопирован с византийского образца. В Иерусалимском королевстве аналогичную роль выполнял виконт.

Восточные христиане, конечно, играли некоторую роль в местном и даже региональном правительстве, мусульмане тоже. В большинстве мусульманских деревень существовал ra’is (раис) — выполнявший функции вождя, — так же как и при турках и Фатимидах. Известно, что в 1181 году мусульманское население Тира тоже имело своего раиса, которого звали Сади. До нас дошел документ и о том, что в 1188 году в занятом латинянами сирийском порту Джабал был мусульманский судья qadi. Но в целом степень их участия установить невозможно.[110]

Вероятно, самый интересный источник наших знаний о характере жизни в Утремере — «Книга назидания» Усамы ибн Мункыза — собрание рассказов и анекдотов, составленное сирийским арабским аристократом, с интересом следившим за развитием войны за Святую землю в XII веке. Текст Усамы снабжен комментариями и подробностями об общении с франками и жизни в государствах крестоносцев. Его особенно интересовало все странное и необычное, поэтому к его материалам следует относиться с осторожностью, тем не менее его труд — бесценный источник информации. О приобретших восточный характер латинянах он писал: «Есть франки, которые вполне акклиматизировались и часто бывают в компании мусульман. Эти франки лучше, чем те, что недавно прибыли из дома, но они все же являются нетипичным исключением». Всю свою жизнь Усама встречался с франками, которые стали есть левантийскую пищу, и с другими, часто посещавшими hammam (бани), которые были открыты и для мусульман, и для христиан.

Одно из самых удивительных откровений Усамы — это его нормальное почти ежедневное общение с франками. Конечно, некоторые столкновения происходили на поле боя, но многие встречи носили вполне дружелюбный характер. Конечно, все это могло быть следствием высокого общественного положения Усамы, но в общем ясно, что латиняне установили с мусульманами дружеские отношения. В одном случае Усама описал, как «уважаемый рыцарь (в армии короля Фулька) полюбил мою компанию, стал моим постоянным спутником и называл меня „брат мой“. Между нами существуют узы дружбы и общительности». Тем не менее у автора чувствуется подтекст его интеллектуального превосходства. В случае с его другом-рыцарем это выходит на первый план, когда Усама пишет, что франк предложил взять его четырнадцатилетнего сына с собой в Европу, чтобы мальчик мог получить должное образование и поумнеть. На это Усама подумал, что это у франка нет ума, если он мог сделать столь нелепое предложение.

Другое воспоминание Усамы ибн Мункыза, представляющееся нам маловероятным, касается его якобы дружеских отношений с тамплиерами. Если верить Усаме: «Когда я посещал святые места в Иерусалиме, я шел к мечети Аль-Акса, рядом с которой стояла небольшая мечеть, которую франки переделали в церковь. Когда я заходил в мечеть Аль-Акса — где жили тамплиеры, которые были моими друзьями, — они освобождали маленькую мечеть, чтобы я мог помолиться».

Вероятно, у Усамы не было трудностей в устройстве паломничества в Святой город или в нахождении мечети на франкской территории, в которой он мог выполнить обязательные ежедневные молитвы. Распространялось ли право осуществлять религиозные культы на мусульман, живших под латинским правлением? Было ли отношение в целом к нефранкскому населению в Утремере справедливым, или оно подвергалось угнетению и надругательствам? Один факт очевиден: на латинском Востоке первичным было разделение не между мусульманами и христианами, а между франками (то есть латинскими христианами) и нефранками (восточные христиане, евреи, мусульмане). Эта вторая группа местного населения состояла по большей части из крестьян и купцов.[111]

В правовом отношении к нефранкам в общем относились, как к отдельному классу: в случае серьезных нарушений законодательства они подвергались суду Burgess Court (точно так же, как и незнатные латиняне), причем мусульманам позволялось клясться на Коране. Но гражданские дела разбирались Cour de la Fonde (Базарный суд), специально созданным для нефранков. Этот орган поддерживал восточных христиан, потому что состоял из двух франков и четырех сирийцев. Мусульман в нем не было. Создается впечатление, что латинские кодексы законов Утремера назначали мусульманам более суровые наказания.

Исторические дебаты относительно обращения с покоренными мусульманами часто концентрировались на праве ежедневного отправления религиозных культов и финансовой эксплуатации. В этом отношении весьма полезным представляется свидетельство иберийского мусульманина, путешественника и паломника Ибн Джубайра. Совершая большое путешествие в начале 1180-х годов, во время которого он посетил Северную Африку, Аравию, Ирак и Сирию, Ибн Джубайр проследовал через Иерусалимское королевство, посетил Акру и Тир, после чего отправился морем на Сицилию. О путешествии через Западную Галилею он написал: «Наш путь лежал через бесконечные крестьянские хозяйства и упорядоченные поселения, обитатели которых были сплошь мусульманами, живущими уютно с франками. Бог хранит нас от такого искушения. После сбора урожая они отдают франкам половину того, что собрали, а также платят подушный налог в полдинара и пять кират за каждого. Помимо этого их не трогают, если, конечно, не считать небольшого налога на плоды деревьев. Их дома и все их пожитки остались в их полной собственности».

Судя по этому рассказу, оседлое мусульманское население жило в относительном мире в латинской Палестине, выплачивая налог на каждого человека (так же исламские правители облагали подушным налогом своих немусульманских подданных). Уцелевшие свидетельства относительно уровня налогообложения в исламских государствах примерно в это же время позволяют сделать вывод, что мусульманским крестьянам жилось не хуже при франкском христианском правлении. На самом деле Ибн Джубайр даже предположил, что к мусульманам, скорее всего, франкские хозяева относятся «по справедливости», зато они терпят несправедливость от хозяев своей собственной веры. Это вовсе не означает, что он одобрял мирное сосуществование или смиренное подчинение латинскому правлению. В какой-то момент он отметил, что «не может быть извинения в глазах Бога мусульманину, который остается жить в стране неверных, а не просто проходит через нее». Но принципиальные заявления вроде этого лишь прибавляют веры положительным наблюдениям, которые он счел нужным записать.[112]

Ибн Джубайр также сообщил, что подчиненные мусульмане имеют доступ в мечети и право молиться в Акре и Тире. На основании одного только этого свидетельства невозможно утверждать категорически, что все мусульмане в Утремере пользовались одинаковой свободой вероисповедания. Строго говоря, можно предположить лишь то, что находящиеся в меньшинстве франкские поселенцы были заинтересованы в том, чтобы держать своих местных подданных более или менее довольными и in situ (на месте), и условия жизни коренного восточного христианского и мусульманского населения не провоцировали беспорядки и миграции. По современным стандартам Западной Европы или мусульманского Востока, нельзя сказать, что нефранки, жившие в государствах крестоносцев, подвергались угнетению, эксплуатации или оскорблениям.[113]

Одним из способов контактов, несомненно сводившим вместе левантийских франков и мусульман, была торговля. Были обнаружены явные признаки оживленной торговой деятельности уже в первом столетии существования латинских поселений. Итальянские купцы из Венеции, Пизы и Генуи играли главные роли в этом процессе, создавая анклавы в крупных портах и прибрежных городах Утремера и сложную сеть транссредиземноморских торговых путей. Эти пульсирующие торговые артерии, соединяющие Ближний Восток с Западом, позволили левантийским товарам (таким, как сахарный тростник и оливковое масло), а также драгоценным грузам из Азии и Среднего Востока попасть на рынки Европы. Пока еще основная масса торговли с Востока все еще шла через Египет, но даже при этом экономическое развитие Утремера оказалось необычайно доходным: оно помогло таким городам, как Венеция, приобрести огромное могущество в Средние века, а посредством таможенных пошлин и сборов способствовало накоплению богатств в Антиохии, Триполи и Иерусалиме. Это вовсе не означает, что латинские поселения на Востоке должны рассматриваться как эксплуатируемые европейские колонии. Их создание и выживание, возможно, действительно частично зависело от Генуи и подобных городов, но они создавались в первую очередь не как экономические предприятия. Да и не служили они интересам «западных отечеств» в качестве таковых, потому что финансовые выгоды, извлеченные «государством», обычно оставались на Востоке.

Прохождение товаров из мусульманского мира в средиземноморские порты франкского Леванта было крайне важным не только для латинян. Оно также стало одной из опор более широкой ближневосточной экономики, решающей для получения средств к существованию мусульманских купцов, ведущих караваны на Восток, критической для доходов крупных исламских городов Алеппо и Дамаска. Эти общие интересы породили взаимозависимость и обеспечили тщательно регулируемые (и потому «мирные») контакты, даже во времена политических и военных конфликтов. В конце концов, даже в разгар священной войны торговля была слишком важна, чтобы ее можно было разрушить.

Историки часто представляют 1120 год годом кризиса и напряжения в Леванте. Все же память о Кровавом поле еще была свежа, и как раз в этом году совет в Наблусе назначил строгие наказания за тесное межкультурное общение. Но в 1120 году Бодуэн II также произвел резкое сокращение торговых налогов в Иерусалиме. По словам Фульхерия Шартрского (жившего тогда в Святом городе), король объявил, что «христиане, так же как и сарацины, должны иметь свободу приходить и уходить, чтобы продавать свои товары, когда и кому захотят». Согласно мусульманскому свидетельству, относящемуся к этому же времени, Иль-гази — победитель на Кровавом поле — упразднил сборы в Алеппо и согласился на условия перемирия с франками. Степень координации между этими двумя предполагаемыми врагами установить невозможно, но оба явно делали попытки стимулировать торговлю. На самом деле характер и объем латинско-мусульманских торговых контактов, по сути, оставался не затронутым подъемом волны джихада. Даже Саладин, ярый поборник священной войны, став правителем мусульманского Египта, установил тесные связи с морскими торговцами Италии. Желая обеспечить выгодную торговлю и получить корабельный лес (который было трудно достать в Северной Африке), он в 1173 году выделил пизанцам защищенный торговый анклав в Александрии.[114]

Знания и культура

В XII веке в Утремере существовала и другая форма обмена: передача христианских знаний и культуры среди членов латинской интеллектуальной элиты. Свидетельства такой формы «диалога» в Иерусалиме ограниченны, но в Антиохии, имеющей давние традиции схоластики, ситуация была совершенно иной.[115] Город и его окрестности были местом расположения многочисленных восточных христианских монастырей, возникших прежде Крестовых походов и прославившихся как центры интеллектуальной жизни. Здесь собирались великие умы христианского мира, чтобы учиться и переводить тексты по теологии, философии, медицине и науке с греческого, армянского, сирийского и арабского. С созданием государств крестоносцев латинские ученые, естественно, начали собираться в городе и вокруг него. Примерно в 1114 году туда прибыл известный философ и переводчик Аделард Батский и остался жить на два года. Спустя десятилетие Стефан Пизанский, латинский хранитель собора Святого Павла, тоже провел здесь некоторое время. В ходе 1120-х годов он выполнил некоторые самые важные латинские переводы из всех когда-либо появлявшихся в Леванте. Самый известный перевод Стефана — «Королевская книга» аль-Маджуси — удивительное собрание практических медицинских знаний. Позднее эта книга пользовалась большой популярностью в Западной Европе.[116]

Степень, в которой эти медицинские знания повлияли на действующую практику в латинском Леванте, представляется спорной. Усама ибн Мункыз с удовольствием писал о своеобразных и временами отчетливо пугающих техниках и методах, используемых франкскими докторами. В одном случае больной женщине был поставлен диагноз «демон в голове». Очевидно, Усама наблюдал, как прибывший латинский врач сначала обрил ей голову, потом «взял бритву и сделал разрез на голове в форме креста. Потом он оттянул кожу, обнажив череп, и натер его солью. Женщина сразу умерла». Усама сухо заключил: «Я ушел, узнав об их медицине то, чего никогда не знал». Латинские поселенцы в государствах крестоносцев, похоже, признавали, что мусульмане и восточные христиане обладают довольно-таки глубокими познаниями в медицине, и некоторые из них, как, например, франкская королевская семья в Иерусалиме во второй половине XII века, держала на службе нелатинских докторов. Но было несколько превосходных медицинских центров, где работали западные христиане, в том числе большой госпиталь Святого Иоанна, которым управлял военный орден госпитальеров.

Мастерскому исполнению Псалтыря Мелисенды соответствуют некоторые здания, возведенные крестоносцами примерно в это же время. Известна масштабная программа реконструкции, выполненная в церкви Гроба Господня в Иерусалиме во время правления Фулька и Мелисенды. Когда франки впервые завоевали Палестину, эта церковь пребывала в состоянии упадка. Хотя в 1130 и 1140 годах латиняне обновили это святое для каждого христианина место, создав конструкцию, впервые вместившую все святыни, связанные со Страстями Христовыми, в том числе часовню на Голгофе (на предполагаемом месте распятия) и Его Гроб. К этому времени церковь также была тесно связана с франкскими монархами Иерусалима, будучи местом проведения коронаций и погребения королей.

По общим очертаниям новый план святого места соответствовал западноевропейскому романскому стилю раннего Средневековья и имел некоторое сходство с другими главными латинскими церквами — местами паломничества на Западе, включая ту, что находилась в Сантьяго-де-Компостеле (северо-запад Испании). Церковь крестоносцев имела некоторые отличительные черты — включая большую ротонду с куполом, — но многие ее особенности были результатом уникального окружения здания и желания архитекторов вместить как можно больше «святых мест» под одной крышей. Церковь Гроба Господня сегодня — это все еще, в общих чертах, та же церковь XII века, но почти все внутренние украшения утрачены (так же как и королевские гробницы). Из обширных латинских мозаик осталась только одна — почти невидная на потолке в полумраке часовни Голгофы, — изображающая Христа в византийском стиле. Главный вход в здание — через массивные сдвоенные ворота на южном трансепте — был увенчан парой каменных перемычек: на одной — слева — были показаны сцены последних дней жизни Иисуса, в том числе Тайная вечеря, на другой — сложная геометрическая сеть переплетенных виноградных лоз, а также человеческих и мифологических фигур. Эти перемычки оставались на месте до 1920-х годов, когда их сняли и выставили в соседнем музее. Скульптуры на южном фасаде объединяют франкское, греческое, сирийское и мусульманское влияние.

Новая церковь крестоносцев была освящена 15 июля 1149 года, ровно через пятьдесят лет после завоевания Иерусалима. Сооружение должно было превозносить и почитать уникальную святыню Гроба Господня — духовный эпицентр христианства. Оно также стало открытой декларацией уверенности латинян, утверждая постоянство франкского правления и могущество королевской династии, а также явилось памятником великолепным достижениям Первого крестового похода. Кроме того, церковь явилась великолепным свидетельством культурного многообразия Утремера.[117]

Божественная земля веры и молитв

Реконструированная крестоносцами церковь Гроба Господня была всего лишь одним выражением глубокого религиозного почитания, связанного с Иерусалимом и Святой землей вообще. Для франков этот левантийский мир, по которому ступал ногами сам Христос, являлся священной реликвией, где воздух и земля были проникнуты аурой Бога. Поэтому религиозные памятники, возведенные на столь святой земле, и выражения веры в многочисленных святых местах были особенно интенсивными. Латинская религиозная жизнь находилась под влиянием того факта, что многие местные жители Ближнего Востока (включая восточных христиан, мусульман и евреев) разделяли это чувство благочестивого рвения.

В XII веке самыми частыми западноевропейскими посетителями Утремера были не крестоносцы; это были паломники. Они тысячами прибывали из западного христианского мира, сходя на берег с морских судов в портах — Акре и других, или прибывали по суше из Руси, Греции и т. д. Некоторые оставались здесь, становясь светскими поселенцами, монахами, монашенками или отшельниками. Только несколько религиозных домов было возведено на пустых местах, но многие неиспользуемые помещения были возрождены (такие как бенедиктинский женский монастырь Святой Анны в Иерусалиме и латинские монастыри, построенные до Крестовых походов, например Нотр-Дам де Иосафат) и стали очень популярными.

Акты религиозного рвения приводили франков в контакт с коренным населением Леванта. Некоторые латиняне желали стать ближе к Богу, ведя аскетическую жизнь в изоляции в пустынных местностях, таких как гора Кармель (недалеко от Хайфы) и Черная гора (в районе Антиохии). Там они встречались с греческими отшельниками. Один из самых замечательных примеров религиозного сближения имел место в монастыре Девы Марии в Сайедная (15 миль (24 км) от Дамаска). Это греческое православное религиозное учреждение, расположенное на мусульманской территории, являлось обладателем «чудотворной» иконы Девы Марии. По Ее груди якобы течет масло, которое ценится за его невероятные целебные качества. Сайедная — место паломничества, популярное у восточных христиан и мусульман (которые почитают Деву Марию как мать пророка Иисуса). Начиная со второй половины XII века его стали посещать и латинские паломники, которые везли пузырьки с чудесным маслом обратно в Европу. Святыня была популярна и у тамплиеров.

Так же как некоторым франкам разрешалось проходить по исламской территории, чтобы добраться до Сайедной, так и мусульманских паломников временами пропускали на святые места Утремера. В начале 1140-х годов правитель Дамаска Унур и Усама ибн Мункыз получили разрешение посетить Купол Скалы в Иерусалиме. Примерно в это время Усама также отправился во франкский город Себаста (недалеко от Наблуса), чтобы увидеть крипту Иоанна Крестителя (и, как было сказано ранее, он утверждал, что часто посещал мечеть Аль-Акса). В начале 1180-х годов мусульманский ученый Али аль-Харави смог совершить путешествие по святым для ислама местам в Иерусалимском королевстве, и позднее он написал арабский путеводитель по этому региону. Однако на базе этих отдельных немногочисленных свидетельств невозможно оценить реальную степень развития паломничества у мусульман.

Несмотря на эти формы религиозного общения, основная религиозная атмосфера все еще характеризовалась выраженной нетерпимостью. Франкские и мусульманские писатели продолжали порочить веру друг друга, как правило бросая обвинения в язычестве, политеизме и идолопоклонстве. Отношения между латинскими и восточными христианами тоже оставались напряженными и недоверчивыми. Покорение крестоносцами Ближнего Востока положило решительный (если не окончательный) конец существовавшей в регионе греческой православной церковной иерархии. Теперь латинских патриархов назначали в Антиохию и Иерусалим, а латинские архиепископы и епископы появились на всей территории Утремера. Лидеры латинской церкви энергично отстаивали свою церковную юрисдикцию, чтобы сократить то, что они считали опасностью взаимного засорения западных и восточных христианских обычаев, особенно в отношении монашества.[118]

Франкский Восток — железный занавес или открытая дверь?

Государства крестоносцев не были закрытыми обществами, полностью изолированными от окружавшего их ближневосточного мира. Не были они и европейскими колониями. Утремер невозможно изобразить как многокультурную утопию — гавань терпимости, в которой христиане, мусульмане и евреи учились жить вместе в мире. Во многих регионах латинского Востока, особенно в XII веке, жизненная реальность находилась где-то между этими двумя полярными противоположностями.

Правящее западноевропейское меньшинство выказывало прагматическую готовность включить нефранков в правовую, социальную, культурную и религиозную жизнь Утремера. Экономические требования — от обеспечения местной рабочей силы до облегчения прохождения торговли — также приносили некоторую степень общения. Теоретически можно было ожидать, что общество крестоносцев сформировалось двумя противоречащими друг другу парадигмами: с одной стороны, это сглаживание со временем первоначальных антипатий, благодаря более близкому знакомству, с другой стороны, это потенциально противодействующая сила поднимающего голову джихада внутри ислама. В действительности ни одна из тенденций не была явно выраженной. С самого начала франки и мусульмане, занятые в дипломатическом диалоге, заключали пакты и создавали торговые связи; они продолжали этим заниматься и в XII веке. Шли десятилетия, и писатели всех мастей упорно возвращались к традиционным стереотипам, описывая неизменную подозрительность и ненависть к «другим».[119]

Франки, восточные христиане и мусульмане, жившие на Ближнем Востоке, вероятно, в ходе XII века узнали друг друга лучше, но это не привело к настоящему пониманию и прочной гармонии. Учитывая преобладающие реалии большого мира, это неудивительно. Средневековый Запад тоже непрерывно раздирали противоречия, религиозная нетерпимость постоянно находилась на подъеме. Судя по этим стандартам, непростая смесь прагматических контактов и тлеющие конфликты, присутствовавшие в Леванте, могли считаться вполне обычными. И если дух священной войны оказал влияние на характер франкского общества, Утремер не мог характеризоваться идеалами крестоносного движения.

Несмотря на все сказанное, поселение латинян на Ближнем Востоке дало начало удивительному, хотя, может быть, и не уникальному обществу, которое подвергалось разным силовым давлениям и влияниям. Стиль жизни в Утремере показывает некоторые признаки аккультурации, и уцелевшие плоды художественных и интеллектуальных стараний несут признаки культурного слияния. Но это может быть результатом ненаправляемого и органичного развития, а не намеренного стремления к ассимиляции.

Раньше было популярным мнение о том, что качественный сдвиг в отношении мусульман к Утремеру произошел после возвышения в 1128 году турецкого деспота Занги. Этот год, безусловно, принес перемены в ближневосточную политику. Он начался со смерти правителя Дамаска Тугтегина, которого сменил целый ряд бездарных эмиров династии Буридов, что поставило Дамаск на путь внутренних конфликтов и нестабильности. В июне Занги, атабек Мосула, воспользовался характерной для Северной Сирии раздробленностью и захватил власть в Алеппо, положив начало новой эре безопасности и эффективного правления.

«Красивый, с коричневой кожей и изумительными глазами», Занги был действительно выдающейся личностью. Даже в жестоком, раздираемом междоусобицами веке его склонность к безудержному насилию стала легендарной, а неутолимая жажда власти — непревзойденной. Один мусульманский хронист так описал атабека: «Он был словно леопард по характеру, как лев в ярости, не отказывался ни от какой жестокости, не знал доброты… его боялись за внезапные нападения, избегали из-за грубости, он был агрессивным, дерзким — самой смертью врагам и горожанам». Занги родился около 1084 года, был сыном выдающегося турецкого военачальника и потому вырос в аду гражданской войны, выжил в окружении почти постоянных сражений, убийств и предательств, научился быть ловким, хитрым и совершенно безжалостным. Он стал известным в 1120-х годах, заручился поддержкой сельджукского султана Багдада и к 1127 году был назначен губернатором Мосула, а также военным советником и командиром двух сыновей султана.

Занги имел заслуженную и, несомненно, тщательно оберегаемую репутацию жестокого и бесчувственного, деспотичного тирана. Он всем сердцем верил в силу страха, который мог одновременно обеспечить преданность подданных и покорность врагов. Один арабский хронист писал, что атабек использовал террор, чтобы контролировать свои войска, заметив, что он был «тираном и наносил удар с неразборчивым безрассудством… Если он был недоволен эмиром, он убивал или изгонял его, а его детей оставлял в живых, но кастрировал их».[120]

Учитывая столь устрашающие характеристики, можно было бы ожидать, что Занги изменит судьбу ислама в войне за Святую землю. В прошлом он, безусловно, изображался центральной фигурой в истории Крестовых походов, первым мусульманским лидером, нанесшим решающий удар франкам, прародителем похода против креста, который раздул пламя джихада, настоящим священным воином новой эры. Но, несмотря на все это, на протяжении практически всей карьеры Занги его реальное влияние на мир крестоносцев и интерес к ним были ничтожны. Частично это можно объяснить соображениями геополитики. Атабек возвышался над Ближним и Средним Востоком, словно колосс, причем одна его нога стояла в Мосуле, а другая — к западу от Евфрата в Алеппо. По необходимости он был вынужден делить свое время, энергию и ресурсы между двумя сферами влияния — Месопотамией и Сирией — и потому никогда не мог сосредоточиться на борьбе с франками. Но даже это вполне рациональное объяснение вводит в заблуждение, поскольку основывается на двух ошибочных предпосылках.

Для турецких военачальников вроде Занги Ближний Восток (включая Сирию и Палестину) и Средний Восток (особенно Ирак и Иран) имели неодинаковое политическое значение. Карьера атабека показывает, что в первой половине XII века сердце суннитского ислама оставалось в Месопотамии. Именно там, в таких городах, как Багдад и Мосул, можно было добиться сказочных богатств и власти. Для Занги и многих его современников сражения с франками на Западе были сродни пограничным конфликтам, а значит, имели небольшой интерес.

Более того, когда атабек занимался левантийскими делами, его первичной целью было не уничтожение государств крестоносцев, а покорение Дамаска. В 1130-х годах, после долгого периода отсутствия в Месопотамии, Занги неоднократно повторял попытки переместить сферу влияния Алеппо на юг, ближе к своей цели, желая получить мусульманские селения Хама, Хомс и Баальбек, зависимые от Дамаска. Занги всегда демонстрировал готовность нарушать клятвы, выступать против союзников и терроризировать врагов, преследуя свои цели. В 1139 году древний римский город Баальбек (на плодородной равнине Ливана) был подвергнут штурму. В конце концов город сдался при условии, что его защитников пощадят. Желая дать понять каждому сирийскому мусульманину, что нельзя противиться его власти, Занги не выполнил своего обещания и распял всех до единого воинов гарнизона. Затем, чтобы обеспечить лояльность города, он назначил правителем города весьма перспективного воина из своего окружения — курда Айюба ибн Шади, — семье которого в XII веке еще предстояло возвыситься.

В этот же период Занги использовал сочетание дипломатических интриг и военного давления в отношениях с Дамаском, надеясь постепенно подчинить себе столицу и захватить ее. Ему изрядно помогал хаос и междоусобицы, которыми город был охвачен большую часть 1130-х годов. Несмотря на номинальное существование правителей из династии Буридов, реальная власть в Дамаске принадлежала Унуру, турецкому военачальнику, который в свое время служил у Тугтегина мамлюком. Теперь ему предстояло столкнуться с агрессией Занги. Сразу после жестокого покорения Баальбека Занги в декабре 1139 года осадил Дамаск. Он поддерживал плотное кольцо осады и одновременно устраивал штурмы в течение шести месяцев. Даже атабек не хотел бросать все силы на полномасштабный штурм города, имеющего такую историческую важность для ислама, надеясь вместо этого медленно вынудить его сдаться.

В 1140 году петля затянулась туже, но Унур продолжал отвергать предложения о капитуляции. Не желая подчиниться господству Занги, он предпочел обратиться за помощью к немусульманам, отправив послов в Иерусалим, чтобы заключить союз против Алеппо. В аудиенции у короля Фулька Занги изобразили «жестоким врагом, одинаково опасным и для латинской Палестины, и для Дамаска». За помощь франков в борьбе с этой угрозой было обещано необычайно щедрое вознаграждение — 20 тысяч золотых монет. В дополнение Иерусалиму был обещан Банияс, который мусульмане снова захватили в 1132 году.

Убежденный щедрыми условиями и понимающий важность не допустить покорения Занги Сирии, Фульк повел армию на север, чтобы освободить Дамаск. Этого оказалось достаточно, чтобы атабек отступил. Он вернулся в Мосул и снова занялся делами Месопотамии.[121]

Занги против франков

На протяжении 1130-х годов Занги почти не выказывал интереса к ведению джихада против франков, и все нападения на латинян в этот период были или случайными, или были связаны с его продвижением в северную часть Сирии. Единственное заметное наступление атабека против Утремера имело место в июле 1137 года, когда он нацелился на крепость Барин (к западу от Хамы и Оронта). Но даже эту кампанию не следует толковать неправильно, потому что изначальным намерением Занги было использование крепости как готового плацдарма для агрессии против мусульманского Хомса. Главной заботой атабека было ускорение своей южной экспансии к Дамаску, а вовсе не нанесение смертельного удара по крестоносцам.

В начале 1140-х годов Занги сосредоточил свое внимание на событиях к востоку от Евфрата, желая расширить свою политическую опору в Ираке и укрепить отношения с сельджукским султаном Багдада. Начиная с 1143 года атабек уделял особое внимание подчинению Артукидов и мелких курдских военачальников на севере — в регионе Дийяр-Бакр. Оказавшись лицом к лицу с открытой агрессией, один из Артукидов — Кара-Арслан, правитель Хисн-Кайфы, заключил пакт с Жосленом II, графом Эдессы (который стал преемником своего отца в 1131 году), предложив уступить территорию в обмен на помощь. Осенью 1144 года, уверовав, что его графство в безопасности, Жослен повел большую армию Эдессы на помощь Кара-Арслану. Этот шаг, порожденный неверной оценкой амбиций и возможностей Занги, оказал большое влияние на историю Утремера.

Вскоре после ухода графа немногочисленные войска, оставшиеся в Эдессе, и латинский архиепископ графства были потрясены появлением под стенами города Занги. Атабек располагал отличной современной разведкой и не жалел денег на поддержание обширной сети шпионов по всему Ближнему и Среднему Востоку. Поэтому он почти сразу узнал об отсутствии Жослена и ослаблении гарнизона Эдессы. Занги не мог упустить столь редкую и неожиданную возможность и изменил свою цель, сделав ею не Дийяр-Бакр, а франкскую столицу. Его войско, уже оснащенное осадными машинами, совершило форсированный марш и достигло города в конце ноября. Осада началась сразу же. В течение следующих четырех недель христиане Эдессы выдерживали непрерывные обстрелы и штурмы с применением самой разнообразной осадной техники, но их положение было практически безнадежным.

Узнав о нападении, Жослен II попытался собрать в Телль-Башире армию для вызволения города. Мелисенда немедленно откликнулась на его просьбу о содействии, отправив войска на север, но по причинам, остающимся неясными, Раймунд Антиохийский уклонился. Граф все еще отчаянно пытался подготовить ответный удар, когда пришли ужасные известия о падении Эдессы. 24 декабря 1144 года минеры Занги обрушили большую часть стены и укреплений. Когда мусульманские воины хлынули в пролом, христиане в ужасе бросились к цитадели. Возникла паника, и сотни людей были растоптаны до смерти (среди них — латинский архиепископ) еще до того, как воины атабека принялись за свою страшную работу. Один армянин, живший в городе, писал, что мусульмане безжалостно пролили море крови, не щадя ни стариков, ни невинных детей. Те немногие, кому удалось добраться до укрепленной крепости, продержались еще два дня, но к 26 декабря весь город был в руках приверженцев ислама.

Захват Эдессы воинами Занги, возможно, был по большей части случайным, но он стал полной катастрофой для франков. Одни только его стратегические последствия были крайне тревожными. С потерей главного города все остальное графство оказалось на грани краха. Если это самое северное из латинских государств падет, связь между мусульманскими силами в Месопотамии и Сирии станет более быстрой и стабильной. В этом контексте будущее Антиохии выглядело безрадостным: северный сосед и союзник стал врагом, противник, Алеппо, быстро возрождался. Опасность эффекта домино, при котором слабость и уязвимость проникала в южном направлении, неся с собой последовательный крах каждого оставшегося латинского государства, была слишком очевидна. Франкский хронист Вильгельм Тирский размышлял о «зловещей катастрофе» 1144 года, заметив, что теперь есть реальная перспектива того, что мусульманский мир захватит весь Восток.[122]

Психологический эффект этого события оказался еще более важным. Никогда раньше ни одна из четырех великих столиц Утремера не переходила к исламу. Эдесса, первый восточный город, взятый крестоносцами, находился в их руках почти полвека. Его неожиданная потеря вызвала страх в латинском Леванте, подорвала уверенность и мораль. Чувство неуязвимости христиан, если таковое существовало, исчезло без следа; мечта об Утремере — Святой земле — рухнула. Можно было ожидать, что положение еще более ухудшится, если Занги постарается развить успех, побудив ислам предпринять большие усилия в войне за господство на Ближнем Востоке.

Когда эти неутешительные новости дошли до Запада, уже известный нам аббат Бернар Клервоский написал: «Земля содрогается, потому что Владыка Небесный теряет свою землю… враг креста начал поднимать там свою святотатственную голову и опустошать мечом благословенную землю, Землю обетованную». Бернар предостерегал, что святой Иерусалим, «город живого Бога», тоже может быть захвачен. Единственное, чем мог ответить западный христианский мир латинскому Востоку, — это организацией нового Крестового похода.[123]

Захват Занги Эдессы в 1144 году стал триумфом ислама: один мусульманский хронист назвал его «победой побед». Когда его войска 24 декабря взяли штурмом город, атабек сначала позволил им грабить и убивать. Но когда схлынула первая волна насилия, он навязал образ действий, который, по крайней мере по его стандартам, был умеренным. Франки пострадали — мужчин убили, женщин увели в рабство, но уцелевших восточных христиан пощадили и позволили остаться в своих домах. Латинские церкви были уничтожены, но армянские и сирийские остались нетронутыми. Также Занги постарался максимально снизить ущерб, нанесенный укреплениям Эдессы, и сразу после победы началось восстановление разрушенных участков стены. Понимая стратегическую важность своего нового владения, Занги хотел, чтобы город оставался обитаемым и защищенным.

Захватив Эдессу, атабек мог надеяться объединить большую территорию Сирии и Месопотамии — от Алеппо до Мосула. А для мусульманского мира Ближнего и Среднего Востока его удивительное достижение обещало начало новой эры, в которой франки будут вытеснены из Леванта. Нет сомнения в том, что 1144 год стал для ислама поворотным моментом в борьбе за Святую землю. Также представляется очевидным, что Занги делал энергичные попытки разрекламировать свой успех как удар, нанесенный ярым моджахедом (муджахидом) во имя всех мусульман.

В исламской культуре за арабской поэзией давно закрепилась роль силы, влияющей и отражающей общественное мнение. Мусульманские поэты обычно создавали произведения для публичного прочтения, иногда перед массовыми аудиториями, и включали в них смесь репортажа и пропаганды текущих событий. Придворные поэты Занги (некоторые из них были сирийскими беженцами от латинян) воспевали в своих стихах достижения атабека, называя его защитником широкого движения джихада. Ибн аль-Кайсарани (из Кесарии) подчеркнул нужду в Занги для возвращения мусульманам всего сирийского побережья (Сахиль), утверждая, что это и есть главная цель священной войны. «Скажи правителям неверных <…> чтобы сдали все их территории, — писал он, — потому что это страна Занги». Одновременно идея панлевантийского завоевания была сплетена с более точной целью, имеющей глубокий религиозный смысл. Эта цель — Иерусалим. Эдесса располагалась в сотнях миль (160 км) к северу от Палестины, но ее захват был представлен как первый шаг на пути к возвращению мусульманскому миру Святого города. «Если завоевание Эдессы — открытое море, — утверждал Ибн аль-Кайсарани, — Иерусалим и Сахиль — его берега».

Многие мусульманские современники, судя по всему, принимали это «выдвижение» атабека в воины ислама. Багдадский халиф из Аббасидов пожаловал ему титулы «Помощника командира верующих, Божьей помощью Короля». Учитывая, что Зангиды все еще были в какой-то степени чужими — турецкими военными выскочками, не имеющими врожденного права влиять на установившиеся арабские и персидские иерархические системы Востока, это признание халифа помогло узаконить положение Занги. Была актуальна также идея, что карьера атабека строилась на этом единственном достижении. Даже хронист из враждебного Дамаска заявил, что Занги всегда домогался Эдессы и только ждал случая воплотить в жизнь свою мечту. Эдесса никогда не покидала его мыслей. Позже, на базе победы 1144 года, исламские хронисты назвали Занги шахидом, или мучеником. Эту честь заслуживают только те, кто умерли «на пути Бога», ведя джихад.

Речь не идет о том, что Занги признал политическое значение принципов священной войны только после своего неожиданного успеха в Эдессе. Надпись, датированная 1138 годом, в дамасском медресе, которому покровительствовал атабек, уже описывала его как «воина джихада, защитника границ, укротителя многобожников, уничтожителя еретиков», и те же титулы были использованы четырьмя годами позже в надписи из Алеппо. События 1144 года позволили Занги подчеркнуть и развить эту грань своей карьеры, но даже тогда джихад против франков оставался лишь одной проблемой среди многих. При жизни атабек стремился прежде всего представить себя правителем ислама, для чего он не брезговал всяческими почетными титулами, сформулированными для разных нужд (и на разных языках) Месопотамии, Сирии и Дийяр-Бакра. По-арабски он именовался Имад аль-Дин Занги («Занги, столп веры»), по-персидски — «страж мира», или «великий король Ирана», а на языке турецких кочевников — «принц-сокол».[137]

Сохранилось ничтожно мало свидетельств, позволяющих предположить, что Занги отдавал приоритет джихаду по сравнению с остальными проблемами до или после 1144 года. В начале 1145 года он делал шаги, чтобы укрепить свою власть в Эдессе, захватив у франков город Сарудж и разгромив латинское войско, собравшееся для выручки соотечественников в Антиохии. Но довольно скоро он уже опять сражался с мусульманами в Ираке. В начале 1146 года прошел слух, что Занги готовит новое наступление в Сирии. Началось сооружение осадных машин, и, в то время как официально они предназначались для джихада, хронист из Алеппо писал: «Некоторые люди думают, что он намерен напасть на Дамаск».

Занги было уже шестьдесят два года, но он обладал отменным здоровьем и находился в прекрасной физической форме. Однако в ночь на 14 сентября 1146 года во время осады мусульманской крепости Калат-Джабар (на берегу Евфрата) он подвергся неожиданному нападению. Подробности случившегося неясны — утверждают, что Занги держал многочисленную стражу, которая должна была защитить его от убийц, но нападавшему как-то удалось ее обойти. На атабека напали, когда он лежал в постели. Впоследствии одни говорили, что это был доверенный евнух, другие версии — раб и солдат. Неудивительно, что убийцу считали нанятым Дамаском. Вероятно, правда так навсегда и останется неизвестной. Помощник, обнаруживший смертельно раненного Занги, описал сцену так: «Я подошел к нему, когда он был еще жив. Увидев меня, он подумал, что я намереваюсь убить его. Он жестами попросил меня не делать этого. Я остановился в благоговейном страхе и сказал: „Господин, кто сделал это с тобой?“ Но он не мог говорить и почти сразу умер. (Да пребудет с ним милость Всевышнего)».[138]

Большой запас жизненных сил и честолюбие не помогли атабеку — его карьера оборвалась. Занги, правитель Мосула и Алеппо, покоритель Эдессы, пал от руки убийцы.

Появление Нур ад-Дина

Занги умер жалкой позорной смертью. Его окружение, даже родственники, и не думали чествовать усопшего: тело атабека было сожжено без всяких церемоний, а сокровища разграблены. Значительно больше внимания было уделено вопросу преемственности власти.

Наследники Занги не медлили: его старший сын Саиф ад-Дин захватил Мосул — подтверждение того, что Месопотамия все еще считалась истинной колыбелью суннитского ислама. Младший сын атабека Нур ад-Дин Махмуд тем временем отправился на запад, чтобы взять под контроль сирийские владения отца. Такое разделение зангидской территории имело серьезные последствия. Не имея прямых интересов в Ираке, Нур ад-Дин, новый эмир Алеппо, сосредоточился на делах Леванта, и потому его положение было более выгодным для ведения джихада. Однако без доступа к плодородному полумесяцу[139] сила его сирийских владений могла иссякнуть.

Нур ад-Дин пришел к власти в возрасте двадцати восьми лет. Говорили, что он был высоким смуглым мужчиной с бородой, но без усов, с высоким лбом и красивыми глазами, иными словами, обладал вообще приятной наружностью. Со временем он достиг небывалой власти, затмив даже своего отца, став самым пугающим, но в то же время уважаемым врагом христианского мира на мусульманском Ближнем Востоке, правителем, который дал пищу и новую энергию делу исламской священной войны. Даже Вильгельм Тирский позднее назвал его мудрым, предусмотрительным и богобоязненным (согласно традициям своего народа) человеком. Но в 1146 году положение эмира было неустойчивым, а стоящие перед ним задачи казались невыполнимыми.[140]

После убийства Занги в Сирии начались беспорядки. Грубая эффективность деспотизма атабека теперь, когда на обширных просторах мусульманского Леванта воцарилось беззаконие, стала очевидной. Даже современник из Дамаска признавал, что «все города были в беспорядке, на дорогах стало небезопасно, и это после периода благословенного спокойствия». Права Нур ад-Дина и его способности управлять государством пока еще не были доказаны, и некоторые приближенные Занги переметнулись в другой лагерь. Под давлением Унура, фактического правителя Дамаска, курдский военачальник Айюб ибн Шади сдал Баальбек и двинулся к южной сирийской столице. Нур ад-Дин пользовался поддержкой губернатора Алеппо из Зангидов — Савара и брата Айюба Ширкуха, но в целом шансы молодого эмира на успех, и даже на выживание, были невелики.

Будучи эмиром Алеппо, Нур ад-Дин контролировал один из величайших городов Ближнего Востока. Даже в XII веке город Алеппо имел богатейшую древнюю историю — люди жили на том месте не меньше семи тысяч лет. В столице, которой правил Нур ад-Дин, имелась внушительная крепость, окруженная высокими стенами. Она возвышалась над городом, располагаясь в самом его центре, на вершине крутого холма высотой около 200 футов (61 м). Один из современников заметил, что «крепость известна своей неприступностью и видна с большого расстояния, поскольку имеет огромную высоту. Ничего похожего вокруг нет». Даже сегодня она гордо возвышается над современным городом. Мечеть Алеппо, которая находится немного западнее, была построена около 715 года при Омейядах. К ней сельджуки в конце XI века добавили квадратный минарет. Город также являлся крупным торговым центром. Там располагалось несколько крытых базаров. Возможно, Алеппо и не был в XII веке первым по значимости сирийским городом, но он являлся центром политического, военного и экономического могущества и в качестве такового являлся для Нур ад-Дина идеальным фундаментом, на котором он мог строить свою карьеру.[141]

В 1146 году среди всеобщего хаоса, воцарившегося после смерти Занги, Нур ад-Дину необходимо было утвердить свой авторитет. Возможность для этого вскоре представилась, когда пришли срочные новости о неожиданном кризисе. Франкский граф Эдессы Жослен II отчаянно пытался вернуть свою столицу. Возглавив наскоро собранные силы, он в октябре выступил на город и при помощи местного христианского населения ночью проник за внешние укрепления Эдессы. Мусульманский гарнизон сбежал в хорошо укрепленную цитадель, где и был осажден.

Нур ад-Дин отреагировал решительно, желая во что бы то ни стало удержать Эдессу, не отдав ее франкам, и предотвратить возможность экспансии в западном направлении его брата Саиф ад-Дина. Собрав войско Алеппо и турецких воинов, эмир совершил молниеносный форсированный марш, двигаясь так быстро, что «лошади мусульман падали на обочинах дороги от усталости». Быстрота оправдала себя. Войско Жослена, в котором не хватало людей и осадных машин, к моменту прибытия Нур ад-Дина все еще находилось в нижнем городе. Оказавшись между двух огней, граф немедленно покинул город. Он сумел спастись, но потери латинян были огромными. Удержав Эдессу в своих руках, эмир решил провести прямую демонстрацию своей безжалостной воли. Двумя годами ранее Занги пощадил живших в городе восточных христиан. Теперь, в качестве наказания за их сговор с франками, его сын и наследник избавил от них город. Все мужчины были убиты, женщины и дети уведены в рабство. Мусульманский хронист заметил, что «меч уничтожил всех христиан», а шокированные сирийские христиане описывали, как после этой чудовищной бойни город «остался безжизненным: ужасное зрелище — черный дым, всюду кровь и трупы его сынов и дочерей». Некогда кипящая жизнью столица осталась тихой пустынной заводью на много веков вперед.[142]

Наглядная демонстрация Нур ад-Дином своей силы помогла укрепить его положение в Алеппо. Эмир поступил в точности так, как его отец, — положился на грубую силу и страх, чтобы утвердить свою власть, и очень быстро убедился в эффективности метода. Со временем, однако, Нур ад-Дин доказал, что способен и на менее жесткие приемы — от взвешенной политики до формирования общественного мнения, но только стальная решимость ему никогда не изменяла. Как и Занги, он стремился объединить Алеппо и Дамаск, но для начала, по крайней мере, культивировал атмосферу сотрудничества с южным сирийским соседом. Между Нур ад-Дином и дочерью Унура Дамасского Исмат был заключен брачный союз. Эмир Алеппо также сделал благородный жест — отпустил рабыню, захваченную Занги в Баальбеке в 1138 году, некогда бывшую любовницей Унура. По мнению одного мусульманского хрониста, «это была важнейшая причина для дружбы между Нур ад-Дином и жителями Дамаска».

С изменением баланса сил после смерти Занги Алеппо и Дамаск выстраивали новые отношения между собой. Больше не опасаясь неминуемого нашествия Зангидов, Унур воспрянул духом и постепенно стал рвать узы, связывающие его с франками. Когда весной 1147 года один из зависимых от него правителей Алтунташ из Боеры решил отколоться и вступить в союз с Иерусалимским королевством, Унур решил вмешаться. Нур ад-Дин тоже пришел на юг, и вместе они отбили попытку латинян оккупировать Боеру. Этот успех принес Унуру признание Багдада и Каира. На этом фоне скорее Дамаск, чем Алеппо, в 1147 году стал доминирующей сирийской мусульманской силой.

Нур ад-Дин провел осень, укрепляя свое положение на севере и ведя военную кампанию на западной границе против Антиохии. В это время ужасные новости заставили эмира приготовиться к обороне. Прошел слух, что латинская армия, коей нет числа, движется к земле ислама. Говорили, что к этой армии присоединилось так много христиан, что Запад, должно быть, остался пустым и незащищенным. Встревоженный новостями эмир Алеппо и все его мусульманские соседи начали спешно готовиться к отражению Второго крестового похода и началу новой войны.[143]

В течение следующих шести месяцев сообщения о действиях французов и немцев постепенно дошли до Ближнего Востока. Один житель Дамаска слышал, что «многие из них погибли» в Малой Азии «в боях, из-за голода и болезней», и к началу 1148 года уже никто не сомневался, что Масуд, сельджукский султан Анатолии, нанес франкам невосполнимые потери. Для Нур ад-Дина и Унура, жадно ожидавших новостей в Алеппо и Дамаске, эти сведения, вероятно, были радостными, хотя и удивительными. Получалось, что их турецкие соседи на северо-западе — за последние десятилетия чаще бывшие противниками, чем союзниками, — нанесли решающий урон Крестовому походу еще до того, как он достиг Леванта.

Но даже если так, опасность еще не была ликвидирована. Весной уцелевшие латиняне (их количество все еще исчислялось тысячами) начали прибывать в порты Сирии и Палестины. Теперь встал вопрос: где они нанесут удар? Нур ад-Дин подготовил к нападению Алеппо, а его брат Саиф ад-Дин тем же летом привел подкрепление из Мосула. Но, вопреки всем ожиданиям, наступление франков, когда оно наконец началось, было направлено против Дамаска.

Добравшись в марте до Антиохии, король Людовик VII поссорился с Раймундом Антиохийским. Недавнее разорение Эдессы расстроило планы попыток ее завоевания; вместо этого Раймунд выступал за кампанию против Алеппо и Шайзара. План имел существенное достоинство — давал возможность нанести удар по силам Зангидов, пока Нур ад-Дин все еще укреплял свое положение в Северной Сирии, но французский король отверг его и сразу выступил на юг к Палестине. Относительно причин такого решения Людовика давно велись споры. Возможно, у него не хватало средств, или его тревожила деятельность Конрада в Латинском королевстве, или он хотел совершить собственное паломничество в Иерусалим. А сутью дела, скорее всего, являлся обычный скандал. По прибытии в Антиохию юная супруга Людовика Элеонора проводила очень много времени в компании своего дяди князя Раймунда. Распространились слухи об их страстной кровосмесительной любовной связи. Униженный и потрясенный французский монарх был вынужден увезти супругу из Антиохии против ее воли, тем самым нанеся непоправимый урон их отношениям и уничтожив надежды на сотрудничество между крестоносцами и Антиохией.

В апреле на Святую землю прибыл и Конрад. Французский и германский контингенты в начале лета перегруппировались в Северной Палестине. В районе Акры 24 июня был проведен совместный совет лидеров крестоносцев и представителей иерусалимского двора, на котором обсудили план дальнейших действий и выбрали в качестве новой цели Дамаск. Это решение раньше считалось учеными в высшей степени безрассудным, учитывая недавний союз этого мусульманского города с франкской Палестиной и его сопротивление возвышению Зангидов. Но это мнение впоследствии изменилось — было принято во внимание, что смерть Занги в 1146 году изменила баланс сил в мусульманской Сирии. Пока Иерусалим выступал против Алеппо, Дамаск успел накопить силы и к 1148 году стал намного более грозным и опасным соседом. А значит, его нейтрализация и покорение — разумная цель, и захват города может существенно улучшить долгосрочные перспективы Утремера.[144]

В середине лета 1148 года войска христианских королей Европы и Иерусалима выдвинулись к Баниясу, а затем направились к Дамаску. Унур сделал все, что мог, для укрепления города и организации войск. Просьбы о помощи были спешно отправлены ко всем мусульманским соседям, включая Зангидов. 24 июля франки подошли через густые, хорошо орошаемые сады на юго-западе Дамаска. Эти густые рощицы, окруженные низкими земляными стенами, тянулись на пять миль от городских окраин. Проходимые только по узким тропинкам, эти сады издавна служили первой линией обороны города. Мусульмане делали все, что могли, чтобы остановить продвижение латинян, — устраивали внезапные нападения, обрушивали на них град стрел со сторожевых башен и выгодных позиций среди деревьев, но христиане продолжали идти.

К концу дня франки разбили лагерь на открытой площадке перед городом, откуда они имели доступ к воде — к реке Барада. В отличие от таких городов, как Антиохия и Иерусалим, Дамаск не имел мощных фортификационных сооружений — его защищала низкая внешняя стена и путаница окраин. Когда христиане находились так близко, столица казалась пугающе уязвимой. Унур приказал забаррикадировать улицы массивными стволами деревьев и кучами мусора, и, чтобы поднять моральный дух, в мечети Омейядов было проведено грандиозное торжество. Одно из самых почитаемых сокровищ Дамаска — копия Корана, некогда принадлежавшая халифу Утману (Усману, Осману), одному из первых преемников Мухаммеда, — было показано толпе, и люди, «рыдая, посыпали головы пеплом».

Три дня велись отчаянные бои — мусульмане пытались отбить наступавших франков, и обе стороны несли тяжелые потери. Прибыло подкрепление из долины Бекаа, ожидался подход армии Нур ад-Дина и Саиф ад-Дина. Унур старался выиграть время. Он даже обещал возобновить платежи дани в обмен на прекращение противостояния. Зная о скрытом соперничестве в христианской коалиции, он также всячески старался посеять семена раздора и недоверия друг к другу. Очевидно, крестоносным королям было отправлено послание, предупреждающее о подходе Зангидов, а к левантийским франкам был направлен специальный посол, который подчеркнул, что их союз с Западом приведет только к созданию нового конкурента на Востоке, потому что «если они возьмут Дамаск, то, конечно, захватят и побережье, которое сейчас в ваших руках». В рядах христиан, безусловно, имели место конфликты, и латинские источники подтверждают, что франки затеяли спор из-за того, кто будет иметь права на город, если он падет.

Не добившись никакого прогресса, одолеваемые сомнениями франки вечером 27 июля устроили военный совет. Неожиданно было принято паническое решение двигаться к восточной части города, откуда, по их мнению, было легче организовать прямую атаку. На самом деле этот район Дамаска был не менее сильно укреплен, и франки оказались в весьма опасном положении, да еще и без доступа к воде. Под немилосердно палящим солнцем их нервы не выдержали. По версии одного мусульманского очевидца, «с разных сторон к франкам поступали сообщения о быстром продвижении исламских армий, готовых начать с ними священную войну, и они прониклись уверенностью в своей скорой гибели и неизбежности катастрофы». Латинские источники говорят о предательстве в армии, о взятках Унура и повсеместных беспорядках. 28 июля крестоносцы и левантийские франки начали позорное отступление, ускоряемое нападениями мусульманских отрядов из Дамаска. Позднее король Конрад написал, что христиане «отступили в горе, а осада оказалась неудачной», а Вильгельм Тирский отметил, что в среде крестоносцев «царило смятение и страх». Короли Франции и Германии вели речь об организации второго, лучше подготовленного нападения на Дамаск или о возможной кампании против Аскалона, но не было сделано ни того ни другого. В сентябре в Европу отплыл Конрад, а весной 1149 года за ним последовал Людовик, предварительно посетив святые места. Мусульманский хронист написал, что Бог «спас правоверных в Дамаске от зла».[145]

Что касается франков, главный левантийский удар Второго крестового похода завершился постыдной неудачей. После столь длительного приготовления, невзирая на участие европейских монархов, планы христиан провалились, и сама концепция латинской священной войны оказалась под сомнением. Последствия этой катастрофы для популярности и практики крестовых войн ощущались еще долго. Несмотря на долгие дебаты относительно разумности решения франков осадить Дамаск, историки все же имеют тенденцию преуменьшить влияние Крестового похода на ближневосточный ислам. Внешне баланс сил вроде бы не изменился — Унур остался правителем Дамаска, христиане были отбиты. Но в критический момент опасности жители Дамаска были вынуждены обратиться за помощью к правителям Алеппо и Мосула. В один из моментов середины 1140-х годов Унур вроде бы имел возможность остановить возвышение Зангидов; теперь же, после Второго крестового похода, ему пришлось смириться с зависимостью от Нур ад-Дина.

Поход латинян на Дамаск в 1148 году также внес вклад в укрепление антифранкских настроений среди жителей Дамаска. Вскоре Унур и правящая элита Буридов снова открыла дипломатические каналы с Иерусалимским королевством, но местная поддержка политики союза с Палестиной теперь существенно уменьшилась.

Разделение графства Эдесса

Алеппо счастливо избежал Второго крестового похода. По сути, латинская экспедиция даже укрепила позиции Нур ад-Дина в Северной Сирии. Понятно, что Крестовый поход не вернул ни одного приобретения Зангидов в графстве Эдесса. В последующие годы разбросанные остатки того, что некогда было первым государством крестоносцев на Востоке, были постепенно захвачены исламом. Испытывая давление с трех сторон — от Нур ад-Дина, Масуда и Артукидов, которые все желали завладеть территорией Эдессы, — граф Жослен II, чтобы хотя бы как-то себя обезопасить, согласился на смиренное перемирие с Алеппо. Но когда в 1150 году граф был захвачен в плен, Нур ад-Дин не принял во внимание статус Жослена; франк был брошен в тюрьму (возможно, ослеплен) и оставался в заключении до самой смерти, последовавшей спустя девять лет.

Сторонники Зангидов постарались извлечь все, что можно, из захвата графа. Называя его «непримиримым дьяволом, жестоким и ненавидящим мусульман», один мусульманский хронист заметил, что «пленение графа было ударом по всему христианскому миру». Развивая эту тему, поэт Ибн аль-Кайсарани (теперь ставший придворным Нур ад-Дина) утверждал, что скоро и Иерусалим будет «очищен».[146]

После захвата в плен Жослена его супруга Беатрис продала остатки графства Византии, вызвав поток франкских и восточнохристианских беженцев в Антиохию. Графиня обосновалась в Палестине, где ее дети — Жослен III и Аньес — позже стали видными политическими фигурами. Даже греки не сумели защитить эти изолированные островки, и после падения Телль-Башира в 1151 году с графством Эдесса было покончено. Зангиды окончательно уничтожили одно из четырех государств крестоносцев.

В 1150 году латинский Утремер преследовали несчастья. Вероятно, еще никогда не складывалась более благоприятная ситуация для правителей Ближнего Востока — и в первую очередь для Нур ад-Дина — нанести удар в сердце государств крестоносцев и сбросить франков в море. Христиане потерпели сначала неудачу Второго крестового похода, потом поражение при Инабе и распад Эдессы. После 1149 года их трудности только усилились. Панические призывы к новому Крестовому походу оставались тщетными, поскольку еще была слишком свежа память о недавнем унижении. В Антиохии неожиданная гибель князя Раймунда положила начало новому кризису, поскольку его сыну и наследнику Боэмунду III было всего пять лет от роду, а его вдова Констанция наотрез отвергала планы ее кузена иерусалимского короля Бодуэна III выдать ее замуж по своему усмотрению. Как и ее мать Алиса, Констанция желала сама управлять своей судьбой. Но это оставляло княжество без командующего войсками и заставляло Бодуэна III не упускать Антиохию из виду. Обязанности юного короля еще более умножились, когда в 1152 году ассасины убили Раймунда II, графа Триполи. Сын, наследник и тезка своего отца Раймунд III едва достиг возраста двенадцати лет, и Бодуэн снова был вынужден взять на себя роль опекуна.

Бодуэн III Иерусалимский, которому едва перевалило за двадцать, теперь отвечал за все три уцелевших латинских государства. В это же время резко испортились его отношения с матерью, что отнюдь не облегчало положение. Они осуществляли совместное правление Иерусалимом начиная с 1145 года (когда юный король был объявлен совершеннолетним в возрасте пятнадцати лет), и вначале мудрость и опыт королевы были желанным источником безопасности и преемственности. Но по мере того как король становился старше, присутствие матери стало скорее стеснять, а не помогать. Мелисенда, со своей стороны, не имела намерения отказываться от власти и все еще пользовалась широкой поддержкой в королевстве. С 1149 года отношения между соправителями начали ухудшаться, и к 1152 году латинская Палестина оказалась на грани гражданской войны. В конце концов Бодуэн был вынужден вытеснить Мелисенду с ее земель в Наблусе, а потом осадить королеву в самом Святом городе, заставить отречься и, наконец, утвердить свои права независимого правителя.

Несмотря на слабость своего предполагаемого противника, Нур ад-Дин почти ничего не предпринимал для ведения джихада против христиан. Вместо этого он продолжал уделять все свое внимание захвату Дамаска. Желающие объявить Нур ад-Дина героем исламской священной войны — от средневековых мусульманских хронистов до современных историков — утверждают, что это упорное стремление подчинить Сирию было всего лишь средством для достижения священной цели. Ведь только не допустив попадания Дамаска в руки христиан и объединив ислам, правитель Алеппо мог надеяться добиться победы в великой борьбе против франков.[151] Занги тоже желал получить этот вожделенный приз, но его отвлекали дела в Месопотамии. В течение следующих пяти лет Нур ад-Дин стремился к этой цели с большим упорством, используя самые разные тактические приемы. Главным оружием его отца всегда было запугивание. Он вырезал население Баальбека после того, как обещал пощадить жизни людей в случае капитуляции, в тщетной попытке устрашить население Дамаска. Возможно, Нур ад-Дин усвоил урок. Он решил применить новый подход, используя не только силу оружия, но и завоевывая умы и сердца людей.

Власть в Дамаске принадлежала другому члену слабой династии Буридов — Абаку и его советникам, но их положение в городе было далеко не прочным. В апреле 1150 года Нур ад-Дин откликнулся на известие о вторжениях франков в Хауран, пограничную зону между Иерусалимом и Дамаском, призвав Абака присоединиться к нему и организовать совместный отпор франкам. После этого Нур ад-Дин выступил в Южную Сирию мимо Баальбека. Как он и ожидал, Абак постарался уклониться, приведя множество лицемерных аргументов, и одновременно отправил послов к королю Бодуэну III с предложением заключить новый договор.

Разбив лагерь к северу от Дамаска, Нур ад-Дин тщательно поддерживал дисциплину в войсках, не давая им грабить окрестные деревни, а сам постепенно усиливал дипломатическое давление на Абака. В Дамаск стали прибывать послания, упрекающие правителя из династии Буридов за его обращение к франкам и оплату им средствами, украденными у бедных и слабых жителей города. Нур ад-Дин заверял Абака, что не имеет намерения штурмовать город, но Аллах наделил его властью и ресурсами, «чтобы принести помощь мусульманам и вести священную войну против многобожников». На это Абак прямо ответил, что «между нами нет ничего, кроме меча». Твердый, но сдержанный подход Нур ад-Дина тем не менее принес нужные плоды — общественное мнение в Дамаске стало меняться в его пользу. Один житель даже отметил, что «жители Дамаска постоянно возносят за него молитвы».

Нур ад-Дин не торопился. Несмотря на браваду, Абак в конце концов согласился на перемирие с Алеппо, официально признал Нур ад-Дина своим сюзереном и велел, чтобы его имя произносилось во время пятничной молитвы и было помещено на монеты, чеканенные в Дамаске. Эти жесты, конечно, являются символичными, но так началась работа по медленному подчинению Дамаска с минимальным кровопролитием. В течение следующих лет Нур ад-Дин поддерживал дипломатическое и военное давление на Буридов, все еще надеясь избежать прямого штурма города. Его нежелание убивать мусульман было замечено жителями, и в 1151 году многие уже отклоняли призыв Абака собраться против Алеппо.

Примерно в это время брат Ширкуха ибн Шади Айюб начал играть роль агента Нур ад-Дина в этом городе. Айюб стал союзником династии Буридов в 1146 году, но теперь решил, с обычной политической гибкостью, вернуться к Зангидам и стал поддерживать их при дворе Дамаска, одновременно перетянув на свою сторону народное ополчение. Медленно, но верно Нур ад-Дин превращал Дамаск в зависимое государство. В октябре 1151 года Абак отправился в Алеппо, чтобы заявить о своей лояльности, молча признав подчиненное положение в надежде избежать завоевания. Нур ад-Дин использовал этот визит как повод для применения еще более хитрой, сеющей рознь пропаганды. Прикрываясь маской озабоченного господина, он постоянно предостерегал Абака о том, что некоторые его придворные предлагают свои услуги Алеппо, чтобы сдать город.

Зимой 1153/54 года Нур ад-Дин наконец усилил давление, перерезав путь, по которому в Дамаск подвозилось зерно. Вскоре в городе начал ощущаться недостаток продовольствия. Весной, когда недовольство в городе усилилось, он выслал передовой отряд под командованием Ширкуха на юг, а в конце апреля пожаловал к городу собственной персоной. В штурме не было необходимости. Утверждают, что одна еврейка спустила канат, позволив воинам из Алеппо забраться на восточную стену и поднять флаг Нур ад-Дина. Абак в ужасе бежал в цитадель, а жители Дамаска распахнули городские ворота как знак безоговорочной капитуляции.

Терпение и сдержанность позволили Нур ад-Дину овладеть историческим центром мусульманской власти. Он всячески старался и далее сохранять эти принципы. Абак, несмотря на свои страхи, встретил спокойное к себе отношение и вместо Дамаска получил в качестве фьефа Хомс, позднее он перебрался в Ирак. В город начало поступать продовольствие, и щедрость Нур ад-Дина дошла до того, что «были упразднены пошлины на овощи и дыни».

Покорение Нур ад-Дином в 1154 году Дамаска было замечательным достижением. Теперь, совершив то, что никак не удавалось его отцу, он наконец вышел из его тени. Теперь Нур ад-Дин был повелителем практически всей мусульманской Сирии; впервые после начала Крестовых походов Алеппо и Дамаск объединились. И все это было достигнуто, не проливая крови мусульман.

Покорение Дамаска часто изображают как венец карьеры Нур ад-Дина. Понимая важность этого, он стал часто использовать титул аль-Малик аль-Адиль (Справедливый король). Распространилась идея о том, что его свержение другого мусульманского властителя было необходимой предпосылкой для ведения священной войны против франков. Один хронист из Алеппо позднее написал, что «отныне и впредь Нур ад-Дин полностью посвятил себя джихаду».

Такой взгляд на события не выдерживает внимательного исследования. Возможно, Нур ад-Дин действительно не желал убивать своих собратьев по вере, но он четко понимал значимость его милосердия для практических и пропагандистских целей. Еще важнее то, что, несмотря на привлечение антилатинских настроений для оправдания и поддержки своей кампании против Буридов Дамаска, Нур ад-Дин не вел новых кампаний джихада после 1154 года. Логично было предположить, что, если бы перед ним было Иерусалимское королевство, эмир развязал бы яростную агрессию против франков. А в действительности, если верить арабскому свидетельству, сразу вслед за оккупацией Дамаска новый эмир согласился на заключение новых мирных договоров с латинской Палестиной. 28 мая 1155 года «были согласованы условия мира» с Иерусалимом на один год. В ноябре 1156 года договор был продлен еще на год, на этот раз с условием, то «дань, уплачиваемая франкам из Дамаска, будет 8000 тирских динаров». Нур ад-Дин был весьма далек от ведения священной войны после 1154 года, вместо этого уделяя основную часть своего времени приобретению других мусульманских территорий. Он подчинил себе Баальбек и, воспользовавшись смертью сельджукского султана Масуда, захватил и земли на севере. Договоры и дань христианам, столь опороченные в прошедшие годы, теперь служили делу безопасности Дамаска.[152]

Дамаск — «рай Востока»

Захват Нур ад-Дином Дамаска, может быть, и не возвещал о немедленном возрождении джихада, но он на самом деле стал переломным моментом в истории Зангидов. Теперь династия правила величайшим городом Сирии, который один из мусульманских паломников XII века назвал «раем Востока… печатью земель ислама». Дамаск — одно из старейших постоянно населенных мест на земле, его история восходит к девятому тысячелетию до н. э.

В центре города находилась Большая мечеть Дамаска — она же мечеть Омейядов, вероятно самое впечатляющее мусульманское строение XII века. Построенная на месте римской христианской церкви Иоанна Крестителя (которая, в свою очередь, сменила массивный храм Юпитера), Большая мечеть была построена по приказу халифа Аль-Валида в начале VIII века, и на ее строительство была затрачена астрономическая сумма из казны Дамаска, равная семилетнему доходу. В расположенный на огороженной массивными прямоугольными стенами территории размером примерно 320 на 525 футов (98 х 160 м) великолепно украшенный молельный зал можно было пройти через просторный двор, стены которого были украшены изумительными мозаиками, выполненными с непревзойденным мастерством и роскошью. На их создание пошло сорок тонн стекла. Большая мечеть за прошедшие века неоднократно повреждалась и перестраивалась (особенно сильно она пострадала во время пожара 1893 года), но и сегодня она привлекает верующих и туристов. Иберийский мусульманский паломник XII века Ибн Джубайр писал о «совершенном сооружении и его чудесных украшениях», а михраб (ниша в стене для молитвы), по его словам, великолепнее всего, что есть в исламском искусстве.

Поскольку эта мечеть находилась в Дамаске, город считался имевшим особенное религиозное значение в рамках ислама. Святость города еще более усиливалась нахождением в непосредственной близости святых пещер, в том числе той, которая считается местом рождения Авраама, и еще одной, которую посещали Моисей, Иисус, Лот и Иов (все они признаются пророками в исламе). Члены семьи Мухаммеда и его приближенные также похоронены в Дамаске, и, кроме того, многие верили, что сам Мессия спустится на землю в Судный день у «белого минарета» на восточных воротах города.

Древний, проникнутой глубокой религиозностью город Дамаск, покоренный Нур ад-Дином, нуждался в омоложении. Эмир приступил к работе, укрепив цитадель сельджуков (датированную XI веком), возвышающуюся к западу от Большой мечети, а также отремонтировал и частично перестроил городские стены. С началом стабильного правления Зангидов население Дамаска, уменьшившееся до 40 тысяч человек, вскоре начало увеличиваться. Всемерно стимулировалось развитие торговли. Араб аль-Идриси, посетивший город, отметил: «В Дамаске есть всякого рода хорошие вещи, и улицы разных ремесленников с купцами, продающими всевозможные шелка и парчу, ткани редкие и чудесной работы… То, что делают здесь, везут во все города и отправляют на судах во все части света и во все столицы, далекие и близкие… Сам город самый привлекательный во всей Сирии, красивый совершенной красотой».[153]

Неудивительно, что со временем Нур ад-Дин перевел свою резиденцию из Алеппо в Дамаск. Таким образом, хотя Ширкух первоначально был назначен правителем этого города, после 1157 года Дамаск стал новой столицей расширившихся владений Нур ад-Дина и фокусной точкой суннитской ортодоксальности Аббасидов.

1150-е годы не были отмечены успехами джихада против франков. А когда Нур ад-Дин делал все от него зависящее, чтобы подчинить Дамаск, к франкам даже вроде бы вернулась удача. Став единоличным правителем, король Бодуэн III добился очень важной для Иерусалима победы. Последние полвека порт Аскалон оставался в руках Фатимидов, давая мусульманским правителям Египта стратегический и экономический плацдарм в Южной Палестине. В 1150 году Бодуэн завершил строительство крепости к югу от Аскалона на месте развалин древнего поселения Газа, тем самым прервав наземную связь мусульманского порта с Каиром. В январе 1153 года юный король собрал сильную армию и двинул ее на Аскалон, который после тяжелой восьмимесячной осады был взят. То, что когда-то было воротами Фатимидов на Святую землю, теперь стало важным трамплином для латинской экспансии в южном направлении — к Египту. Последствия этой победы в последующие годы ощущались довольно сильно.

Княжество Антиохия также возрождалось. После четырех лет правления княгиня Констанция Антиохийская наконец выбрала себе супруга, который, правда, не имел ни богатства, ни влияния. Весной 1153 года она вышла замуж за Рено де Шатийона (Шатильона), красивого молодого французского рыцаря-крестоносца, знатного происхождения[154], но не слишком богатого. Сражаясь вместе с Бодуэном III на первых этапах осады Аскалона, он получил позволение короля, как его повелителя и опекуна Констанции, на этот союз. Новый князь Антиохии довольно скоро проявил непостоянство своего характера. Сначала он отстаивал интересы Византии, выступая против быстро возвышающегося в Киликии армянского военачальника из Рубенидов Тороса (сына Левона I), но вскоре переметнулся к Торосу, стал его союзником, и они вместе устроили нападение на удерживаемый греками остров Кипр. Современники, равно как и историки нашего времени, критиковали Рено за непомерное честолюбие, отсутствие дипломатии, грубость и жестокость, однако он тем не менее был грозным воином, которому позднее предстояло дать решительный отпор исламу.

Возрождение Иерусалима и Антиохии означало, что Нур ад-Дин стал испытывать давление на двух ключевых границах. На севере события сосредоточились вокруг Харима. Нур ад-Дин контролировал этот аванпост, расположенный в дне пути от Антиохии, с 1149 года, что практически нейтрализовало угрозу Алеппо со стороны франкского княжества. В 1156 году латиняне начали набеги на окрестности Харима, которые успешно отбивались. Нур ад-Дин даже получил возможность с триумфом пронести головы христиан, убитых в этих стычках, по улицам Дамаска. Тем временем на юге Бодуэн III в 1157 году нарушил перемирие с Нур ад-Дином, рассчитывая расширить власть Иерусалима на Черные земли. Последовал ряд сражений, не принесших решающей победы ни одной стороне, в том числе в районе занятого франками Банияса, хотя латинский король, попав в засаду, лишь чудом избежал плена.

Примерно в это же время события сложились таким образом, что возможности Нур ад-Дина оказались существенно ограниченными. В Сирии землетрясения никогда не были редкостью, и теперь, в конце 1150-х годов, в регионе произошло несколько сильных толчков, разрушивших мусульманские поселения между Алеппо и Хомсом. Хронист из Дамаска писал, как «постоянные землетрясения и отдельные толчки разрушали мусульманские замки, крепости и жилища». В это время Нур ад-Дин был вынужден направить все свои ресурсы на работы по восстановлению сооружений, которые снова разрушались во время очередного всплеска сейсмической активности.

В октябре 1157 года, находясь на плато Суммак, Нур ад-Дин серьезно заболел. Точная природа его заболевания осталась неизвестной, но эмиру было так плохо, что он стал опасаться за свою жизнь. Его доставили в Алеппо на носилках, где он выразил свою волю, назначив одного из своих братьев, Нусрата ад-Дина, наследником и правителем Алеппо. Ширкух должен был управлять Дамаском как его подданный. Несмотря на отданные распоряжения, в мусульманской Сирии начались гражданские беспорядки. Всю осень состояние Нур ад-Дина ухудшалось. Хотя он пережил первый приступ неизвестной болезни, его здоровье осталось слабым, и в конце 1158 года он снова слег на долгие месяцы, теперь в Дамаске. К сожалению, мы не располагаем свидетельствами того, как болезнь повлияла на рассудок Нур ад-Дина. Утверждают, что он испытал духовное пробуждение в эти годы, стал вести аскетичную жизнь, носить простую одежду. Правда то, что, несмотря на напряженную обстановку в Леванте, он нашел время в конце 1161 года совершить хадж — паломничество в Мекку.[155]

Внешние угрозы

Лазутчики донесли до врага сведения о немощи Нур ад-Дина — даже прошел слух, что он уже умер, и франки решили использовать неразбериху, воцарившуюся на землях эмира. Их силы были подкреплены присутствием графа Тьерри Фландрского, могущественного западного аристократа, ветерана Второго крестового похода, который снова принял крест и отправился на Восток. Осенью 1157 года его войско присоединилось к объединенной армии христиан — в ней были части из Антиохии, Триполи, Иерусалима, а также армянские отряды под предводительством Тороса — в марше на Шайзар. После короткой осады нижний город пал, и союзники уже были близки к взятию крепости, когда разгорелся нешуточный спор. Рассчитывая использовать богатство и ресурсы Тьерри для обороны Утремера, Бодуэн III обещал графу наследственные права на Шайзар, но Рено де Шатийон оспорил законность этого плана, утверждая, что город принадлежит Антиохии. Поскольку ни одна из спорящих сторон не желала уступать, наступление христиан остановилось, а потом союзники и вовсе сняли осаду, упустив редкую возможность восстановить влияние франков над южным Оронтом. Несмотря на эту неудачу, латиняне в начале 1158 года перегруппировали свои силы. Собравшись в Антиохии, они избрали своей целью Харим и после энергичной осады заставили защитников крепости сдаться. На этот раз никаких споров относительно прав не было, и город был возвращен княжеству, чем была восстановлена безопасность восточных границ.

В этот период на Ближнем Востоке снова объявилась Византия. Греческое влияние в регионе несколько ослабело после смерти в 1143 году императора Иоанна Комнина. Власть перешла к его сыну Мануилу, который после неудачи Второго крестового похода был занят кампаниями в Италии и на Балканах. В конце 1150-х годов Мануил решил восстановить отношения с франками, вновь подтвердить права империи на Антиохию и Киликию и наладить отношения с франкской Палестиной. Брачные союзы были основой этого процесса. В сентябре 1158 года король Бодуэн III женился на представительнице династии Комнинов — племяннице Мануила Теодоре. Она принесла ему богатое приданое золотом. Затем император сделал следующий шаг, женившись на сестре Боэмунда III Марии Антиохийской. Это произошло в декабре 1161 года.

Нур ад-Дину сразу стало ясно, что означают эти союзы. Они не могли не тревожить: исконный противник ислама из восточных христиан — Византия — снова направит свою ставшую легендарной мощь в Левант. И если к латинянам повелитель Алеппо и Дамаска относился с раздражением, в греках он видел более живучую и труднопреодолимую угрозу. Страх, понимание угрозы и решимость определили ответ Нур ад-Дина, когда Мануил Комнин возглавил огромную армию и в октябре 1158 года повел ее в Северную Сирию.

Той осенью император принял вассальную присягу от Рено де Шатийона, раскаявшегося после недавнего нападения на Кипр, и заставил повиноваться все чаще проявлявших независимость Рубенидов. В апреле 1159 года, устрашив своих строптивых подданных, Мануил въехал во всем своем величии в ворота Антиохии в сопровождении своей блестящей варяжской стражи и своего слуги князя Рено. Даже король Бодуэн униженно следовал в некотором отдалении, на коне, но без каких-либо регалий. Идея была очевидна: являясь правителем восточносредиземноморской христианской супердержавы, Мануил не имел себе равных. Захоти он, мог бы двигаться дальше в Сирию.

Нур ад-Дин, только весной 1159 года оправившийся после второго приступа болезни, принял угрозу близко к сердцу. Он собрал войска с большой территории — вплоть до Мосула, чтобы воевать под знаменами джихада, и укрепил оборонительные сооружения Алеппо. Но даже при этом, когда в мае христианские армии собрались в Антиохии, готовясь отправиться под командованием Мануила на штурм Алеппо, мусульмане оказались в меньшинстве. Окажись в такой ситуации другой, более прямой и безрассудный правитель из рода Зангидов, он, скорее всего, с гордым высокомерием принял бы бой и, судя по всему, был бы уничтожен. Но в своих отношениях с Дамаском Нур ад-Дин проявил склонность к дипломатии. И теперь решил проверить решимость Мануила провести дорогостоящую кампанию на восточных границах Византийской империи. Отправив послов, Нур ад-Дин предложил заключить перемирие, за что он обязывался освободить 6 тысяч латинских пленных, захваченных во время Второго крестового похода, и обеспечить поддержку грекам против сельджуков Анатолии. К изрядному разочарованию своих франкских союзников, император быстро принял предложение и приказал немедленно завершить кампанию.

Такой удивительный поворот событий является в высшей степени поучительным. Вероятно, поведение Мануила вполне предсказуемо — как и следовало ожидать, интересы империи он поставил выше интересов Утремера. Но поведение Нур ад-Дина ясно показывает, что он вовсе не был непримиримым воином джихада, не думающим ни о чем, кроме борьбы с христианством. Наоборот, он проявил прагматизм, чтобы нейтрализовать конфликт с одним из действительно глобальных врагов ислама. Во взаимоотношениях между Мануилом и Нур ад-Дином дела государств крестоносцев представляются мелкими и незначительными.

Действия Нур ад-Дина на протяжении всех этих лет предполагают, что, несмотря на духовное пробуждение и разговоры о джихаде, он продолжал рассматривать латинский Утремер как одного из многих противников в сложной и запутанной матрице ближне- и средневосточной силовой политики. В начале 1160-х годов он не делал согласованных попыток оказать прямое военное или дипломатическое давление на франков — эмир даже упустил две исключительно благоприятные возможности для таких действий. В 1160 году Рено де Шатийон был захвачен одним из людей Нур ад-Дина и брошен в тюрьму в Алеппо (где провел пятнадцать лет), но вместо того, чтобы воспользоваться периодом ослабления Антиохии, когда к власти пришел юный Боэмунд III, Нур ад-Дин предпочел согласиться на новое двухгодичное перемирие с Иерусалимом. Затем в начале 1163 года, когда в возрасте тридцати трех лет умер от болезни король Бодуэн III, со стороны Нур ад-Дина снова не последовало никакой реакции. Латинский хронист приписал это соображениям чести эмира: «Когда ему предложили, чтобы, пока мы заняты похоронами, он вторгся и опустошил земли своих врагов, он ответил: „Мы должны посочувствовать их горю и потому пощадить их, ведь они потеряли короля, равного которому мир не знает“».

Цитата из трудов Вильгельма Тирского отражает восхищение архиепископа Бодуэном III, но в арабских источниках нет никаких сведений о том, что на решение Нур ад-Дина в тот момент повлияло сострадание. Частично его бездействие объясняется тем, что он, как мы видели, обратил свое внимание на юг — на Египет. Но оно также было вызвано занятостью в Малой Азии и Месопотамии и нежеланием уделять главное внимание джихаду против франков.[156]

В начале 1160-х годов Египет все глубже погружался в хаос. К 1163 году формально власть принадлежала одиннадцатилетнему мальчику — халифу аль-Адиду (1160–1171), а визирем был прежний правитель Верхнего Египта Шавар. Он пришел к власти в начале 1163 года, но уже через восемь месяцев был свергнут своим арабским управляющим Дирхамом. Шавар сбежал в Сирию и, как многие узурпаторы до и после него, Дирхам «предал смерти многих египетских эмиров, чтобы очистить земли от врагов». После десятилетий распрей страна практически лишилась правящей элиты. В таком ослабленном состоянии Египет был в высшей степени уязвимым перед хищническими аппетитами своих мусульманских и христианских соседей.

Королевство Иерусалим уже не один год проявляло повышенный интерес к ситуации в регионе. Захват Аскалона в 1153 году открыл прибрежный маршрут на юг из Палестины, известный как Via Maris, и в 1160 году король Бодуэн III планировал вторжение в Египет, но оставил эти замыслы, получив обещание уплаты ежегодной дани размером 160 тысяч золотых динаров. Затем, после его внезапной смерти в 1163 году, на смену Бодуэну (у которого не было детей) пришел его младший брат Амори. Великий латинский историк Утремера Вильгельм Тирский, ставший известным как раз при Амори, удивительно откровенно описал нового монарха. Было сказано, что двадцатисемилетний Амори серьезен и неразговорчив, «человек благоразумный и осмотрительный», которому не хватало шарма и красноречия своего предшественника — дело в том, что он слегка заикался. Амори имел хороший рост, блестящие глаза, густую бороду и слегка редеющие светлые волосы. Вильгельм восхвалял королевскую осанку, но признавал, что, несмотря на весьма умеренное потребление еды и вина, король был очень толст, имел груди, как у женщины, которые свисали до пояса.[162]

Одной из первых целей Амори-монарха стало установление господства Иерусалима над Египтом. Латинянами был даже осажден город Бильбейс, расположенный на берегу одного из притоков Нила. Несмотря на то что латиняне были вынуждены отступить, в последующие годы франкский король уделял много времени и энергии достижению вожделенной цели.

Египетская кампания Ширкуха ибн Шади

Внимание Нур ад-Дина тоже было приковано к югу. В конце 1163 года свергнутый визирь Шавар прибыл в Дамаск, надеясь заручиться политической и военной поддержкой для нанесения ответного удара. Историки иногда называют решение эмира поддержать опального визиря пророческим, утверждая, что он предвидел возможность ведения новой войны против франков на египетской земле, все время мечтая о будущем, когда в его руках окажется правление в Алеппо, Дамаске и Каире и франкская Палестина попадет в окружение.

В действительности Нур ад-Дин вначале проявил сдержанность. Он понимал, что длительная кампания в Северной Африке поглотит ресурсы, которые он хотел использовать в Сирии, и сомневался в надежности такого союзника, как Шавар (хотя тот обещал вознаградить Нур ад-Дина одной третью выручки Египта от продажи зерна). Но через несколько месяцев эмир все же решил действовать. Его выбор частично был продиктован стратегической необходимостью, поскольку, если не сдержать иерусалимских франков, они могут захватить неприступный плацдарм на Ниле, что будет иметь катастрофические последствия для общего баланса сил в Леванте. Он также решил удовлетворить честолюбивые планы своего многолетнего помощника Ширкуха, заслуженного ветерана, который присоединился еще к Занги в 1130-х годах и остался верен Нур ад-Дину. Даже латинский современник признает, что, несмотря на то что Ширкух был слеп на один глаз из-за катаракты, невзрачен, толст и стар, его боялись и уважали как способного и энергичного воина, очень опытного и жаждущего славы. Этот старый вояка занимал высокое положение при дворе Нур ад-Дина, но в Египте он видел больше возможностей для себя. Мусульманские хронисты писали, что он рвался повести войска в Северную Африку и играл центральную роль в оформлении участия Зангидов в региональной кампании.[163]

В апреле 1164 года Нур ад-Дин поручил Ширкуху командование большой, хорошо снаряженной армией, поставив перед ним задачу восстановить Шавара в должности. Сначала кампания шла хорошо. Союзники ворвались в Египет, захватили контроль над городом Фустат. В конце мая Дирхам был убит стрелой из засады, и халиф восстановил Шавара в должности визиря. Но после этого начального успеха отношения между союзниками разладились. Шавар попытался подкупить Ширкуха, пообещав ему 30 тысяч золотых динаров, если тот уйдет из Египта, но курд отказался.

Вновь назначенный визирь продемонстрировал именно такую «политическую гибкость», какой и опасался Нур ад-Дин, — позвал Амори Иерусалимского в Египет на помощь, пообещав большую награду. Франкский король охотно согласился и в середине лета 1164 года выступил на соединение с Шаваром, чтобы осадить Ширкуха, укрывшегося в Бильбейсе. Город был слабо укреплен, имел низкую стену, и его даже не окружал ров. Но Ширкух хорошо организовал оборону и держался в течение трех месяцев. В октябре до Амори дошли сведения о победах Нур ад-Дина в Хариме и Баниясе. Он поспешно договорился о прекращении противостояния в Египте, так что и латиняне, и сирийцы получили возможность вернуться домой, а Шавар остался контролировать Каир.

Говорят, что в последующие годы Ширкух продолжал строить планы вторжения в Египет. К 1167 году курд собрал армию для свержения Шавара. Теперь он действовал независимо, и, хотя Нур ад-Дин отправил вместе с ним нескольких военачальников, эмиру явно план не нравился. В походе принял участие быстро возвышающийся при дворе Дамаска племянник Ширкуха Юсуф ибн Айюб, которому в ту пору исполнился двадцать один год. Известно, что юноша был любимым партнером Нур ад-Дина при игре в поло. Вероятно, он участвовал в сражении при Хариме в 1164 году, и в следующем году был назначен шихне (shihna), что соответствует современному начальнику полиции. На этом посту он приобрел репутацию строгого приверженца законов и, возможно (в этом вопросе свидетельства менее надежные), вымогателя денег у проституток.

В январе 1167 года Ширкух повел свое войско через Синайский полуостров. Оказавшись перед лицом столь серьезной угрозы, Шавар снова обратился за помощью к христианской Палестине, в отчаянии пообещав франкам астрономическую сумму — 400 тысяч золотых динаров. Амори в феврале отправился в Египет, который опять стал полем боя между мусульманской Сирией и Утремером. Две стороны сошлись в марте в ничего не решившем сражении в районе Аль-Бабайн — в пустыне к югу от Каира, а Юсуф позже проявил способности командира во время осады Александрии, но ни франки, ни сирийцы так и не смогли одержать решающую победу.

Ширкух вернулся в Сирию, ничего не добившись. Шавар остался у власти, и происшедшие события лишь укрепили франкское влияние в регионе, так как Амори согласовал с визирем новый договор, по которому франки получали ежегодную дань в размере 100 тысяч динаров, а в Каир назначался латинский префект и вводился латинский гарнизон. Так Египет попал в зависимость от Иерусалима. Только Нур ад-Дин и не думал наказывать верного курда за эту неудачу. Он поручил Ширкуху командование гарнизоном Хомса, а Юсуфу ибн Айюбу даровал земли вокруг Алеппо. Тем самым эмир Дамаска явно желал перенаправить энергию этих курдских командиров на сирийские дела, держа их рядом, чтобы вовремя пресечь слишком сильное стремление к независимости.

Эта ситуация вполне могла закончиться полным крахом египетских амбиций Ширкуха, если бы Амори не переоценил свои возможности. В течение нескольких лет король пытался установить более тесные контакты с Византией и обеспечить участие греков в совместном вторжении в Северную Африку. Первые плоды его дипломатических усилий стали видны в конце августа 1167 года, когда он женился на племяннице императора Мануила Марии. Были составлены подробные планы совместного похода, и Вильгельм Тирский был отправлен королевским посланником в Константинополь, чтобы окончательно обговорить условия. Но к моменту его возвращения осенью 1168 года Амори уже начал действовать. Король решил, что справится и без греков, и, значит, не надо будет делить египетские богатства с Мануилом. Не удовлетворенный положением дел, Амори захотел завоевать Нил. При устном одобрении госпитальеров он в конце октября вышел из Аскалона, чтобы внезапно атаковать Бильбейс. Город пал 4 ноября, и франки устроили жестокое разграбление города, убивая жителей, почти никого не щадя.

Но после этой первой победы латинское наступление потеряло темп. Возможно, Амори надеялся, что внезапное жестокое нападение сломит египетское сопротивление, но на деле предательство франков — они нарушили перемирие с Каиром — и шок из-за их ничем не сдерживаемой, необоснованной жестокости в Бильбейсе усилили сопротивление мусульман, живших в долине Нила. Что еще хуже, король замедлил темп наступления, возможно не сомневаясь в готовности Шавара сдаться. Поэтому Амори позволил себе задержаться, рассматривая предложения переговоров и обещания новой дани. На деле вся стратегия иерусалимского короля в конце 1168 года была основана на неверном расчете. Уверовав, что события 1167 года вбили клин между Каиром и Дамаском, он подумал, что Шавар, лишенный союзников, окажется уязвимым. Амори недооценил дипломатическую гибкость визиря и амбиции Зангидов.

Возвращение на Нил

Когда франки атаковали Египет, Шавар принялся отправлять одно за другим послания к Нур ад-Дину с мольбами о помощи, и, несмотря на свои прежние опасения относительно вовлечения в североафриканские дела, эмир откликнулся быстрым и уверенным решением. К началу декабря 1168 года сирийский экспедиционный корпус в полном составе — 7 тысяч всадников и много тысяч пехотинцев — собрался к югу от Дамаска. Ширкух получил общее командование, денежные средства в размере 200 тысяч динаров и полное финансирование казной снаряжения армии. Но чтобы ограничить возможности курда, склонного к независимым действиям для собственной выгоды, Нур ад-Дин также отправил ряд других доверенных военачальников, в том числе турка Айн ад-Даула. Несмотря на родственные узы, Нур ад-Дин, судя по всему, очень доверял племяннику Ширкуха Юсуфу ибн Айюбу, которого, очевидно, пришлось убеждать в необходимости вернуться на Нил — его преследовали неприятные воспоминания об осаде Александрии. Когда до Амори дошла информация о том, что Ширкух идет через Синай во главе огромной силы, латинянин пришел в ужас. Поспешно собрав свои войска в Бильбейсе, Амори в конце декабря выступил в пустыню, надеясь перехватить сирийцев раньше, чем они успеют соединиться с Шаваром. Но он опоздал. Разведчики донесли, что Ширкух уже переправился через Нил, и, рассудив, что он окажется перед многократно численно превосходящим его противником, Амори принял трудное и унизительное решение вернуться в Палестину с пустыми руками.[164]

Наконец Египет находился перед Ширкухом, и он, не теряя времени, постарался развить свой успех. В первые дни января 1169 года Шавар отчаянно пытался вступить в конструктивные переговоры, но фундамент его политической и военной поддержки оказался непрочным. Политика союза с франками, которая включала совершенно непопулярный, даже скандальный шаг — открытие Каира для латинских солдат, — потерпела полный крах. Ширкух представлял суннитскую Сирию, традиционного врага шиитов-Фатимидов, но для многих в египетской столице он тем не менее был предпочтительнее, чем христиане Иерусалима, и 10 января халиф аль-Адид явился лично, чтобы выразить свою поддержку курду. Спустя восемь дней ничего не подозревающий Шавар выехал на переговоры в лагерь Ширкуха, но по пути подвергся нападению Юсуфа ибн Айюба и еще одного сирийца — Юрдика. Через несколько часов визирь был убит и его голова отдана халифу. Однако даже теперь успех сирийцев не был окончательным. Въехав в Каир, где его ожидало назначение новым министром Аль-Адида, Ширкух был встречен разъяренной толпой. Оказавшись в лабиринте узких улочек старого города, он, как утверждают современники, испытал страх за свою жизнь. Но Ширкух соображал быстро и сумел перенаправить неуправляемую толпу на разграбление дворца Шавара, в результате чего добрался до дворца халифа в целости и сохранности.

Теоретически возвышение Ширкуха до поста визиря Фатимидов утвердило власть Зангидов в Нильском регионе и возвестило новую эру мусульманского единства, в которой Алеппо, Дамаск и Каир могли объединить усилия для ведения джихада против франков. Современные мусульманские источники указывают, что, по крайней мере, публично Нур ад-Дин восславил достижение Ширкуха, приказав, чтобы о его «завоевании Египта» объявили по всей Сирии, хотя, вероятно, эмир и испытывал сомнения в будущей лояльности своего человека. На самом деле истинные намерения Ширкуха так никогда и не стали явными, поскольку спустя два месяца он умер.

Записи о появлении преемника Ширкуха на обоих постах — командующего сирийской экспедиционной армией и визиря — беспорядочны и противоречивы. Он оставил после себя племянника Юсуфа ибн Айюба, ветерана Аль-Бабайна и Александрии, который мог рассчитывать на поддержку личной военной свиты своего дяди (аскар), состоявшей из 500 мамлюков. Но были и другие, вероятно более могущественные претенденты, включая сторонника Зангидов турка ад-Даулу и еще одного заместителя Ширкуха, талантливого курдского воина аль-Маштуба. После долгих споров и интриг победителем оказался Юсуф. Продемонстрировав удивительный талант к хитростям и коварству дворцовой политики, племянник Ширкуха натравил других сирийских кандидатов друг на друга — использовал завуалированные предположения и тонкие намеки. Его ярым сторонником в этом процессе был Иса — сладкоречивый курдский законник и имам. Только Айн ад-Даул остался непримиримым и вернулся в Дамаск, пообещав, что никогда не станет служить такому выскочке. В то же самое время Юсуф показал халифу и своим египетским советникам иное лицо — заставив их поверить, что в роли главного министра он будет уступчивым и неэффективным, плохим профессионалом, которого позднее легко можно будет свергнуть. В конце марта 1169 года его назначение командиром сирийских войск и визирем Аль-Адида было должным образом подтверждено.[165]

Каковы бы ни были ожидания египетского халифа, Юсуф ибн Айюб, заняв новую должность, довольно скоро проявил свои истинные качества — подавил попытку дворцового переворота и жестоко разгромил бунт военных. В последующие годы стало очевидно, что его амбиции заходят намного дальше, чем честолюбивые планы его дяди Ширкуха. Способный проявлять и жестокую безжалостность, и великодушие, одаренный политическими и военными талантами, Юсуф со временем затмил даже своего господина — Нур ад-Дина. Ему было присвоено имя, под которым он приобрел широкую известность в истории, — Салах ад-Дин, или, на западный манер, — Саладин.

Несмотря на подобное землетрясению влияние, оказанное им на историю вообще и войну за Святую землю в частности, до нас не дошло описание внешности Саладина. В 1169 году немногие могли предположить, что этот курдский воин, только что достигший возраста тридцати одного года, создаст новую, быстро возвышающуюся силу в исламском мире — династию Айюбидов. Некоторые средневековые хронисты и многие современные историки предполагали, что отношения Саладина с его сирийским господином Нур ад-Дином испортились, когда молодой курд стал египетским визирем, и сразу появилась тень неминуемого конфликта между Каиром и Дамаском. В действительности есть множество свидетельств, позволяющих предположить, что, несмотря на наличие в начальный период некоторых трений, сотрудничество между ними продолжалось, и ничто не указывало на попытку Саладина обрести независимость. Баланс сил и взаимодействие между двумя властелинами — представителями династий Зангидов и Айюбидов — со временем станет насущной проблемой, но в 1169 году у Саладина были более срочные заботы.[166]

Проблемы

Став преемником своего дяди на посту визиря фатимидского халифа аль-Адида, Саладин имел весьма безрадостные перспективы. За предыдущие пятнадцать лет должность визиря переходила из рук в руки не менее восьми раз. Неотъемлемыми чертами каирской политики были разобщенность, предательство, измена и убийство. Саладин вошел в это изменчивое опасное окружение, как изолированный аутсайдер — как еще можно назвать суннитского курда, имеющего только ограниченную военную и финансовую поддержку в шиитском мире. Мало кто ожидал от него победы.

Весной 1169 года Саладин прежде всего начал собирать вокруг себя преданных и влиятельных сторонников. На протяжении всей своей карьеры он, судя по всему, больше всего доверял узам крови. Будучи в Египте почти в полном одиночестве, он обратился к своей семье, попросил Нур ад-Дина, чтобы тот позволил Айюбидам покинуть Сирию и перебраться на Нил. Через несколько месяцев к Саладину присоединился его старший брат Туран-Шах и племянник Таки аль-Дин. Позднее за ними последовали и другие, включая отца Саладина Айюба и младшего брата, которому впоследствии предстояло возвыситься, — аль-Адиля. Став визирем, Саладин доверил ключевые властные посты своим родственникам, но ему также удалось привлечь на свою сторону некоторых членов свиты своего покойного дяди Ширкуха, аскара, который был известен как Асадия — от его полного имени Асад ад-Дин Ширкух ибн Шади.

Среди последних были: курд аль-Маштуб, который и сам претендовал на пост визиря, влиятельный и сильный мамлюк Абул Хайджа Жирный, который позднее достиг такой стадии тучности, что даже с трудом стоял; и хитроумный и жестокий кавказский евнух Карагуш. В последующие годы эти люди оказались самыми преданными помощниками Саладина. Он также начал собирать собственную свиту аскара — салахию. Саладин нашел союзников даже в разделенном на враждующие группировки дворе Фатимидов. Писец, поэт и управляющий аль-Фадиль, уроженец Аскалона, служивший многим визирям, теперь поступил на службу Саладину — стал его секретарем и доверенным лицом. Аль-Фадиль вел обширную переписку, и копии его писем сегодня являются важным источником исторических знаний.

Уже через несколько месяцев после вступления в должность визиря Саладину потребовалась поддержка верных союзников, потому что на его должность было немало претендентов, желавших освободить ее любым путем. В борьбе с противниками он также научился вести тонкую политическую игру, ставшую характерной чертой его карьеры. При необходимости Саладин мог действовать с безжалостной напористостью, но он также мог использовать осторожность и дипломатические методы. В начале лета 1169 года главный евнух Мутамин попытался сместить Саладина, начав переговоры с Иерусалимским королевством в надежде вызвать еще один франкский поход на Египет для свержения Айюбидов. Из Каира под видом нищего был тайно отправлен посланник. Но в районе Бильбейса сирийский турок заметил, что на мнимом нищем новые сандалии, отличное качество которых не соответствует лохмотьям, которые были на нем. Подозрительный нищий был арестован, и при нем были найдены письма к франкам, зашитые под стельками сандалий. Так был раскрыт заговор. Саладин урезал независимость фатимидского двора, в августе казнив Мутамина и заменив его Карагушем, который впредь решал все дворцовые дела.[167]

Суровое вмешательство Саладина вызвало беспорядки в каирском гарнизоне. В городе было около 50 тысяч черных суданских солдат, чья преданность халифу делала их серьезной угрозой власти Айюбидов. В течение двух дней они бунтовали на улицах, наступая на дворец визиря, где находился Саладин. Абул Хайджа Жирный был отправлен остановить их наступление, но Саладин знал, что ему не хватит живой силы, чтобы одержать победу в открытом сражении, и прибег к более гибкой тактике. Большинство суданцев жили с семьями в районе Каира, который назывался Аль-Мансура. Саладин отдал приказ поджечь его, чтобы в огне погибли все пожитки мятежных войск, дети и женщины. Боевой дух суданцев был подорван этой страшной жестокостью, и войска согласились на перемирие, условия которого якобы предусматривали их безопасный переход вверх по Нилу. Но после того как солдаты покинули город небольшими дезорганизованными группами, многие из них пали жертвой предательских нападений Туран-Шаха.

Саладин продолжал хладнокровно использовать репрессии, когда считал, что того требует ситуация, но часто применял более мягкие, щадящие методы в обращении со своими противниками. Будучи визирем Фатимидов, Саладин периодически испытывал давление со стороны халифа из Багдада и Нур ад-Дина из Дамаска, которые желали свергнуть шиитского халифа Египта, бывшего в глазах суннитских ортодоксов еретиком. Но Саладин сопротивлялся, не пытался низложить аль-Адида, а, наоборот, создал взаимовыгодный союз с молодым правителем, в котором присутствовали даже зародыши настоящей дружбы. Положение Саладина на Ниле являлось слишком опасным, чтобы идти на риск и пытаться напрямую свергнуть династию. Чтобы удержаться на посту визиря, он признавал, что, по крайней мере, для начала ему необходима некоторая стабильность и, что еще важнее, щедрые финансовые вливания, что можно было получить при поддержке халифа.

Такая политика доказала свою разумность в конце лета 1169 года. Все еще страдая от унижения, вызванного бегством из Египта предшествующей зимой, иерусалимский король Амори выбрал это время для нового нападения. На этот раз его целью стал порт Дамьетта, расположенный с востока от дельты Нила. Ему помогал многочисленный византийский флот. Нападение являлось серьезнейшей угрозой для Саладина, однако он сумел достойно встретить брошенный вызов. Он собрал и снарядил крупную армию, получив для этого воистину колоссальную сумму в миллион динаров из казны аль-Адида. Вместо того чтобы лично возглавить освобождение Дамьетты, покинув Каир, где могло вспыхнуть восстание, Саладин проявил мудрую прозорливость и отправил с армией своего племянника Таки аль-Дина, а сам остался в столице. Когда эта армия соединилась с силами, отправленными Нур ад-Дином, Амори обнаружил, что снова оказался в меньшинстве и не может должным образом скоординировать греко-латинские операции. В результате его наступление потерпело неудачу. Эта мусульманская победа весьма эффективно положила конец борьбе с латинянами за контроль над Египтом, которая велась в 1160-х годах. Франки продолжали мечтать о покорении Нила, но теперь этот регион находился в крепких руках ислама и Саладина.[168]

Справившись с проблемами первого года своего пребывания на посту визиря, Саладин — применив подход Нур ад-Дина к осуществлению власти — начал программы гражданского и религиозного строительства. В Александрии были существенно укреплены и перестроены фортификационные сооружения, а в Каире и на южной окраине Фустата были созданы новые центры суннитского ислама. Саладин позже упразднил некораническое налогообложение торговли в Египте (хотя применял другие сборы, чтобы восполнить дефицит государственного бюджета). В ноябре 1170 года он решил «надеть мантию» моджахеда и возглавил первое вторжение на территорию франкской Палестины. Во главе крупной армии Саладин легко сломил сопротивление гарнизона маленькой крепости Дарум, расположенной к югу от Газы, и провел серию мелких боев с поспешно собранными силами короля Амори, после чего направился к побережью Красного моря и оккупировал порт Акаба. Хотя во время этой военной кампании Саладин, безусловно, нанес ряд чувствительных ударов по христианам, представляется, что главной целью Саладина было укрепление сухопутного маршрута между Нилом и Дамаском, так что, вполне возможно, считать это предприятие началом его священной войны не вполне правильно.

Начиная с лета 1174 года не только Саладин желал использовать вакуум власти, образовавшийся на Ближнем Востоке после кончины Нур ад-Дина. Влиятельные придворные и большая семья — династия Зангидов — стремились отстоять или собственную независимость, или право действовать как его преемники. В течение нескольких месяцев государство Зангидов, тщательно и терпеливо создаваемое в течение более чем двадцати восьми лет, распалось, изменившись до неузнаваемости. На сцене появилось просто-таки сбивающее с толку количество претендентов на главную роль.

На востоке — в Месопотамии — властью обладали два племянника Нур ад-Дина — Саиф ад-Дин в Мосуле и Имад аль-Дин Занги в соседнем Синджаре. Теперь оба стали конкурировать за контроль над территорией на западе — по направлению к Евфрату. В Сирии юный сын Нур ад-Дина аль-Салих стал политической пешкой, поскольку разные фракции по очереди заявляли, что являются его «защитниками». Через некоторое время мальчик был тайком увезен в Алеппо, где после серии кровавых интриг господствующее положение занял евнух Гумуштегин. А тем временем в Дамаске власть захватила группа эмиров, возглавляемая военным по имени Ибн аль-Мукаддам. Неудивительно, что латиняне тоже активизировались тем летом. Король Амори страстно желал вернуть себе Банияс, пограничное поселение, захваченное Дамаском десятилетием раньше. Он осадил город, но через две недели резкое ухудшение здоровья не позволило ему продолжить осаду, и он согласился на перемирие с Ибн аль-Мукаддамом в обмен на выплату тем некоторой суммы и освобождение христианских пленных.

Лихорадочная деятельность охватила Сирию, но Саладин в Египте выжидал. В середине лета сицилийский флот напал на Александрию, а в Верхнем Египте уцелевшие эмиры из Фатимидов попытались поднять мятеж. С этими угрозами Саладин легко справился, но к вопросу о власти в государстве Нур ад-Дина он продолжал относиться с настороженностью. Понимая, что должен избежать обвинений в деспотической узурпации власти, он отказался от прямых инструментов вторжения и подавления, вместо этого используя хитрую дипломатию против навязчивой пропаганды. Один из его первых актов — письмо аль-Салиху с заверениями в лояльности и утверждением, что имя юного правителя заменило имя его отца в пятничной молитве. Также Саладин сообщал, что готов и желает защитить аль-Салиха от его врагов. В другом письме султан уверял, что будет исполнять роль меча в битве против врагов аль-Салиха, и напомнил, что Сирия со всех сторон окружена врагами, такими как франки, которых необходимо разгромить.

Эти документы показывают, что уже через несколько недель после кончины Нур ад-Дина Саладин объявил официальную программу, в соответствии с которой действовал на протяжении большой части 1170-х годов. В последующие годы он всячески старался расширить свою власть над остатками государства Нур ад-Дина. Но неизменно его стремление к власти прикрывалось публичным провозглашением двойных принципов. Во-первых, Саладин утверждал, что неустанно трудится, как защитник аль-Салиха, не думая о собственном вознаграждении, исключительно для того, чтобы сохранить власть Зангидов. Во-вторых, что стремление к мусульманскому единству чрезвычайно важно потому, что мусульманский мир ведет историческую борьбу с неумолимым христианским врагом, который даже теперь держит в своих руках священный город Иерусалим.[174]

Конечно, многие противники султана считали, что Саладин всего лишь хочет построить свою империю, даже если она будет служить интересам джихада, и при любой возможности излагали свои страхи и обвинения публично. При таких обстоятельствах Саладин прибегал к политике страха, чтобы добавить силы к своей программе лицемерия. Если бы в Сирии все шло мирно, у султана не было бы повода для вмешательства — ирония судьбы! Поэтому в 1174 году Саладин надеялся, что его противники начнут действовать против интересов аль-Салиха, да и франки тоже перейдут в наступление.

Оккупация Дамаска

После того как Саладин сделал Египет своей оперативной базой, первой целью в деле собирания владений Нур ад-Дина под его правлением должен был стать Дамаск. Ухватившись за решение Ибн аль-Мукаддама выторговать мир с Иерусалимским королевством в Баниясе, султан адресовал двору Дамаска обвинения в слабости и назвал его неспособность вести священную войну поводом для вмешательства в дела Сирии. Бывший секретарь Нур ад-Дина, персидский писец и ученый Имад аль-Дин аль-Исфахани, описал последующую переписку. Ибн аль-Мукаддам пожурил Саладина, написав: «Только не говори, что у тебя есть планы на дом того, кто тебя создал, поскольку это не свидетельствует в твою пользу». Султан ответил убедительным перечислением своих намерений: «Мы избираем для ислама и его людей только то, что объединит их, а для дома Зангидов только то, что сохранит его корни и его ветви. <…> Я пребываю в одной долине, а те, кто думает зло обо мне, — в другой. <…> Если бы мы были склонны к другому пути, мы бы не прибегли к переписке и консультациям».

Это послание Саладин пожелал довести до сведения сирийцев, но, хотя его слова действительно кажутся энергичными, вряд ли они могли оказать решающее влияние на политику. Скорее всего, страх перед потенциальным союзом Мосула и Алеппо в конце лета привел Ибн аль-Мукаддама на сторону Саладина, который призвал его на помощь Дамаску. Именно на такую возможность надеялся султан. Оставив своего брата аль-Адиля управлять Египтом, Саладин в октябре 1174 года вошел в Сирию, имея при себе армию для силового подавления возможного сопротивления и, что еще более важно, десятки тысяч динаров для покупки поддержки. 28 октября он мирно вступил в древний город.

Один из биографов Саладина описал этот день, стараясь подчеркнуть личную связь султана с Дамаском, городом его детства. Он заверил, что Саладин первым делом направился к своему дому, и люди шли за ним ликуя. Его щедрость тоже не осталась без внимания. «В тот же день он раздал людям крупные суммы денег и показал, что он доволен и очарован жителями Дамаска, так же как и они им. Он подошел к крепости, и его власть была твердо установлена». Чтобы подчеркнуть традиционность и великодушие своего правления, Саладин отправился на молитву в мечеть Омейядов, приказал немедленно отменить некораническое налогообложение и запретил мародерство. Позднее он назвал свою оккупацию города шагом на пути к взятию Иерусалима, утверждая, что «воздерживаться от священной войны — преступление, за которое не может быть оправданий». Но все же многие не были убеждены заявлениями Саладина. Например, Юрдик, его бывший союзник по Египту, перешел на сторону Алеппо. Даже франки, живущие в Палестине, знали о начавшейся борьбе за власть, и один латинский современник заметил, что оккупация Саладином Дамаска идет вразрез с «верностью, которую он обещал своему повелителю и хозяину [аль-Салиху]».[175]

Тем не менее в конце 1174 года некоторые сирийские мусульманские правители приняли решение поддержать Саладина, рассудив, что это их самый верный шанс уцелеть, и султан смог распространить свою власть на север, проведя ряд в основном бескровных кампаний. Теперь он контролировал Хомс, Хаму и Баальбек (где Ибн аль-Мукаддам в награду за верность занял пост командующего). Саладин постарался найти оправдание для всех этих завоеваний. После Хомса он написал: «Мы сделали этот шаг не для того, чтобы захватить новые владения для себя, а чтобы поднять знамя священной войны». Его противники в Сирии стали, по его заверениям, «врагами, мешающими достичь нашей цели в отношении этой войны». Он также подчеркнул, что принял меры к сохранению города Хомса, «зная, как близок он неверующим». Однако в более личном письме, написанном примерно в это же время и адресованном племяннику Фаррух-Шаху (бывшему очень способным помощником своего дяди), изложен менее приукрашенный взгляд на события. Здесь Саладин резко критикует «жалкие умы» жителей Хомса и признается, что «ключ к этим землям» — создание собственной репутации справедливого и снисходительного человека. Он даже пошутил относительно своих будущих перспектив. Теперь его главная цель — Алеппо. Это название по-арабски (Halab) также означает «молоко» или «дойку». Саладин предсказал неминуемое падение города, заявив, что «нам надо только подоить, и Алеппо будет наш».[176]

Путь к Алеппо

К началу 1175 года Саладин уже мог представить для Алеппо нешуточную угрозу, но, несмотря на его смелое предсказание, город оказался крепким орешком и остановил распространение власти султана на территорию Сирии на годы. Наличие грозной цитадели Алеппо и сильного гарнизона означало, что любая попытка осады потребует терпения и обширных военных ресурсов. Но даже в случае успеха такой прямой подход, вероятнее всего, приведет к затяжному и кровавому конфликту — такой вариант не вписывался в тщательно создаваемый Саладином образ скромного защитника ислама. Султан, вероятно, надеялся, что противники дадут ему повод для нападения на город, оскорбив или даже убив аль-Салиха, но Гумуштегин был слишком умен, чтобы совершить подобную глупость. Юный наследник Зангидов, источник законности, был ценнее живым — марионеточным правителем в его руках. Гумуштегин даже убедил мальчика произнести эмоциональную слезную речь перед жителями города, моля их защитить его от тирании Саладина.

Чтобы еще больше усложнить положение, правители Алеппо и Мосула отбросили былые противоречия, чтобы объединиться против Айюбидов. В течение следующих полутора лет Саладин оставался в Сирии, проведя ряд ограниченных по времени и по большей части ничего не решивших осад Алеппо и расположенных вокруг городов. В апреле 1175 года, а затем годом позже — в апреле 1176 года он сталкивался с объединенными силами Алеппо и Мосула в решающих сражениях и оба раза одержал убедительные победы. Эти конфронтации укрепили репутацию Саладина как ведущего исламского полководца и доказали превосходство опытных армий Египта и Дамаска. Но на практике они тоже не дали ничего существенного. Убежденный, что господства над Сирией нельзя достичь, проливая мусульманскую кровь, Саладин хотел ограничить размер конфликтов между мусульманами и запретил своим войскам преследовать отступающих противников. Таким образом, те получили возможность «зализать раны» и перегруппироваться.

К лету 1176 года комбинация сдержанной военной агрессии и непрерывной пропаганды вроде бы достигла цели. Гумуштегин остался у власти в Алеппо вместе с аль-Салихом, а Саиф ад-Дин в Мосуле, но эти союзники постепенно были вынуждены пойти на некоторые уступки. Право Саладина править на захваченной им территории к югу от Алеппо было признано в мае 1175 года. Впоследствии его статус был официально признан багдадским халифом. Когда в июле 1176 года установился мир, Саладин признал, что не может больше называть себя единственным защитником аль-Салиха (хотя султан упорно продолжал именовать себя слугой Зангидов), но к этому времени правитель Алеппо согласился, хотя и в весьма туманных выражениях, выделить войска для участия в священной войне.

На протяжении этого периода Саладин пытался, и небезуспешно, нанести ущерб репутации Гумуштегина и Саиф ад-Дина, постоянно обвиняя их в переговорах с латинянами. Саладин часто писал халифу, жалуясь, что они создали предательский союз с христианами, закрепленный обменом пленными. Также он осудил мир, который заключил Ибн аль-Мукаддам с Иерусалимским королевством в 1174 году. Султан пытался изобразить свои сирийские кампании идеологической борьбой за объединение ислама против франков. На самом деле все это было чистейшей пропагандистской риторикой, поскольку сам Саладин заключил в этот период с латинянами два мирных договора.[177]

Старец Горы

Попытки Саладина покорить Сирию в середине 1170-х годов были затруднены вмешательством ассасинов. К этому времени сирийское крыло этого тайного ордена твердо обосновалось в горах Ансария и процветало под руководством замечательного иракца Рашида ад-Дина Синана, известного в народе как Старец Горы. Он управлял орденом больше трех десятилетий в конце XII века и приобрел репутацию человека блестящего ума. Его уважали и мусульмане, и христиане. Вильгельм Тирский утверждал, что Синан пользуется абсолютной преданностью и подчинением своих последователей, которые ни одно его поручение не считают слишком грубым и сложным и по его приказу с готовностью бросаются исполнять даже самые опасные приказы.[178]

Ассасины были независимой и по большей части непредсказуемой силой в ближневосточных делах, и их главное оружие — политические убийства — оставалось высокоэффективным. Попытка Саладина овладеть Сирией, и в первую очередь кампании против Алеппо, привела его в поле зрения ассасинов. В начале 1175 года Синан решил сделать Саладина мишенью, возможно частично по подсказке правителя Алеппо Гумуштегина. Когда султан находился перед Алеппо, группа из тринадцати вооруженных ножами ассасинов проникла в самое сердце лагеря и напала на правителя. На помощь подоспели телохранители Саладина. Хотя покушение оказалось неудачным, были жертвы среди салахии. После этого Саладин написал письмо своему племяннику Фаррух-Шаху, приказав ему постоянно держаться настороже. Впоследствии стало стандартной практикой разбивать шатер султана на отгороженном укрепленном участке, охраняемом стражей и изолированном от остального лагеря.

Несмотря на принятые меры предосторожности, в мае 1176 года ассасины снова нанесли удар. Когда Саладин отправился в гости в шатер одного из эмиров, на него напали четыре ассасина, и на этот раз едва не добились успеха. Им удалось нанести султану удар, и только броня спасла его от тяжелого ранения. Его люди снова убили нападавших, но Саладин получил легкое ранение — у него была рассечена щека — и тяжелое моральное потрясение. С тех пор к нему допускались только те люди, которых он лично знал.

В августе 1176 года Саладин решил разобраться с этой нешуточной угрозой. Он осадил главный замок ассасинов Масиаф, но уже через неделю снял осаду и удалился в Хаму. Причина ухода султана и детали его договоренностей (если таковые были) с Синаном остаются тайной. Некоторые мусульманские хронисты утверждают, что, получив угрозу ассасинов уничтожить всех Айюбидов, Саладин согласился на договор о ненападении со Старцем Горы. Один хронист из Алеппо предлагает еще более ужасное объяснение, описав, как султан принял посланника Синана. Прибывшего обыскали, не нашли у него оружия и допустили к Саладину. Посланник потребовал беседы с глазу на глаз. Саладин неохотно согласился отпустить всю свою стражу, кроме двух самых доверенных телохранителей, людей, к которым он относился как к своим сыновьям.

«Вошедший посланник повернулся к оставшимся телохранителям и спросил:

— Если я прикажу вам именем своего хозяина убить султана, вы сделаете это?

Оба ответили утвердительно, вынули мечи и сказали:

— Приказывай, что делать.

Саладин был потрясен, а посланник ушел, взяв телохранителей с собой. После этого Саладин и решил заключить мир со Старцем Горы».[179]

Правдивость этой истории вызывает большие сомнения. Если ассасины действительно имели своих агентов в ближайшем окружении султана, они, безусловно, сумели бы его убить в 1175 или 1176 годах. Но мысль, переданная ею, вполне понятна: от ассасинов защититься практически невозможно. Как бы то ни было, Саладин и Синан, вероятно, в 1176 году пришли к какому-то соглашению, потому что султан больше никогда не приближался к горному анклаву ордена, и на его жизнь покушений больше не было.

Пока Саладин укреплял свою власть над Египтом и Дамаском, обретал самостоятельность новый латинский король Иерусалима. В 1174 году король Амори прервал осаду Банияса из-за ухудшения состояния здоровья. Вероятно, у него была тяжелая дизентерия, и в июле тридцативосьмилетний монарх скончался. Его преемником стал его сын — Бодуэн IV, юный суверен, правление которого было омрачено трагедией и углубляющимся кризисом. Статус Бодуэна в момент его стремительного восшествия на престол был необычным. В 1163 году Амори согласился, по настоянию Высокого суда, развестись со своей супругой Аньес де Куртене (дочерью графа Жослена II Эдесского), прежде чем принять корону Иерусалима. Официальной причиной аннулирования брака стало кровное родство: они были очень дальними родственниками — четвероюродными братом и сестрой. Однако истинная причина, вероятнее всего, была другой: Аньес могла попытаться продвинуть интересы теперь по большей части безземельного клана де Куртене в Палестине. Амори и Аньес уже произвели на свет двоих детей — Бодуэна и его старшую сестру Сибиллу, и было принято решение, что они будут по-прежнему считаться законнорожденными, хотя Амори вскоре женился на византийской принцессе Марии.

Детство и юные годы Бодуэна IV

В 1163 году в возрасте двух лет Бодуэн фактически был лишен семьи. Его мать Аньес тоже почти сразу после развода повторно вышла замуж и не принимала участия в воспитании сына, поскольку в основном отсутствовала при дворе, а его мачеха Мария всячески сохраняла дистанцию, больше занятая продвижением интересов собственных отпрысков. Даже сестра была, в сущности, чужой для юного принца, потому что воспитывалась в уединенном монастыре.

Одним из самых близких друзей мальчика стал священнослужитель и придворный историк Вильгельм Тирский. В 1170 году он стал наставником юного принца. Его задачей было формирование характера и обучение грамоте, а также другим наукам. В исторических трудах Вильгельма Тирского содержится трогательное и очень личное описание Бодуэна, когда тот был еще мальчиком. Очень похожий на своего отца, легко подражавший его голосу и походке, принц был симпатичным мальчиком, сообразительным, с хорошей памятью, обожавшим чтение и верховые прогулки. Кроме того, Вильгельм описал, как произошло ужасное открытие, перевернувшее жизнь юного Бодуэна.

Однажды — принцу тогда было девять лет, и он жил в доме Вильгельма — он играл с другими мальчиками. Они состязались в стойкости — щипали друг друга за руки ногтями, как часто делают дети, чтобы проверить, кто первым закричит от боли. Несмотря на все усилия, никому не удалось заставить Бодуэна даже поморщиться. Сначала решили, что это знак его королевской выносливости, но Вильгельм написал: «Когда это повторилось несколько раз, мне рассказали… Я начал задавать вопросы и понял, что половина его правой руки мертва, так что он совершенно не чувствует щипков и даже укусов. Я забеспокоился… рассказал его отцу. После консультации с докторами начали предприниматься попытки помочь принцу. Использовались мази, припарки и даже заклинания, но все напрасно. Со временем мы поняли, что это начало более серьезной, неизлечимой болезни. Невозможно удержаться от слез, рассказывая об этом ужасном несчастье».[182]

У Бодуэна была ранняя стадия проказы. Маловероятно, что в это время могли поставить точный диагноз. Для лечения принца были приглашены лучшие врачи, в том числе араб-христианин Абу Сулейман Дауд, и в течение какого-то времени казалось, что состояние мальчика не ухудшается. Бодуэн продолжал учиться верховой езде. Его наставником в этой области стал брат Абу Сулеймана. Он научил принца управлять конем, используя только колени, а оружие держать левой рукой.

В начале 1170-х годов Амори стал подыскивать подходящего мужа для Сибиллы, надеясь обеспечить наследование трона, если окажется необходимым заменить Бодуэна. Но к моменту неожиданной смерти самого Амори в 1174 году муж для Сибиллы еще не был найден, а единственным выжившим ребенком от его брака с византийской принцессой Марией была еще одна дочь — маленькая Изабелла. В июле 1174 года принц Бодуэн был далеко не идеальным кандидатом на престол. Рожденный в браке, который позже распался, он едва достиг тринадцатилетнего возраста (то есть до его совершеннолетия по законам королевства оставалось еще два года), и было известно, что он страдает от какой-то неведомой болезни. Тем не менее Высокий суд согласился на его восшествие на престол. Бодуэн был должным образом коронован и помазан иерусалимским патриархом в церкви Гроба Господня 15 июля — в годовщину завоевания города участниками Первого крестового похода.

Историки имеют обыкновение рассматривать правление Бодуэна IV как явную катастрофу для латинского Востока. Получилось, что, как раз когда возвысился Саладин и приступил к объединению мусульманского мира, франкская Палестина была поставлена на колени слабым и больным монархом. Бодуэна критиковали за то, что он эгоистично удерживал корону, когда обязан был отречься от престола, винили за раскол страны, который возник, когда отдельные представители знати Утремера стали бороться за влияние и власть.

Репутация юного монарха была несколько восстановлена в последние годы, когда стал делаться акцент на тяжесть ноши, которую ему пришлось взвалить на плечи, на жизнеспособность его правления на раннем этапе и его упорные попытки защитить королевство и найти надежного преемника. Одна истина между тем остается непреложной. Крестоносные государства нередко потрясали кризисы, связанные с наследованием престола, и они оказывались особенно опасными, когда правитель умирал неожиданно — от болезни или погибал в сражении. Случай с Бодуэном IV был другим, и урон от его правления был тяжелее и глубже именно потому, что он не умер. Засидевшись на троне, часто вынужденный прибегать к помощи регента во время обострения болезни, прокаженный король привел и в конце концов оставил Иерусалим в чрезвычайно опасном и крайне уязвимом состоянии.[183]

Первые два года своего правления Бодуэн был еще мальчиком, и значительная часть работы по управлению государством велась его кузеном — графом Раймундом III Триполийским, осуществлявшим регентство. Тридцатилетний Раймунд лишь недавно был освобожден после девятилетнего мусульманского плена, и его почти никто не знал. Худощавый, небольшого роста, смуглый, с проницательным взглядом, граф держался сдержанно и немного отчужденно. Осторожный по природе, он тем не менее был не чужд честолюбия, и, женившись на завидной наследнице — принцессе Эскиве Галилейской, он стал самым крупным вассалом Иерусалима. В качестве регента он использовал примирительный подход в общении с Высоким судом и избегал прямых конфронтаций с Саладином. Именно он согласовал условия мирного договора 1175 года во время наступления Саладина на Алеппо.

Самой насущной проблемой Раймунда в те годы было наследование престола, поскольку сразу после коронации здоровье Бодуэна IV стало резко ухудшаться. Возможно, ситуацию усугубило половое созревание. Проказа приняла самую тяжелую форму, и вскоре признаки болезни стали очевидными. «Его конечности и лицо были поражены особенно сильно, и его преданные сторонники сочувствовали ему всем сердцем». Со временем он лишился возможности ходить, видеть и даже говорить, но пока был обречен страдать от бессилия, наблюдая, как превращается в полного инвалида. Социальное и религиозное значение, придаваемое проказе, было очень велико. Обычно ее рассматривали как Божье проклятье, признак высшей немилости. Кроме того, болезнь считалась очень заразной, и страдальцев изгоняли из общества.[184] Положение Бодуэна было в высшей степени уязвимым. Как монарх он был не защищен от критики и не мог обеспечить стабильное правление. Также он был не в состоянии обеспечить продолжение рода — с одной стороны, современники считали, что проказа передается половым путем, с другой — заболевание, вероятнее всего, сделало Бодуэна бесплодным.

Поэтому основные надежды на будущее были связаны с сестрой Бодуэна Сибиллой. Ее юность и монастырское воспитание означало, что она вряд ли пойдет по стопам своей бабки Мелисенды и захочет править самостоятельно. Поэтому граф Раймунд Триполийский активно занялся поисками жениха. После долгих поисков был избран Вильгельм (Гильермо) де Монферрат, североитальянский аристократ, находившийся в родстве с двумя величайшими европейскими монархами — французским королем Людовиком VII и германским императором Фридрихом Барбароссой (племянником участника Второго крестового похода Конрада III). Сибилла и Вильгельм поженились в конце 1176 года, но в июне 1177 года он заболел и умер, оставив Сибиллу беременной. В декабре 1177 или в январе 1178 года она родила сына — Бодуэна V, ставшего потенциальным наследником иерусалимского трона.

В середине 1170 года Раймунд поддержал назначение Вильгельма Тирского архиепископом Тира. Возможно, это частично объясняет положительные отзывы о Раймунде в хрониках Вильгельма. Занимая привилегированное положение в самом сердце политической и церковной иерархий латинского королевства, Вильгельм наблюдал и записывал историю Утремера.

Начало правления Бодуэна IV

Летом 1176 года Бодуэн IV достиг совершеннолетия, и регентство графа Раймунда подошло к концу. Юный монарх активно взялся за управление королевством и немедленно показал свой характер. Отвергнув политику дипломатического сближения, которую проводил Раймунд, Бодуэн отказался возобновить мирный договор с Дамаском и в начале августа повел войско в ливанскую долину Бекаа, где в сражении нанес поражение Туран-Шаху. Этот резкий сдвиг в политике отношений с исламом сопровождался упадком влияния графа Триполийского, и до конца десятилетия Бодуэн предпочитал обращаться к другим, если ему нужна была помощь и поддержка. Ко двору вернулась его мать Аньес и вроде бы установила близкие отношения с ранее брошенным сыном. Она быстро приобрела влияние на его жизнь, и вскоре ее брат Жослен III был назначен королевским сенешалем, то есть занял высшую правительственную должность в королевстве, в сферу которой входила казна и королевская собственность. Проведя много лет в мусульманском плену, Жослен недавно был освобожден Гумуштегином из Алеппо в рамках договоренности о поддержке франкской Антиохии.

В это же время получил свободу другой аристократ, оказавший значительное влияние на историю Иерусалима, — Рено де Шатийон. Он был взят в плен Нур ад-Дином в 1161 году, будучи князем Антиохии, но за пятнадцать лет лишения свободы многое изменилось. Смерть его супруги Констанции и восхождение на престол в 1163 году его пасынка Боэмунда III лишили Рено возможности управлять сирийским княжеством, но в то же время брак его падчерицы Марии Антиохийской с византийским императором вернул ему определенный престиж. Из заключения он вышел боевым ветераном, имеющим хорошие связи, но совершенно безземельным. Эта аномалия вскоре была ликвидирована его женитьбой, которую благословил король Бодуэн, на Стефании Милли, правительнице Трансиордании, которая принесла ему сеньории Керак и Монреаль, а также место на переднем крае борьбы с Саладином.

Будучи сирийским князем, Рено приобрел репутацию человека, склонного к насилию. Это произошло из-за его нападения на занятый греками Кипр и печально известных попыток около 1154 года вытрясти деньги из латинского патриарха Антиохии Эймери Лиможского. Несчастный прелат был избит и выброшен из цитадели, после чего его заставили весь день просидеть на солнцепеке, а его обнаженную кожу смазали медом, чтобы привлечь тучи насекомых. В конце 1170-х годов Рено стал преданным союзником Бодуэна, обеспечивал ему надежную помощь в войне, дипломатии и политике.

Поскольку Египет и Дамаск были объединены под властью Саладина, а здоровье Бодуэна IV стремительно ухудшалось, палестинские франки предпринимали неоднократные, но бесплодные попытки заручиться иностранной помощью. Зимой 1176/77 года Рено де Шатийон был направлен королевским посланником в Константинополь, чтобы возобновить союз с греческим императором Мануилом Комнином. В сентябре 1176 года Византия потерпела поражение в сражении при Мириокефалоне (западная часть Малой Азии) от сельджукского султана Анатолии Кылыч-Арслана II (который в 1156 году стал преемником Масуда). Что касается живой силы и территории, потери греков в результате этого поражения оказались сравнительно небольшими. Но это был суровый удар по престижу Византии и в Европе, и в Леванте, и Мануилу пришлось как следует потрудиться, чтобы его восстановить. Надеясь восстановить греческое влияние на международной арене, император согласился на инициативу Рено де Шатийона, обещав военно-морскую поддержку нового наступления на Египет Айюбидов. В ответ на это латинское королевство должно было признать статус византийского протектората, и в Иерусалим должен вернуться христианский патриарх восточной церкви.

Какое-то время казалось, что предприятие принесет плоды. В конце лета 1177 года греческий флот, как и было обещано, прибыл в Акру. Это совпало с появлением в Леванте графа Филиппа Фландрского, сына крестоносца Тьерри Фландрского, во главе крупных сил. Филипп принял крест в 1175 году в ответ на отчаянные призывы латинян Утремера о новом Крестовом походе на Святую землю. Несмотря на очевидные добрые намерения, экспедиция Филиппа потерпела неудачу. Когда завершалась подготовка к наступлению на Египет, неожиданно начались склоки и споры из-за того, кто будет иметь права на Нильский регион, если он падет. Погрязнув в распрях и взаимных обвинениях, затянувшаяся кампания потерпела крах. Византийский флот поспешно отбыл обратно в Константинополь. В сентябре 1177 года граф Филипп объединил силы с Раймундом III Триполийским, и вместе они провели зиму, пытаясь занять сначала Хаму, потом Харим. Шанс подорвать, возможно, даже разрушить позиции Саладина в Египте был упущен. Собрав для обороны внушительные силы, способные эффективно противостоять ожидаемому вторжению христиан, султан неожиданно для самого себя обнаружил, что ему больше ничто не угрожает.

Поздней осенью 1177 года Саладин начал свою первую важную военную кампанию после смерти Нур ад-Дина против латинского Иерусалимского королевства. Несмотря на большую значимость этого похода — все же первое выступление султана в новой избранной для себя роли главного борца за веру, — его истинные мотивы и цели были трудны для понимания. Вероятнее всего, наступление 1177 года не планировалось как полномасштабное вторжение в Палестину, имеющее целью взятие Иерусалима. Скорее оно имело случайный характер. Армии все равно уже были собраны для отражения ожидаемого нападения христиан, поэтому султан воспользовался шансом, чтобы на практике подтвердить свою преданность делу священной войны, утвердить свое военное превосходство над франками и обеспечить противовес их северосирийской атаке.

Саладин выступил из Египта во главе армии из 20 тысяч всадников и организовал передовой командный пункт в пограничном селении Аль-Ариш. Оставив обоз, он двинулся на север — в Палестину — и примерно 22 ноября достиг Аскалона. Там его встретил встревоженный Бодуэн IV. Основные силы франков находились на севере с Филиппом Фландрским и Раймундом III, и королю удалось в спешке собрать лишь небольшие силы. Как записал один христианский хронист, «все потеряли надежду на выздоровление больного короля, и так полумертвого, но он все равно собрал в кулак всю свою волю и выехал навстречу Саладину». С королем были Рено де Шатийон, его сенешаль, Жослен де Куртене, 600 конных рыцарей и несколько тысяч пехотинцев, ну и епископ Вифлеемский. Эта армия попыталась остановить наступление мусульман, но оказалась в меньшинстве и вскоре отступила под защиту стен Аскалона, предоставив Саладину двигаться внутрь страны по направлению к Иудее.[185]

Битва при Монжизаре

Султан допустил ошибку в расчетах. Вероятно уверившись, что франки и далее будут прятаться в Аскалоне, он позволил своим силам рассредоточиться и заняться грабежами франкских поселений, не имея эффективной сети лазутчиков, чтобы отслеживать передвижения Бодуэна. Однако юный король, которого подбадривал Рено де Шатийон, не собирался сидеть и ждать, пока его королевство разграбят. Соединившись в Газе с восьмьюдесятью тамплиерами, которые находились там со своим Великим магистром Одо де Сент-Аманом, Бодуэн принял безрассудно смелое решение выступить против Саладина. Как пишет Вильгельм Тирский, «король чувствовал, что мудрее схватиться с противником, пусть даже шансы на победу невелики, чем допустить, чтобы его людей грабили, жгли и убивали». Риск был чрезвычайно велик.

Вечером 25 ноября султан находился восточнее Ибелина, а большая часть его армии рассыпалась по прибрежной равнине, когда неожиданно появились латиняне. Оставшиеся с Саладином войска в это время переходили вброд небольшую реку возле горы Монжизар. Когда Рено де Шатийон обрушил на него мощный удар тяжелой кавалерии, Саладин не сумел организовать эффективную оборону, и его численно превосходящие силы вскоре стали отступать. Мусульманский современник признал, что разгром был полным. «Один из франков преследовал Саладина и подобрался совсем близко, но его убили. Франков вокруг султана становилось все больше, и он обратился в бегство».

Султану удалось покинуть поле боя, но сражение продолжилось. Опасаясь за свою жизнь, мусульманские солдаты бросали оружие и снаряжение и бежали налегке. Латиняне бросились в погоню и упорно преследовали противника до наступления темноты. Только ночь дала мусульманам передышку. Обе стороны понесли серьезные потери. Даже одержавшие триумфальную победу христиане потеряли 1100 человек убитыми, и еще 750 раненых были позже доставлены в госпиталь Святого Иоанна в Иерусалиме. Но если точное число убитых и раненых мусульман остается неизвестным, психологический ущерб оказался крайне тяжелым. Саладин был глубоко унижен. Его близкий друг и советник Иса попал в плен к франкам и провел несколько лет в заключении, после чего его выкупили за 60 тысяч золотых динаров. Султан был вынужден поспешно убраться в Египет, причем его страдания усилились из-за десяти дней необычайно сильного холодного дождя и чрезвычайно неприятного открытия: бедуины разграбили его лагерь в Аль-Арише. Испытывая нехватку продовольствия и воды, Саладин едва не погиб в Синае и вышел оттуда лишь в начале декабря, потрясенный, исхудавший и грязный.

От неудобной правды деваться было некуда: его собственная неосторожность и небрежность привела к поражению армии, и в результате он лишился репутации надежного военного лидера. Публично Саладин делал все, что мог, чтобы исправить картину. В письмах он утверждал, что латиняне потеряли намного больше людей. Что же касается отнюдь не быстрого возвращения армии в Каир, султан объяснял: «солдаты несли слабых и беспомощных и двигались медленно, чтобы отставшие в пути могли догнать своих товарищей». Он потратил много времени и денег на восстановление армии. Но в душе понимал, что Монжизар оставил заметные шрамы. Имад аль-Дин признавал, что «это была ужасная катастрофа», и даже десятилетием позже болезненная память о страшной трагедии все еще была жива, и султан признавал, что это было ошеломляющее поражение.[186]

Бремя крови

Мысль о немедленном отмщении пришлось отложить, поскольку надо было справиться с более насущной проблемой — ликвидировать последствия неумелости и глупости Туран-Шаха. В апреле 1178 года Саладин прибыл в Дамаск, освободил брата от управления городом, но столкнулся с неожиданной трудностью. В качестве компенсации за лишение хлебной должности Туран-Шах потребовал губернаторство в Баальбеке — богатом древнем римском городе Ливана, расположенном на плодородной равнине Бекаа. Проблема заключалась в том, что султан уже пожаловал эти земли Ибн аль-Мукаддаму в знак благодарности за помощь в организации сдачи Дамаска в 1174 году. Понятно, что эмир вовсе не горел желанием лишиться такого приза. Урегулирование этого дела затянулось на несколько месяцев. Оно подчеркнуло проблему, которая занимала Саладина на протяжении всей его карьеры. Чтобы построить свою «империю», султан обычно полагался на членов своей семьи, а не на помощников, которых можно было выбрать за заслуги. Но такое доверие кровным узам иногда оказывалось необоснованным. Некомпетентные, ненадежные и даже потенциально опасные личности, вроде Туран-Шаха, были нешуточной обузой, которая могла серьезно повредить великой мечте Саладина о господстве Айюбидов. И все же султан никак не желал идти против уз крови. Стараясь решить дилемму Баальбека, султан также продемонстрировал, что для достижения своих целей он готов идти окольными путями и лгать.

Проведя все лето в бесплодных переговорах, осенью 1178 года Саладин отправился в Баальбек. Если верить Имад аль-Дину, султан начал с лести Ибн аль-Мукаддаму, а когда это не привело к желаемому результату, он просто блокировал город на всю зиму. Одновременно он начал открытую пропагандистскую кампанию, чтобы оправдать свое вмешательство. В письмах в Багдад Ибн аль-Мукаддам был объявлен раскольником, его обвинили в использовании «неумелой банды всякого сброда» для охраны границы против франков, а позднее в поддерживании предательских контактов с христианами. К началу весны «мятежный» эмир, репутация которого была окончательно испорчена, был вынужден подчиниться и вернуть Баальбек, который был отдан Туран-Шаху. Но даже здесь его правление оказалось неумелым и некомпетентным, родственник султана был изгнан в Египет, где в 1180 году умер. Ибн аль-Мукаддам снова был приближен к высочайшей особе, был щедро наделен землями к югу от Антиохии и Алеппо и до конца своих дней остался верным султану.[187]

Дом скорби

Занимаясь решением проблемы Баальбека, Саладин осознал, что в пограничной зоне между Дамаском и Иерусалимским королевством происходит нечто тревожное. Желая развить успех, достигнутый при Монжизаре, Бодуэн IV разработал план, направленный на укрепление обороны Палестины и дестабилизацию положения Айюбидов в Сирии.

Чтобы оценить важность этих событий, необходимо иметь некоторое представление о том, как функционировали границы в XII веке. Как и во всем средневековом мире, мусульманские и франкские территории в Леванте были редко разделены чем-то напоминающим современную границу. Между ними существовали пограничные зоны — территории, на которые распространялось политическое, военное и экономическое влияние обеих сторон, но ни одна не обладала всей полнотой власти. Расположение этих территорий спорного контроля, сходных с «ничейной землей» между государствами, было тесно связано с географическими и топографическими особенностями — горами, реками, густыми лесами и пустынями. Попытка одной из сторон укрепить свое влияние в таком регионе могла иметь серьезные последствия в местной обстановке и нарушить общий баланс сил между соперниками.

В начале XII века нечто подобное происходило на Ближнем Востоке, где латинское княжество Антиохия расширяло сферу своего влияния на восток за естественную границу с Алеппо — невысокие скалистые горы Белус. Эта угроза существованию Алеппо вызвала ответные меры мусульман, кульминацией которых стало сражение на Кровавом поле в 1119 году. В конце 1170-х годов аналогичная конфронтация между Бодуэном IV и Саладином приняла угрожающие размеры. В этот период спорная пограничная зона между соответствующими государствами располагалась к северу от Галилейского моря и тянулась вдоль верхнего течения реки Иордан. Раньше эпицентр борьбы за господство здесь находился на северо-востоке — в Баниясе. Но после того как в 1164 году эта крепость перешла к Нур ад-Дину, латинское влияние к востоку от Иордана уменьшилось, и сложившийся статус-кво был в пользу Дамаска.

В октябре 1178 года Бодуэн IV снова начал борьбу за господство в верховьях Иордана. Но его целью был не возврат Банияса, а создание новых укреплений на западном берегу рядом с древней переправой, известной франкам как брод Иакова, а арабам — как Байт-аль-Азан, Дом скорби, где, как считалось, Иаков оплакивал предполагаемую смерть сына. С болотами вверх по течению и стремниной к югу этот брод был единственной переправой через Иордан на много миль вокруг и потому служил воротами между латинской Палестиной и мусульманской Сирией, открывая доступ к плодородному региону Терра-де-Суэт. Самым опасным для мусульман было то, что брод Иакова располагался в одном дне пути от Дамаска.

Бодуэн надеялся сместить баланс сил в регионе в пользу франков, построив на этом участке замок. Его поддержали тамплиеры, которые уже имели владения в Северной Галилее. И королевство, и орден придавали проекту большое значение. В период между октябрем 1178 года и апрелем 1179 года Бодуэн даже сам перебрался на место строительства, чтобы быть его непосредственным руководителем и защитником, и создал монетный двор, где чеканились монеты для оплаты рабочим. На месте же он подписывал королевские документы.

Этот замок был опасен для развивающейся империи Саладина, потому что мог служить франкам и в качестве пункта обороны, и как база для наступления. Средневековые крепости редко (если это вообще когда-нибудь происходило) могли блокировать границу полностью — атакующие армии могли обойти крепость стороной или, имея достаточные резервы и людскую силу, пробиться мимо. Но замки обеспечивали относительно безопасное место для размещения войск, а те, в свою очередь, могли совершать вылазки и препятствовать попыткам вторжения. Наличие крепости тамплиеров у брода Иакова не могло не помешать султану в будущем нападать на латинское королевство. А ее гарнизон находился бы в удобном положении для набегов на мусульманскую территорию и задержки торговых караванов. Создавалась бы угроза и для самого Дамаска. Когда столица под угрозой, амбициозные планы Саладина распространить свою власть на Алеппо и Месопотамию вполне могли и не осуществиться. Поэтому опасность, представляемую строительством крепости у Иордана, нельзя было игнорировать. К сожалению, войска Саладина были заняты у Баальбека, и прямой удар по броду Иакова был неосуществим. Поэтому сначала султан решил использовать подкуп, а не грубую силу. Он предложил франкам сначала 60 тысяч, а потом 100 тысяч динаров за то, что они прекратят строительные работы и покинут стройплощадку. Несмотря на то что сумма была велика, Бодуэн и тамплиеры отказались.

На первый взгляд все уцелевшие письменные свидетельства указывают на то, что замок у брода Иакова был достроен к апрелю 1179 года, когда прокаженный король передал управление им тамплиерам. Вильгельм Тирский утверждает, что видел его той весной полностью готовым. Этот факт подтверждают и мусульманские свидетельства. В одном арабском источнике сказано, что стены замка — «неприступный бастион из камня и железа». До 1990-х годов историки предполагали, что это означает существование готового концентрического замка — с внешней и внутренней стеной — у брода Иакова. Но в 1993 году израильский ученый Ронни Элленблюм открыл местонахождение этой считавшейся давно утраченной франкской крепости. Его археологические исследования — он возглавлял международную группу экспертов — изменили наше понимание событий и интерпретацию письменных источников. Раскопки уверенно доказали, что к 1179 году Брод Иакова не был концентрическим замком — на самом деле он имел только одну стену по периметру и единственную башню, то есть все еще оставался стройплощадкой. Это предполагает, что для Вильгельма Тирского и его современников «готовой» крепостью была та, что окружена стеной и может защищаться от нападения, а не та, что полностью достроена. В этой крепости в упомянутое время работы еще велись.

Для Саладина это означало, что Брод Иакова оставался сравнительно уязвимым, и после весны 1179 года, когда вопрос с Баальбеком был решен, он вернулся в Дамаск, чтобы разобраться с крепостью. В последующие месяцы произошло несколько ничего не решивших стычек — стороны «примеривались» друг к другу. Саладин возглавил экспедиционную армию, чтобы испытать силу Брода Иакова, но почти сразу отступил, когда один из его командиров был убит стрелой тамплиера. Тем не менее во время двух следующих стычек войска султана одержали верх над силами Бодуэна. В одной был убит коннетабль — главный военный советник короля, в другой был захвачен в плен Великий магистр ордена Одо де Сент-Аман с 270 рыцарями. Эти успехи мусульман разрушили военную командную структуру христиан и несколько загладили унижение мусульман при Монжизаре. Когда чаша весов склонилась в пользу Саладина, король Бодуэн отошел в Иерусалим, чтобы перегруппировать войска, а султан принялся собирать подкрепления из Северной Сирии и Египта.

К концу августа 1179 года Саладин был готов начать полномасштабное наступление у Брода Иакова. В субботу 24-го он начал осаду, намереваясь как можно скорее прорваться в замок. Времени на длительную осаду не было, потому что прокаженный король к этому времени уже находился на побережье Галилейского моря в районе Тивериады, то есть в полудне пути к юго-западу. Как только до него дошли слухи о нападении, он немедленно стал собирать армию на помощь, так что осада оказалась, по сути, атакой, при которой мусульмане старались прорвать укрепления крепости до прибытия главных сил латинян. Учитывая имеющиеся письменные свидетельства и последние археологические находки, можно получить яркую картину событий, происходивших на протяжении последующих пяти дней. Саладин начал с обстрела крепости стрелами с востока и запада — впоследствии археологи обнаружили здесь много сотен наконечников, — стараясь деморализовать тамплиеров. Одновременно специальные «минеры», вероятно из сирийского Алеппо, были направлены, чтобы прорыть подкоп под стеной в северо-восточном углу, надеясь обрушить ее. Туннель выкопали очень быстро, заполнили его деревом, но, когда сухое дерево подожгли, оказалось, что туннель слишком мал, чтобы повлиять на расположенную сверху стену. В отчаянии султан обещал золотой динар каждому, кто принесет бурдюк с водой с реки, чтобы погасить пламя, и затем началась работа по расширению подкопа. А Бодуэн тем временем готовился к переходу из Тивериады. На рассвете 29 августа прокаженный король тронулся в путь. Он не знал, что именно в это время минеры Саладина подожгли дерево в расширенном туннеле. Дерево догорело, проход обвалился, а с ним и часть стены. Позднее Саладин писал, что, когда огонь распространился, замок напоминал «корабль, дрейфующий по морю пламени». Его солдаты ворвались сквозь образовавшийся пролом, и началось рукопашное сражение, поскольку тамплиеры оказали отчаянное, хотя и тщетное сопротивление. Командир гарнизона тамплиеров совершил последний акт безумной храбрости — сел на своего коня и направил его прямо в огонь. Мусульманский очевидец писал, что «тамплиер бросился в огонь, невзирая на жар, и из этой жаровни отправился прямо в ад».

Когда крепостные укрепления были преодолены, латинский гарнизон в конце концов был сломлен, и последовало кровавое побоище. Недавно при раскопках внутри внешней стены обнаружено множество человеческих скелетов, что свидетельствует о ярости нападавших. На одном мужском черепе имеется три следа от удара мечом, причем последний рассек череп и повредил мозг. У другого отрублена рука выше локтя, и только после этого он был казнен. Когда основная часть территории была охвачена огнем, Саладин казнил больше половины гарнизона и набрал гору добычи, в том числе тысячу кольчуг. В тот день спешащий в северном направлении Бодуэн впервые заметил на горизонте дым — признак разрушения Брода Иакова. Он опоздал на шесть часов.

В последующие два дня Саладин разрушил замок — сровнял его с землей. Позднее он утверждал, что уничтожил фундамент собственными руками. Большинство убитых латинян, а также их лошадей и мулов были сброшены в местный водоем. Это было неразумное решение, потому что вскоре после этого разразилась чума, изрядно потрепавшая мусульманскую армию и забравшая жизнь нескольких командиров Саладина. В середине октября, достигнув своей главной цели, султан решил покинуть проклятое место, и Брод Иакова был заброшен.[188]

Успех Саладина летом 1179 года остановил наступательный порыв латинян, который набирал силу после Монжизара. Попытка франков захватить инициативу на территории вокруг верхнего Иордана оказалась блокированной. Султан защитил образованный им союз Египта и Сирии. Но работа по объединению ислама посредством подчинения Алеппо и Мосула осталась незавершенной.

Одним из приоритетов Саладина было противодействие росту власти и влияния Кылыч-Арслана II, сельджукского султана Анатолии. После разгрома византийцев при Мириокефалоне в 1176 году он был настроен агрессивно и имел некоторые основания утверждать, что является истинным поборником исламского джихада. Саладин развернул масштабную пропаганду, направленную на дискредитацию сельджукского лидера, утверждая, что он противник единства мусульман. Султан даже объяснил Багдаду свое перемирие с франками 1180 года тем, что не может одновременно противостоять двум большим угрозам — со стороны латинян и Кылыч-Арслана. Летом 1180 года Саладин оставил в Дамаске своего племянника Фаррух-Шаха, повел войска на север и заключил союз с рядом городов Верхнего Евфрата, чтобы ограничить амбиции Кылыч-Арслана Малой Азией. Султан также использовал военное давление, чтобы вынудить последнего армянского правителя Киликии Рубена III заключить договор о ненападении, тем самым эффективно нейтрализовав армянских христиан как противников экспансии Айюбидов.

Примерно в то же время политическую обстановку изменила серия смертей. В 1180 году умер византийский император Мануил Комнин, оставив одиннадцатилетнего сына и наследника, которого двумя годами позже сменил кузен Мануила Андроник Комнин. Этот период был отмечен постепенным ухудшением отношений между греками и крестоносными государствами, что отвечало интересам Саладина. В 1181 году византийцы заключили мирный договор с султаном — первый знак их перехода к политике нейтралитета в Леванте. После захвата власти Андроником в 1182 году последовали массовые убийства латинян, живших и торговавших в Константинополе, и новый император не предпринял никаких усилий к восстановлению связей с Утремером.

Аналогичные сдвиги имели место и на Востоке. В 1180 году халиф Аббасидов и его визирь тоже умерли. Понимая, что это может предвещать опасное ослабление его поддержки в Багдаде, Саладин принялся тщательно налаживать связи с новым халифом аль-Насиром. И у Зангидов не обошлось без потерь. Летом 1180 года умер правитель Мосула Саиф ад-Дин, его преемником стал его младший брат Изз ад-Дин. А в конце 1181 года умер от болезни сын и официальный наследник Нур ад-Дина аль-Салих. Ему было девятнадцать лет. Это событие имело принципиальную важность для будущих планов Саладина. В последние годы появились признаки того, что аль-Салих может превратиться в потенциально опасного противника, особенно после смерти Гумуштегина, ставшей результатом дворцовых интриг. Являясь номинальным главой Зангидов, аль-Салих был символом династии и пользовался симпатией населения Алеппо. Проживи аль-Салих дольше, он стал бы серьезным препятствием к возвышению Айюбидов. В любом случае его присутствие ослабило бы претензии Саладина на роль единственного справедливого защитника и поборника ислама и, вполне возможно, уничтожило бы надежды султана на поглощение Северной Сирии без открытого военного противостояния. Хотя власть в Алеппо вскоре перешла к старшему брату Саиф ад-Дина Имад ад-Дину Занги из Синджара, кончина аль-Салиха тем не менее дала Саладину давно ожидаемую возможность расширить свою власть в мусульманском мире.[189]

Саладин тщательно готовился к новой кампании против Зангидов из Алеппо и Мосула. Проведя большую часть 1181 года и начало 1182-го в Египте, Саладин отправился в Сирию весной 1182 года, оставив управлять Нильским регионом аль-Адиля и Карагуша. Встревоженный новостями о том, что султан в мае пройдет через Трансиорданию, в первую очередь опасаясь, что может быть уничтожен созревающий урожай, Рено де Шатийон убедил Бодуэна IV собрать армию в Кераке. Если Саладин поведет свои войска мимо замка, но не атакует, военных действий не будет.

Перемирие, заключенное с франками в 1180 году, теперь утратило силу, и летом Айюбиды произвели несколько осторожных нападений на латинское Иерусалимское королевство. Когда Саладин двигался через Трансиорданию, Фаррух-Шах со своей базы в Дамаске воспользовался тем, что латинская Галилея осталась практически без войск, и захватил маленькую христианскую крепость Кейв-де-Суэт — последний укрепленный аванпост в Терре-де-Суэт. Затем в июле и августе султан возглавил две экспедиции против франков. Первая — вторжение в Нижнюю Галилею и короткая осада крепости Бейсан — подтолкнула Бодуэна к сбору армии в Саффурии. Это место, расположенное на полпути между Акрой и Тивериадой, изобилующее водными источниками и богатыми пастбищами, было удобным местом сбора для христианской армии. 15 июля под безжалостным летним солнцем состоялось ничего не решившее сражение у Бейсана. Несчастный священнослужитель, несший Истинный крест, умер от теплового удара. А переправившись через Иордан, люди Саладина обнаружили, что место для лагеря попросту невыносимо — вода имела тошнотворный солоноватый вкус, а горячий воздух разносил заразу. Поэтому при первой же возможности войска вернулись в Дамаск.[190]

В августе 1182 года Саладин снова атаковал, на этот раз его целью стал прибрежный город Бейрут. Вновь построенный египетский флот уже использовался в 1179–1180 годах, угрожая латинскому судоходству в районе Акры и Триполи, но теперь султан развернул флот для организации наступления в двух направлениях. Бейрут был осажден с моря и с суши. Три дня лучники осыпали город градом стрел, а саперы делали подкопы под стены, но, когда подошла армия Бодуэна, Саладин прервал атаку и, разграбив окрестности, удалился на мусульманскую территорию.

Ни одна из кампаний 1182 года не была по-настоящему решительной. Они были своеобразной пробой сил, проверкой силы и реакции франков. Кроме того, их целью был захват максимальной добычи минимальной ценой и, по возможности, без риска. Они, если можно так сказать, задали тон на предстоящий год. Демонстрация преданности джихаду также позволила Саладину оправдать свои непрекращающиеся попытки подчинить себе мусульманскую Сирию и Месопотамию, что являлось его приоритетными задачами. В письмах Саладина халифу Багдада содержатся громкие утверждения и демагогические полемические доводы, постоянно выдвигаемые Айюбидами в этот период. Султан жаловался, что он доказал свою готовность вести священную войну против франков, но вынужден постоянно отвлекаться от правого дела из-за угрозы агрессии Зангидов. Жизненно необходимо достичь мусульманского единства, и Саладин предложил, чтобы ему дали право подчинить себе любого мусульманина, который откажется присоединиться к нему в священной войне. Одновременно правители Алеппо и Мосула из рода Зангидов характеризовались как мятежные враги государства. Султан обвинил их в захвате власти по наследству, когда по закону халиф должен даровать право управлять этими городами по своему разумению. Также он сообщил, что Изз ад-Дин Мосульский согласился на невыгодное одиннадцатилетнее перемирие с Иерусалимом (тем самым нарушив установленный десятилетний лимит на договора между мусульманами и немусульманами) и обещал платить христианам ежегодную дань в размере 10 тысяч динаров. Аналогичные обвинения позже были выдвинуты в адрес Имад аль-Дина Занги в части его отношений с Антиохией. Заручившись поддержкой халифа и сформировав общественное мнение, Саладин заложил основу для большого наступления на Зангидов.

Сигнал к действию был подан в конце лета 1182 года, когда поступило сообщение от Кеукбури из Харрана, который до сих пор поддерживал Зангидов и в 1176 году воевал против Саладина. Теперь Кеукбури предлагал Айюбидам пересечь Евфрат и объявлял о своей готовности примкнуть к ним.[191] В ответ султан собрал армию и осенью отправился вести кампанию в Ираке, не возобновив договор о перемирии с Иерусалимом.

Кампании Саладина против Алеппо и Мосула (1182–1183)

В конце сентября 1182 года Саладин воспользовался приглашением Кеукбури как предлогом для начала новой экспедиции. Он отправился на восток, чтобы соединиться с правителем Харрана возле Евфрата и идти дальше в Джазиру. В последующие месяцы султан прилагал большие усилия к тому, чтобы ограничить открытое противостояние с мусульманскими противниками, предпочитая принуждение, дипломатию и пропаганду, а не меч. Вскоре он затребовал в Египте и Дамаске дополнительные средства для подкупа противников. Даже Вильгельм Тирский считал, что султан использовал расточительные взятки, чтобы привлечь на свою сторону «почти весь регион… который раньше был под властью Мосула», включая Эдессу.[192]

В ноябре Саладин выступил на Мосул. Несмотря на поддержку Кеукбури, султан не хотел начинать трудную и кровавую осаду города. Но надежда внушить Изз ад-Дину страх оказалась тщетной. К началу зимы сложилась тупиковая ситуация. В это время прибыли посланники от халифа аль-Насира, чтобы стать посредниками в переговорах о мире. К большой досаде Саладина, они заняли нейтральную позицию, не отдавая предпочтения ни Зангидам, ни Айюбидам, и, так и не добившись никакого прогресса, султан отвел свои войска. В декабре он прошел семьдесят пять миль (121 км) на восток до Синджара, где угрозами заставил укрепленный город сдаться, а после короткой паузы, переждав зиму, в начале весны 1183 года двинулся на северо-восток в Дийяр-Бакр и в апреле захватил считавшийся неприступным город. После этого успеха правитель Мардина из рода Артукидов согласился на союз, в котором ему отводилось подчиненное положение. За шесть месяцев султан практически изолировал и ослабил Мосул, овладев с помощью политики «кнута и пряника» большей частью Джазиры и Дийяр-Бакра. Зангиды почти ничего не могли предпринять в ответ. Изз ад-Дин и Имад аль-Дин Занги в конце февраля попытались организовать контрудар, но им не хватило ни ресурсов, ни уверенности в своих силах.

Саладин добился безусловного успеха, однако сам Мосул оставался для него недоступным. Весной он начал особенно громогласное дипломатическое наступление, надеясь склонить Багдад на свою сторону. В письмах халифу он утверждал, что Зангиды подстрекают франков нападать на территории Айюбидов в Сирии и даже финансируют эти нападения. Султан также использовал личное стремление халифа аль-Насира к политическому и духовному влиянию, заявив, что Айюбиды заставят Месопотамию признать власть халифа. Саладин заявил, что, если только Багдад поддержит его претензии на Мосул, он сможет завоевать Иерусалим, Константинополь, Грузию и Марокко. Одновременно султан коварно старался разрушить единство Зангидов. Он связался с Имад аль-Дином Занги и предупредил его, что Изз ад-Дин якобы согласился на союз с Айюбидами против Алеппо.

С конца весны Саладин, выбрав основным направлением своей военной кампании Алеппо, снова пересек Евфрат и 21 мая 1183 года расположил войска вокруг города. Он опять хотел избежать открытого военного противостояния, но жители Алеппо продемонстрировали готовность защищать свою собственность и не желали подчиняться. К счастью для Саладина, Имад аль-Дин Занги оказался более уступчивым. Осознав, что положение Айюбидов в Сирии уже слишком прочное, в отличие от его собственного, правитель тайно вступил в переговоры с султаном. 12 июня он согласовал условия и открыл ворота цитадели для войск султана, к немалому потрясению местного населения. В качестве компенсации Имад аль-Дин Занги получил территорию в Джазире, в том числе свое прежнее владение в Синджаре. За это он обещал выделять султану войска по первому требованию. Юрдик, сирийский военачальник, который помогал Саладину захватить египетского визиря Шавара в 1169 году, также тем летом перешел на другую сторону. С 1174 года Юрдик хранил стойкую верность Алеппо и отказывался поддерживать Айюбидов. Теперь наконец он поступил на службу султана и стал одним из его самых преданных и способных помощников.

Получив контроль над Алеппо, Саладин сразу постарался ограничить беспорядки и создать атмосферу единства. Некоранические налоги были упразднены, а чуть позже тем же летом был издан закон, обязывающий немусульманское население города носить отличительную одежду. Эта мера, по-видимому, должна была способствовать единству среди суннитов и шиитов Алеппо и ускорить их одобрение власти Айюбидов.

Оккупация Алеппо являлась существенным достижением Саладина. Спустя почти десятилетие он все же объединил мусульманскую Сирию и теперь мог считаться правителем огромной территории от Нила до Евфрата. Из дошедших до нас писем видно, как султан праздновал и рекламировал свой успех. Как всегда, он позаботился о том, чтобы обеспечить оправдание своим действиям, заявив, что с радостью разделил бы лидерство с другими достойными людьми, но на войне должен быть только один командир. Покорение Алеппо было названо шагом на пути к возвращению Иерусалима, и Саладин с гордостью объявил, что «ислам теперь готов вытеснить ночной призрак неверия».[193]

Несмотря на явную демагогию, к концу лета 1183 года стало очевидно, что Саладин, по крайней мере в какой-то степени, выполнил обещание, подразумевавшееся в его пропаганде. Чтобы укрепить оборону Северной Сирии, он согласился на перемирие с Боэмундом III Антиохийским, выторговав исключительно благоприятные условия для ислама, в том числе освобождение мусульманских пленных и территориальные уступки, прежде чем отправиться в Дамаск и организовать демонстрацию силы против Иерусалимского королевства.

Баланс сил во франкской Палестине за последние годы существенно изменился. В конце 1170-х годов, когда здоровье Бодуэна IV неуклонно ухудшалось, был запланирован брачный союз между его овдовевшей сестрой Сибиллой и видным французским аристократом герцогом Гуго III Бургундским. Кончина короля Людовика VII в 1180 году, в результате которой наследником французского престола остался его юный сын Филипп-Август, нарушила эти планы, поскольку из-за обострившейся борьбы за власть во Франции Гуго не пожелал оставлять свое герцогство. Следовало срочно найти новую пару для Сибиллы. В это время Раймунд III Триполийский и Боэмунд III Антиохийский решили, что ради их собственных амбиций и безопасности Иерусалима Бодуэна IV следует отстранить от власти. На Пасху 1180 года эта пара решила устроить то, что, по сути, было государственным переворотом, — заставить Сибиллу выйти замуж за их союзника Бодуэна Ибелина, члена могущественной династии Ибелинов. Если бы это произошло, прокаженный король оказался бы лишенным власти. Но Бодуэн IV не желал примириться с таким поворотом событий. При поддержке своей матери и дяди — Аньес и Жослена де Куртене — он взял инициативу в свои руки. Раньше, чем Раймунд и Боэмунд успели вмешаться, король выдал Сибиллу замуж за предпочтительного для него кандидата — Ги де Лузиньяна, благородного рыцаря, недавно прибывшего в Левант.

Конечно, частично выбор Бодуэна был обусловлен необходимостью — Ги оказался единственным неженатым взрослым мужчиной, достаточно высокородным, чтобы стать мужем его сестры, находившимся тогда в Палестине. Связь Ги с Пуату, регионом, которым правил анжуйский король Англии Генрих II, также могла стать немаловажным фактором. В связи с тем, что капетингская Франция пребывала в беспорядке, важность Англии как союзника возросла. Тем не менее появление Ги как ведущего политического игрока было внезапным и неожиданным. Женившись на Сибилле, Ги де Лузиньян стал законным наследником иерусалимского престола. Ему также предстояло выполнять роль регента, если Бодуэн IV больше не сможет управлять из-за болезни. Вопрос заключался лишь в том, что стремительное возвышение Ги озлобило многих придворных, в том числе Раймунда Триполийского и Ибелинов. Да и политические и военные качества Ги оставались неизвестными, так же как и его готовность ограничить собственные амбиции ради интересов короны.[194]

Дерзкое нападение латинян

Решение Саладина начать наступление против франкской Палестины осенью 1183 года не было инициировано единственно его желанием подтвердить свое звание главного борца за веру. В какой-то степени его нападения были местью за недавнюю агрессию латинян. В конце 1182 года во время отсутствия султана в Ираке франки совершили ряд набегов на территории вокруг Дамаска и Басры и снова взяли Кейв-де-Суэт.

На юге в Трансиордании Рено де Шатийон начал более решительные военные действия, к которым он готовился, возможно сообща с королем, уже два года. Лазутчики Саладина донесли, что правитель Керака собирается напасть, но султан ошибочно предположил, что целью атаки будет путь через Синай, соединяющий Египет и Дамаск, и дал задание аль-Адилю укрепить фортификационные сооружения в ключевом пункте Аль-Ариш. На самом деле план Рено был намного смелее, хотя и, с точки зрения стратегии, менее благоразумным. В конце 1182 — начале 1183 года пять галер, построенных в Кераке, были по частям перевезены на спинах верблюдов в залив Акаба, там собраны и спущены на воду в Красном море. Впервые в этих водах оказались корабли христиан. Рено разделил свой флот: два корабля блокировали занятый мусульманами порт Акаба, который он сам атаковал с суши, а оставшиеся три галеры ушли на юг — на них были арабские лоцманы и солдаты. Очевидно, информация о деяниях этой маленькой флотилии так никогда и не достигла франков. Единственный латинский источник отметил, что после ухода кораблей «ничего не было о них слышно, и никто не знал, что с ними сталось». Нанеся некоторый ущерб Акабе, Рено вернулся домой.

Однако в мусульманском мире шокирующая беспрецедентная экспедиция латинян в Красном море вызвала ярость. В течение многих недель три христианские галеры сеяли панику в портах Египта и Аравии, угрожали паломникам и купцам, а главное — духовному центру ислама, священным городам Мекка и Медина. Даже прошел слух, что мусульмане хотят похитить тело пророка. Только когда аль-Адиль переправил собственный флот из Каира на Красное море, с ними удалось справиться. Вынужденные пристать к арабскому берегу христиане бежали в пустыню, но, оказавшись в безвыходном положении, 170 солдат решили сдаться, вероятно в обмен на обещание безопасности. Их обманули.

Саладин получил информацию об этих событиях, находясь в Ираке. Он настоял, чтобы всему свету стало известно: неверных, знающих путь в священные для каждого мусульманина города, нельзя оставлять в живых. Но про себя он, безусловно, был вынужден признать неприятную истину: в момент кризиса он, объявивший себя борцом за веру, отсутствовал, сражаясь со своими братьями-мусульманами. Поэтому, несмотря на явное смятение аль-Адиля, султан потребовал кары за «беспрецедентное чудовищное» преступление латинян, и, согласно арабскому свидетельству, настоял, чтобы «земля была избавлена от их мерзости, а воздух — от их грязного дыхания». Большинство пленных были отправлены по одному и парами в разные города и поселения, находящиеся под властью Айюбидов, и там публично казнены. Но двоим была предназначена еще более печальная участь. Во время очередного хаджа их отвели на специальную площадь на окраине Мекки, где обычно забивают скот, мясо которого идет в пищу беднякам, и зарезали, «как животных, приносимых в жертву» перед толпой паломников.

Осквернение Аравии было отмщено, и имидж султана — главного борца за веру — существенно укрепился. Однако горькая память о скандальном рейде франков на Красное море сохранилась, а его организатор — Рено де Шатийон — стал отверженным.[195]

Начало конфликта?

Когда, наконец, осенью 1183 года угроза стала реальностью и нападение Саладина на Иерусалим произошло, оно выявило слабость христиан. Накануне летом резко ухудшилось здоровье Бодуэна. Он практически потерял зрение, а конечности покрылись такими глубокими язвами, что несчастный не мог пользоваться ни руками, ни ногами. Он больше не мог ездить верхом и теперь перемещался только на носилках. Тем не менее и в это время Вильгельм Тирский утверждал, что даже физически слабый и немощный король имел острый ум и всячески старался скрывать болезнь и заниматься делами королевства. В 1183 году он подхватил какую-то вторичную инфекцию и после приступа лихорадки потерял надежду на жизнь. Страдая от собственного бессилия, опасаясь, что Саладин вот-вот начнет новую кампанию, и не имея сведений о том, где он нанесет удар, юный король не знал, что делать. Он приказал иерусалимским силам, а также войскам из Триполи и Антиохии собраться в Саффурии, а сам удалился в Назарет и временно передал власть Ги де Лузиньяну.

В сентябре 1183 года, когда Саладин вторгся в Галилею, Ги, будучи регентом, являлся главнокомандующим франкскими вооруженными силами. Он стоял во главе самой крупной франкской армии, когда-либо собиравшейся в Палестине, — в нее входило 1300 рыцарей и 15 тысяч пехотинцев, хотя она и казалась небольшой по сравнению с ордами мусульман. Не имея опыта командования такой огромной армией в боевых условиях, Ги подвергся суровому испытанию, но по военным меркам все же действовал успешно, хотя и не очень зрелищно. Когда Саладин разграбил Бейсан, Ги перешел в наступление, используя пехоту для прикрытия конных рыцарей, и, вступая в небольшие стычки с противником, всячески избегал крупных сражений. Надеясь заставить латинян нарушить боевой порядок, Саладин отошел на небольшое расстояние на север, но преследования, на которое он рассчитывал, не последовало. Обе стороны заняли оборонительные позиции в миле (1,5 км) друг от друга в районе деревни Айн-Джалут. В течение двух недель ситуация оставалась тупиковой, несмотря на отчаянные попытки султана спровоцировать неприятеля на атаку. И в середине октября мусульманская армия ушла за Иордан. Франки пережили крайне опасный момент.

На протяжении всей кампании Ги следовал установившимся принципам оборонительной стратегии крестоносцев. Он поддерживал дисциплину в войсках, старался ограничить мобильность противника, наступая для создания угрозы, но не вступал в рискованные боевые столкновения. Несмотря на осторожность и компетентность, он подвергся резкой критике своих противников при дворе за то, что позволил Саладину безнаказанно уйти после того, как он вторгся в королевство. Его осудили за осторожность и даже робость — качества, не свойственные рыцарской культуре. Реальность была такова, что осторожное бездействие, несмотря на свою обоснованность, было непопулярно у латинян. Даже суверены и закаленные в боях командиры были вынуждены силой навязывать приказы, которые могли быть сочтены унизительными и трусливыми. В 1115 году Роджер Салернский пригрозил ослепить своих людей, чтобы только удержать их на линии, а в последующие годы Ричард Львиное Сердце тоже испытывал трудности с не желающими прослыть трусами воинами. Ги был никому не известным командиром, недавно ставшим регентом, и его право командовать признавалось не всеми. Осенью 1183 года ему была крайне необходима демонстрация готовности бросить вызов врагу, а еще лучше — решительная военная победа, чтобы привлечь на свою сторону сомневающихся и молчаливых критиков. Ему нужно было хотя бы показать, что он обладает силой воли, чтобы подавить независимую иерусалимскую аристократию. Иными словами, получилось так, что, сделав именно то, что необходимо для защиты королевства, Ги сослужил себе плохую службу. Неудивительно, что политические противники воспользовались этим случаем, чтобы очернить его репутацию.[196]

После короткой паузы в конце октября 1183 года Саладин двинулся на юг в Трансиорданию, чтобы осадить Керак. Это была более решительная атака, поскольку теперь у султана имелись осадные машины, но также это была удобная возможность встретиться с братом аль-Адилем, который направлялся из Египта, чтобы начать управление новой территорией Айюбидов в Северной Сирии. Осада султаном Керака также совпала, возможно намеренно, со свадьбой высокородного франка Онфруа IV Торонского и единокровной сестры короля Изабеллы, на которой присутствовали Рено де Шатийон, его жена Стефани Милли и мать Изабеллы Мария Комнина. Вполне возможно, Саладин желал захватить такой пышный букет христианской знати, потому что выкуп за них составил бы кругленькую сумму.[197] Позднее ходили слухи, что во время осады дама Стефани отправила праздничную еду султану, а тот взамен обещал не обстреливать часть крепости, занятую новобрачными. Если в этой истории есть доля правды — мусульманские источники о ней не упоминают, — тогда галантность Саладина была мотивирована желанием сохранить жизнь ценных заложников.

Новость об осаде Керака достигла латинского двора в Иерусалиме в момент, когда между франками уже начался конфликт. Вопреки ожиданиям лихорадка прокаженного короля прекратилась, и к нему вернулись силы. После событий в Айн-Джалуте он и Ги де Лузиньян поссорились из-за прав на королевство, и, памятуя о Раймунде III и братьях Ибелин, юный монарх лишил его прав на регентство. Уже когда над Кераком нависла угроза, Бодуэн созвал совет, чтобы обсудить кандидатуру нового наследника, и в конце концов выбор пал на сына Сибиллы от первого брака — племянника и тезку короля Бодуэна V. 20 ноября 1183 года пятилетний мальчик стал объявленным наследником, коронованным и помазанным как соправитель в церкви Гроба Господня. Даже Вильгельм Тирский был вынужден признать, что «мнения мудрых людей относительно этой великой перемены были многочисленными и разными… но, поскольку обоим королям было трудно, одному из-за болезни, другому из-за юного возраста, она была совершенно бесполезна». Архиепископ тем не менее обнародовал собственные взгляды, лишь слегка их завуалировав. Он сделал вывод, что такое решение, по крайней мере, лишит надежды когда-нибудь взойти на трон «совершенно некомпетентного Ги».[198]

Приняв решение, Бодуэн отправился в Трансиорданию, надеясь освободить Керак. Учитывая его состояние здоровья, короля скорее всего несли на носилках, а Раймунд Триполийский был назначен главнокомандующим франкской армией. Несмотря на замедленную реакцию латинян, Саладин не сумел преодолеть громадный сухой ров Керака и 4 декабря 1183 года снял осаду, тем более что армия христиан уже была на подходе. В целом его нападение было не слишком уверенным, и он определенно не желал встречаться с франками в открытом сражении. И прокаженный король смог войти в крепость как спаситель.

Той зимой трещина в отношениях между Ги де Лузиньяном и Бодуэном IV углубилась, в результате всю первую половину 1184 года латинское королевство было ослаблено этими раздорами. Саладин, однако, сосредоточился на дипломатической борьбе за Мосул и не пытался угрожать франкам до самого конца лета. Примерно 22 августа он начал еще одну осаду Керака, но прокаженный король собрал остатки сил и сформировал армию, султан снял осаду, отступил и разбил хорошо укрепленный лагерь в нескольких милях к северу. Латиняне не попытались атаковать, и он двинулся дальше. Проведя короткую кампанию в долине Иордана и атаковав Наблус, Саладин вернулся в Дамаск.

В двух экспедициях 1183 и 1184 годов против Иерусалимского королевства Саладин использовал стратегию осторожного наступления, продолжая оказывать давление на франков и испытывать их силу, почти не рискуя и избегая сражения, если враг отказывался драться на его условиях и в избранном им месте. Эти кампании часто изображались как выверенные, постепенно увеличивающиеся шаги на пути к полномасштабному вторжению. Но их с тем же успехом можно рассматривать как осторожные удары в борьбе, которая имела пока лишь второстепенное значение для султана. Характерно то, что в начале 1180-х годов все наступления Саладина в рамках джихада были сосредоточены почти исключительно в двух регионах, имевших стратегическое, политическое и экономическое значение для империи Айюбидов: Трансиордании, по которой проходил сухопутный маршрут, соединяющий Египет и Дамаск, и которая также являлась главной артерией для торговых караванов и потока паломников в Аравию; и Галилее, латинской области, представлявшей угрозу для Дамаска.

Истина заключается в том, что в этот период Саладин не выказывал намерения предпринять решающее вторжение в Палестину и не делал попыток схватиться с франками в решающем сражении. Иными словами, латинскому господству в Иерусалиме ничто не угрожало. Султан вел войну против Утремера, но его усилия представлялись, по крайней мере частично, стараниями подтвердить свою объявленную во всеуслышание преданность джихаду — временами его нападения были попросту символическими жестами. Если оглянуться назад, становится очевидно, что из-за крайней уязвимости франков решительное наступление на Иерусалимское королевство принесло бы Саладину победу уже в 1183–1184 годах. В защиту султана можно сказать, что он вряд ли точно знал, насколько слабы христиане.

Важно понимать, что, если арабские и латинские хронисты и биографы, говоря о политических и военных событиях 1180-х годов, передают усиливающееся напряжение между христианами Утремера и Айюбидами, другие источники того времени предлагают другой взгляд на проблему. Иберийский мусульманин, паломник и путешественник Ибн Джубайр осенью 1184 года проходил по Святой земле с мусульманским торговым караваном из Дамаска в Акру и стал свидетелем высокоразвитых межкультурных контактов и вполне мирного сосуществования.

Одна из удивительных вещей заключается в следующем: хотя огонь вражды, безусловно, горит между этими двумя сторонами, мусульманами и христианами, их армии могут сойтись в бою и уничтожить друг друга, мусульманские и христианские путешественники приходят и уходят, не мешая друг другу. В этой связи мы видели [уход] Саладина со всеми мусульманскими войсками, чтобы осадить крепость Керак, один из величайших оплотов христиан, лежащий на дороге в Мекку и Медину и мешающий проходу христиан по суше.

Султан осадил ее и привел в бедственное состояние. И долго длилась осада, но все же караваны успешно шли из Египта в Дамаск, и шли через земли франков, и их никто не задерживал. Также мусульмане постоянно путешествовали из Дамаска в Акру [через территорию франков], и ни одного христианского купца не остановили [на мусульманской территории].

Это удивительное свидетельство предполагает, что торговля беспрепятственно продолжалась все эти годы, связывая два разных мира — христианский и исламский. Труды Ибн Джубайра опровергают идею о том, что две противоборствующие силы находились в постоянном непримиримом конфликте.

Если его видение левантийского мира показательно — а следует помнить, что Ибн Джубайр был посторонним человеком, который прибыл в этот регион на несколько месяцев, а потом его покинул, тогда явно неудавшаяся попытка Саладина отдать предпочтение джихаду становится более понятной.[199]

Какой бы ни была истинная глубина вражды между исламом и франками, в течение следующего года кризис власти в Иерусалимском королевстве обострился. Осенью 1184 года состояние Бодуэна IV снова ухудшилось, и вскоре стало ясно, что король умирает. Несмотря на постоянно одолевавшие его сомнения относительно преданности Раймунда Триполийского, Бодуэн назначил графа регентом. Единственной реальной альтернативой этой кандидатуре был Рено де Шатийон, который был занят обороной Трансиордании. В середине мая 1185 года Бодуэн IV умер, достигнув возраста двадцати трех лет, и был похоронен рядом со своим отцом Амори в церкви Гроба Господня. Почти весь период своего беспокойного правления Бодуэн сражался с кошмарными трудностями — он понимал, что не может эффективно управлять, вместе с тем не в состоянии обеспечить приемлемую замену или устроить успешную передачу власти. Тем временем мусульманская угроза возрастала. Юный король мужественно боролся с немощью, но не мог контролировать амбиции своих могущественных подданных и нередко ошибался в суждениях. Одной из его главных ошибок стало то, что он в 1183 году отказал в поддержке Ги де Лузиньяну. Он вошел в историю как трагическая фигура, человек, стремившийся защищать Святую землю, но положивший начало десятилетию гибельного упадка.

В 1185 году Саладин снова обратил свое внимание на мусульманскую Месопотамию. Новые попытки договориться с Мосулом в начале 1184 года снова оказались неудачными, несмотря на то что султан продолжал усиливать свое влияние в регионе и завоевал поддержку близлежащих иракских поселений, применяя то запугивание, то подкуп. Однако к 1185 году стало ясно, что необходима вторая экспедиция за Евфрат, чтобы власть Айюбидов окончательно укрепилась и Мосул подчинился их воле. Сирия и Египет были защищены годовым перемирием с Раймундом Триполийским, которое было заключено той весной. И Саладин направился на восток из Алеппо во главе большой армии. Его сопровождали Иса и аль-Маштуб. Позднее к ним присоединился Кеукбури.

Все еще заботясь о поддержании своего имиджа борца за веру и объединителя мусульман, Саладин отправил послов в Багдад, чтобы объяснить эту кампанию, снова прибегнув к уже привычным заявлениям. Сначала создалось впечатление, что Изз ад-Дин Мосульский склонен к переговорам, но его дипломатические усилия оказались бессистемными и, возможно, предпринимались только для ослабления военного импульса Айюбидов. Довольно скоро султан предпринял вторую осаду Мосула — в разгар лета. Кампания оказалась непримечательной: прогресс был настолько медленным, что Саладин начал всерьез подумывать сломить упорство горожан, изменив русло реки Тигр — направив ее в сторону от города, чтобы прекратить водоснабжение. В августе он ушел на север, чтобы завершить завоевания в регионе Дийяр-Бакр, и к осени большая часть мусульманской Месопотамии уже была на стороне Айюбидов — или подчинившись добровольно, или уступив силовому воздействию. Только Изз ад-Дин не склонил головы, но и его сопротивление понемногу пошло на убыль.

Перед лицом смерти

В это время — 3 декабря 1185 года — султан заболел — подхватил лихорадку — и убыл в Харран. Шли недели и месяцы, его силы уменьшались, а тревога его приближенных усиливалась. На протяжении всего периода Имад аль-Дин, который путешествовал на восток вместе с Саладином, обменивался взволнованными письмами с аль-Фадилем. В них была тревога, страх и смятение, которые теперь охватили мир Айюбидов. Дважды казалось, что султан идет на поправку и опасность миновала. Один раз аль-Фадиль даже радостно сообщил, что получил записку, написанную рукой Саладина, но в обоих случаях его состояние снова ухудшилось. Придворные доктора, прибывшие из Сирии, спорили о возможных методах лечения, сидя у постели Саладина, который то впадал в забытье, то снова возвращался к реальности. Его тело было полностью истощено. Сидя рядом с больным, Имад аль-Дин писал, что «боли у султана усилились, также возросли его надежды на милосердие Господа». Еще он заметил, что «распространение плохих новостей скрыть невозможно, особенно когда доктора выходят и говорят, что надежды нет. Тогда ты видишь, как люди отсылают свои сокровища». В начале 1186 года аль-Фадиль написал, что в Дамаске «сердца трепещут, а на языках полно слухов». Он просил, чтобы султана привезли с границ его земель в безопасную Сирию.

В январе Саладин продиктовал свое завещание, и к середине февраля аль-Адиль прибыл из Алеппо для того, чтобы поддержать его. Но также он желал быть рядом, когда надо будет взять власть в свои руки, если это понадобится. Тем временем другой Айюбид ускользнул из Харрана, чтобы спровоцировать восстание. Насир ад-Дин, сын Ширкуха, хранил и пестовал жгучую зависть к возвышению Саладина в Египте, то есть в регионе, на который он сам мог претендовать еще в 1169 году, как наследник Ширкуха. В 1170 году посредством уступки Хомса была куплена его вынужденная лояльность, но теперь, когда смерть султана казалась неизбежной, Насир ад-Дин увидел для себя шанс возвыситься. Тайно собрав войска в Сирии, он стал вынашивать планы захвата Дамаска. Но время он выбрал неудачно. В последние дни февраля султан пережил кризис и начал медленно, но верно поправляться. К 3 марта Насир ад-Дин был уже мертв. Согласно официальной версии, он скончался от какой-то стремительно развивающейся болезни, но в народе ходили слухи, что его отравили агенты Саладина.

Таким образом, в начале 1186 года султан столкнулся лицом к лицу с собственной смертью. Часто утверждали, что после этой встречи он стал другим человеком. У него было время подумать о своей жизни, вере и достижениях в многочисленных войнах, которые он вел против франков и против своих братьев-мусульман. Некоторые современники называли это моментом глубоких превращений в жизни и карьере султана. Впоследствии он посвятил себя делу джихада и возвращению Иерусалима. Очевидно, во время болезни он поклялся употребить всю свою энергию для этой цели, независимо от того, на какие жертвы придется пойти. Имад аль-Дин писал, что болезнь была знаком свыше, она «пробудила [Саладина] от сна забывчивости». Он отметил, что султан позже консультировался с исламскими юристами и теологами относительно своих моральных обязательств. Аль-Фадиль, который был против придания главного значения Мосульской кампании, теперь старался убедить Саладина вообще отказаться от агрессии против мусульман. На деле болезнь Саладина заставила его в марте 1186 года пойти на компромисс с Мосулом. Зангидский правитель Изз ад-Дин остался у власти, но признал господство султана, включил его имя в пятничную молитву и обещал выделить войска для священной войны.[200]

Карьера Саладина до 1186 года

По мнению современных ученых — в первую очередь в классической политической биографии Саладина, написанной Малколмом Лайонзом и Дэвидом Джексоном, опубликованной в 1982 году, — столкновение Саладина со смертью оказалось показательным и в другом отношении. Оно поставило вопрос, какое место занял бы Саладин в истории, если бы его судьба сложилась по-иному и его жизнь оборвалась в Харране в начале 1186 года. Лайонз и Джексон пришли к выводу, что Саладина бы помнили как «умеренно успешного воителя и правителя, использовавшего ислам в собственных целях». Это представляется весьма поучительным, хотя и несколько грубоватым. До этого момента султан внес лишь ограниченный вклад в джихад. После 1174 года он провел тридцать три месяца, сражаясь против мусульман, и только одиннадцать — против франков. Он был узурпатором с очевидной жаждой власти, имеющим соответствующие возможности и способности, агрессивным автократом, постоянно захватывавшим мусульманские территории, на которые не имел законных прав. Одновременно он активно использовал пропаганду для оправдания своих действий и клеветы на противников. Конечно, не все историки принимают такое описание Саладина. Некоторые упорно доказывают, что он всю жизнь был одержим священной войной против франков, всегда готовился к полномасштабной атаке на Иерусалим и при любой возможности вступал в бой с христианами. Однако, согласно документам того времени, это мнение ошибочно.[201]

Неудивительно, что цели Саладина до 1186 года продолжают обсуждаться, поскольку даже у его современников не было единого мнения по этому вопросу. Многие восхваляли султана. Незадолго до своей смерти (около 1185 года) Вильгельм Тирский писал, что правитель Айюбидов представлял собой серьезную и непосредственную угрозу существованию Утремера, но тем не менее характеризовал его как человека «мудрого в совете, отважного в битве и щедрого сверх всякой меры».[202] Тем не менее другие противники и сторонники — от прозангидского иракского хрониста Ибн аль-Асира до личного секретаря султана аль-Фадиля — слишком хорошо знали, что именно недостаток истинной преданности джихаду Саладина дал основания для обвинения его в своекорыстном создании империи. Если бы султан умер в 1186 году, вопрос о его истинных намерениях так бы и остался открытым. Но он остался в живых, и теперь в его ушах звучал призыв к священной войне.

Триумф Хаттина открыл дорогу другим успехам мусульман. Огромные потери христиан в живой силе 4 июля оставили Иерусалимское королевство в состоянии крайней уязвимости, потому что в больших и маленьких городах, равно как и в крепостях, почти не осталось гарнизонов. Тем не менее очевидное преимущество ислама вполне могло рассеяться и исчезнуть, если бы Саладин не продемонстрировал такого упорства и решительности и не имел столь обширных ресурсов. В общем, тем летом франкская Палестина пала почти без звука.

Тивериада капитулировала сразу, и меньше чем через неделю сдалась Акра — центр экономической жизни Утремера. В последующие недели и месяцы Саладин прилагал основные усилия к покорению прибрежных поселений и портов Палестины. Один за другим пали Бейрут, Сидон, Хайфа, Кесария и Арсуф. Тем временем брат султана аль-Адиль, извещенный о победе при Хаттине сразу после битвы, двинулся из Египта на север, чтобы захватить жизненно важный порт Яффа. Потом были и другие вылазки в глубь континента, также успешные. Аскалон сопротивлялся долго, но к сентябрю даже этот порт был вынужден сдаться, а за ним — Дарум, Газа, Рамла и Лидда. Даже тамплиеры со временем сдали свою крепость Латрун, расположенную у подножия Иудейских холмов, по пути в Иерусалим, в обмен на освобождение своего Великого магистра Жерара де Ридфора.

Стремительность и успешность действий мусульман частично объяснялись их большим численным превосходством, а также наличием в распоряжении Саладина способных преданных помощников, таких как аль-Адиль и Кеукбури. Это позволило ряду полуавтономных военных отрядов Айюбидов свободно рыскать по королевству, существенно увеличивая масштаб и скорость операций. Один латинский очевидец отметил, что мусульмане «распространялись, как муравьи, заполонив всю страну». Однако, строго говоря, ход событий того лета в основном определялся стратегией Саладина. Понимая, что исламское единство можно сохранить, только если не потерять набранную движущую силу, он старался рассеять сопротивление христиан, применяя милосердную примирительную политику. С самого начала франкским поселениям предлагались великодушные условия капитуляции. К примеру, даже латинские источники признали, что «населению Акры» дали возможность остаться в городе, жить под мусульманским правлением «в безопасности и выплачивая налоги, что обычно между христианами и сарацинами». Тем же, кто хотел уехать, «давали сорок дней, за которые они могли собрать и увезти свои пожитки, жен и детей».[215]

Судя по всему, такие же условия были предложены всем городам и крепостям, сдававшимся без сопротивления, и, что самое главное, договоренности соблюдались. Держа слово и не позволяя просто грабить Левант, Саладин быстро создал себе репутацию честного и справедливого человека. Это оказалось мощным оружием, потому что, оказавшись перед выбором — безнадежное сопротивление или гарантированное выживание, многие гарнизоны сдавались. Таким образом, Иерусалимское королевство было захвачено с удивительной скоростью и с минимальными затратами. Тем не менее и этот подход оказался не без недостатков. Начиная с июля 1187 года множество латинян стали беженцами, и, верный своему обещанию, султан позволил им прибыть в порт, откуда, как предполагалось, они должны были отправиться в Сирию или на Запад. В действительности оказалось, что сотни и даже тысячи франков искали убежища в единственном оставшемся франкском порту Палестины — хорошо укрепленном городе Тир.

Саладин оказался перед выбором. Большая часть береговой линии и внутренних территорий была в его руках, но лето подошло к концу, и было очевидно, что возможен только еще один последний рывок, прежде чем наступление зимы сделает продолжение военных действий невозможным. Следовало определить первичную цель. С точки зрения стратегии Тир имел явный приоритет, который с каждым днем укреплялся. Этот оплот сопротивления латинян обеспечивал связь с уцелевшими остатками Утремера на севере и со всем христианским миром. В качестве такового его продолжительное сопротивление давало противнику надежный оплот, откуда со временем могла быть предпринята другая попытка восстановить королевство крестоносцев. Тем не менее султан предпочел оставить Тир в покое, дважды обойдя порт стороной во время путешествий на север и юг. Иракский хронист Ибн аль-Асир критиковал это решение, утверждая, что Тир был открыт и незащищен, и если бы Саладин атаковал [раньше летом], то легко взял бы его. Некоторые современные историки придерживаются того же мнения, утверждая, что султану не хватило прозорливости. Подобные взгляды по большей части зависят от возможности судить задним умом. В начале 1187 года Саладин понимал, что длительная осада может остановить всю его военную кампанию, что вызовет раскол возглавленной Айюбидами исламской коалиции. Чтобы не рисковать, султан поставил главную идеологическую цель и повернул в глубь страны, направив всю мощь своей армии на восток — в сторону Иерусалима.[216]

На Иерусалим

Военное значение Святого города, изолированного среди иудейских холмов, было ограниченным. Но десятилетия проповедей и пропаганды Нур ад-Дина и Саладина подняли статус Иерусалима, сделав его самым святым для мусульман городом за пределами Аравии. Неотразимая завораживающая духовность города теперь притягивала мусульман. Для войны, основанной на идее джихада, он был неизбежной целью. После прихода египетского флота на север, чтобы защищать Яффу против контратак христиан, и подавления восточных подходов к Иудее, армии Саладина начали наступление на Иерусалим 20 сентября 1187 года. Султан пришел с десятками тысяч воинов и тяжелыми осадными машинами, готовыми к длительной осаде. Но, несмотря на то что город был полон беженцев, в нем катастрофически не хватало защитников. В стенах города королева Сибилла и патриарх Ираклий осуществляли некоторое руководство, но вся тяжесть командования легла на Балиана Ибелина. После бегства из Хаттина Балиан укрылся в Тире, но позже Саладин гарантировал ему безопасный переезд в Святой город, чтобы Балиан проводил супругу — Марию Комнину и детей в безопасность. Было условлено, что Балиан пробудет в Иерусалиме всего одну ночь, но по прибытии его убедили изменить этой договоренности и остаться, чтобы организовать сопротивление. Имея в своем распоряжении небольшую горстку рыцарей, Балиан счел целесообразным «поставить под ружье» всех мужчин благородного происхождения старше шестнадцати лет и еще тридцать богатейших горожан Иерусалима. Он также постарался по возможности укрепить городские фортификационные сооружения. Несмотря на все его усилия, с подавляющим численным превосходством мусульман ничего поделать было нельзя.

Саладин начал наступление атакой на западную стену, но после пяти дней ничего не решивших боев у башни Давида переключился на более уязвимый северный участок вокруг Дамасских ворот — вероятно, неосознанно следуя прецеденту, созданному участниками Первого крестового похода. 29 сентября, столкнувшись с отчаянным, но безнадежным сопротивлением, мусульманские саперы сумели проделать брешь в городской стене. Теперь Святой город оказался беззащитным. Надеясь на чудо, франкские матери брили головы своим детям во искупление, а священнослужители возглавляли шествия босиком по улицам, но ничего поделать было невозможно. Падение города было неизбежно.

Намерения Саладина в сентябре 1187 года

Реакция султана на создавшуюся ситуацию и способ подчинения Иерусалима имеют очень важное значение, поскольку именно они создали репутацию Саладина в истории и в народе. Некоторые факты, подтвержденные и мусульманскими, и христианскими источниками, неоспоримы. Войска Айюбидов не грабили Святой город. Примерно 30 сентября султан и Балиан Ибелин согласовали условия сдачи Иерусалима без кровопролития. И 2 октября 1187 года Саладин вошел в Иерусалим. Веками много говорилось о «мирной оккупации» Иерусалима Айюбидами. Широко распространились две взаимосвязанные идеи. Люди считали, что «мирная оккупация» продемонстрировала большую разницу между исламом и латинским христианством, потому что завоевание города участниками Первого крестового похода в 1099 году стало кровавой бойней, а момент триумфа Айюбидов показал сдержанность и человеческое сострадание. Саладин, как предполагалось, сознавал, что его кампания сравнивается с Первым крестовым походом, и понимал, что значит сдача города, достигнутая в результате переговоров, для имиджа ислама, для современного восприятия его собственной карьеры и следа, который он оставит в истории.[217]

Проблема с указанными выше взглядами заключается в том, что они не подтверждаются большинством важных современных свидетельств. Два из них являются самыми существенными: рассказ Имад аль-Дина, секретаря Саладина, который прибыл в Иерусалим 3 октября 1187 года, и письмо Саладина халифу Багдада, написанное вскоре после сдачи Иерусалима. Не то чтобы этим материалам следовало доверять только потому, что они написаны людьми, находившимися в центре событий. Скорее они помогают проникнуть в суть того, что сам султан думал о событиях, происшедших в Святом городе, и как хотел их представить.

Оба источника показывают, что в конце сентября 1187 года Саладин намеревался разграбить Иерусалим. По утверждению Имад аль-Дина, султан при первой встрече сказал Балиану: «Вы не получите ни прощения, ни милосердия! Наше единственное желание навечно покорить вас… Мы будем убивать и брать вас в плен скопом, проливать кровь мужчин и обращать бедняков и женщин в рабство». То же самое подтверждается в письме Саладина, в котором сказано, что в ответ на просьбу франков об условиях сдачи «мы наотрез отказались, желая только проливать кровь мужчин и обращать в рабство женщин и детей». Но при этом Балиан пригрозил, что, если не будет приемлемых условий сдачи, латиняне станут сражаться до последнего человека, уничтожат все священные для мусульман места в городе и казнят тысячи мусульманских пленных, которые содержатся в Иерусалиме. Это был отчаянный ход, но он заставил султана умерить свои амбиции, и он неохотно согласился на сделку. Судя по некоторым свидетельствам, он опасался, что такой шаг может быть расценен как признак слабости Айюбидов. В письме Саладин осторожно оправдывает свое решение, подчеркивая, что эмиры убедили его пойти на сделку, чтобы предотвратить ненужные потери среди мусульман и чтобы закрепить победу, которая и так уже практически одержана. Имад аль-Дин повторил эту идею, обстоятельно описав «совет», во время которого султан выслушивал советы своих помощников.[218]

Это свидетельство дает нам понятие об образе мыслей Саладина в 1187 году. Насколько можно понять, его основным желанием было представить себя справедливым и великодушным победителем. Вряд ли он в тот момент думал о каких бы то ни было параллелях между его поведением и действиями первых крестоносцев или хотел представить ислам силой мира. На самом деле ни в письме султана, ни в повествовании Имад аль-Дина нет никаких ссылок на бойню 1099 года. Вместо этого Саладин считал необходимым объяснить и оправдаться, почему не мог уничтожить франков в Иерусалиме после того, как мусульмане ворвались в город. Он больше всего боялся, что мирное покорение Иерусалима повредит его образу преданного борца за веру, правителя, который заставил ислам принять господство династии Айюбидов, обещав непримиримый джихад против франков.

Это понимание заставляет нас по-новому оценить характер и намерения Саладина, но не следует впадать в другую крайность, полностью противоположную первой. Поведение султана необходимо оценивать в соответствующем окружении, по существовавшим в то время стандартам. По этим меркам действия Саладина осенью 1187 года были относительно мягкими и терпимыми.[219] Согласно обычаям средневековой войны, которые в общих чертах разделялись и признавались и левантийскими мусульманами, и франкскими христианами, жители осажденного города, стойко отказывающиеся капитулировать до того, как городские укрепления оказываются разрушенными, могут ожидать жестокого обращения. Обычно в такой ситуации противники уже не вступают в переговоры о капитуляции, и мужское население города истребляют, а женщин и детей обращают в рабство. Даже если окончательное урегулирование в Иерусалиме было достигнуто под влиянием угроз Балиана, по нормам того времени условия, на которые согласился Саладин, были весьма благородными, и, что еще важнее, они были выполнены.

Султан также действовал с отчетливо видной обходительностью и мягкостью по отношению к «равным» — франкским аристократам. Балиан Ибелин был прощен за то, что нарушил обещание не оставаться в Иерусалиме, а для сопровождения Марии Комнины в Тир даже был выделен эскорт. Вдова Рено де Шатийона Стефани Милли также была отпущена без требований выкупа.

Условия капитуляции, согласованные около 30 сентября, содержали ряд фундаментальных условий. Христианскому населению Иерусалима было дано сорок дней, чтобы купить свою свободу по установленной цене — десять динаров за мужчину, пять за женщину и один за ребенка. Кроме того, им гарантировалось безопасное путешествие в Тир или Триполи и право унести с собой все свои личные вещи. Через сорок дней те, кто не сможет оплатить свою свободу, отправятся в плен. В основном это условие было выполнено, и в некоторых случаях Саладин проявил даже большее благородство. Балиан, к примеру, смог в обмен на сумму в 30 тысяч динаров обеспечить освобождение 7 тысяч христиан. Судя по всему, предпринимались попытки добиться общей амнистии для малоимущих. После согласования условий капитуляции возник непрерывный поток беженцев из Иерусалима — отряды разоруженных франков эскортировали к побережью. На практике система выкупов оказалась административным кошмаром для чиновников султана. Имад аль-Дин признал, что коррупция, в том числе взяточничество, была обычным явлением, и оставалось теперь сожалеть о том, что лишь малая толика средств дошла до казны султана. Вероятно, многие латиняне сумели ускользнуть без уплаты выкупа: «Некоторых людей спускали со стен на канатах, многих несли спрятанными в багаже, многие переодевались и выходили из города в облачении мусульманских солдат». Готовность султана позволить франкам уйти со своими пожитками ограничила грабежи. Патриарх Ираклий, очевидно, ушел из города, сгибаясь под тяжестью сокровищ, но Саладин ему не препятствовал, «а когда ему посоветовали конфисковать все богатства в казну, он сказал, что не изменит своему слову. Он взял у Ираклия только десять динаров и отправил в Тир под охраной». В конце назначенных сорока дней невыкупленными остались 7 тысяч мужчин и 8 тысяч женщин. Их взяли в плен и обратили в рабов.[220]

По зрелом размышлении, невозможно сказать, что Саладин той осенью действовал с милосердием святого, но нельзя его и обвинить в жестоком варварстве и двуличности. В версии событий, озвученной им для мусульманского мира, султан представил себя моджахедом, жаждущим предать мечу иерусалимских франков, но сейчас уже невозможно установить, было ли это его истинным намерением. Итак, столкнувшись с угрозами Балиана, Саладин предпочел конфронтации переговоры и в дальнейшем проявлял сдержанность во взаимоотношениях с латинянами.

Триумфальное покорение Иерусалима стало вершиной карьеры Саладина. Теперь он мог использовать это эпохальное достижение, чтобы узаконить объединение ислама под своим главенством и отвергнуть любые обвинения в служащем лишь его личным амбициям деспотизме. Эти две идеи — эпохальное достижение и собственная «невиновность», содержащиеся в его письме халифу, также составили основу еще семидесяти писем, написанных той осенью Имад аль-Дином, рекламирующим грандиозный успех Айюбидов.[221]

Иерусалим в руках мусульман

День официальной капитуляции Иерусалима выбирался с большой тщательностью, так чтобы подчеркнуть образ султана как истинного и преданного борца за веру. Говорили, что несколькими столетиями ранее Мухаммед совершил свое ночное паломничество в Иерусалим, откуда 2 октября вознесся на небо. Проведя отчетливую параллель между своей собственной жизнью и житием пророка, Саладин выбрал именно эту дату в 1187 году, чтобы с триумфом войти в покоренный город. Завладев Иерусалимом, мусульмане приступили к его исламизации. Многие христианские святыни и церкви были лишены сокровищ и закрыты, некоторые были переоборудованы в мечети, медресе или монастыри. Судьба церкви Гроба Господня долго обсуждалась. Многие настаивали на ее полном уничтожении. Одержала верх более умеренная позиция. Многие мусульмане понимали, что христианские паломники все равно будут почитать это место, даже если церковь сровнять с землей. Кроме того, Саладину напомнили, что первый мусульманский завоеватель Иерусалима — Умар — оставил церковь нетронутой.

Духовная важность достижения Саладина проявилась яснее всего в неутомимом старании, с которым он и его люди принялись «очищать» святые места. Главными среди них были две площадки на Храмовой горе — мечеть Купол Скалы и мечеть Аль-Акса. В глазах мусульман франки подвергли эти сооружения серьезнейшему осквернению. Теперь это предстояло исправить. При латинянах Купол Скалы, построенный мусульманами в конце VII века, вмещавший скалу, на которой Авраам готовился принести в жертву своего сына и откуда Мухаммед вознесся на небо во время ночного паломничества, был преобразован в Templum Domini — церковь Господа Нашего, а его великолепный купол был увенчан гигантским крестом. Этот символ был немедленно уничтожен, равно как и христианский алтарь внутри, иконы и статуи, и для очистки сооружения использовали ладан и розовую воду. После этого один мусульманский очевидец заявил, что «Купол Скалы очищен от грязи неверных слезами правоверных» и в очищенном состоянии напоминает «юную невесту». Позднее на нем была сделана надпись, увековечивающая роль султана: «Саладин очистил этот священный дом от многобожников».

Аналогичная работа была выполнена в мечети Аль-Акса, которую франки сначала использовали как королевский дворец, а потом как часть штаб-квартиры тамплиеров. Стена, закрывающая михраб (нишу, указывающую направление для молитвы), была снесена, и все здание реконструировано, так чтобы, по словам Имад аль-Дина, «правда восторжествовала и все зло было нейтрализовано». Первая пятничная молитва состоялась 9 октября, и честь произнесения проповеди в тот день оспаривали многие ораторы. Саладин выбрал Ибн аль-Заки, имама из Дамаска, чтобы тот выступил перед толпой. В проповеди Ибн аль-Заки были подчеркнуты три взаимосвязанные темы. Акцентировалось внимание на идее завоевания как формы очищения, с благодарением Богу за очищение «Его Святого Дома от грязи многобожия и скверны». Слушателей просили «очистить остальную землю от грязи, которая разгневала Бога и Его апостолов». В то же время возносились всяческие хвалы султану, доказавшему, что он истинный поборник веры и защитник Святой земли. Его достижения сравнивались с деяниями самого Мухаммеда, и людям предлагалось идти по пути джихада: «Ведите священную войну; это лучшее средство служения Богу, самое благородное занятие в жизни».[222]

Достижение Саладина

Лето 1187 года принесло Саладину две ошеломляющие победы. Воспользовавшись удачным моментом после сражения при Хаттине, он захватил Иерусалим, затмив достижения всех мусульманских предшественников эпохи Крестовых походов. За несколько десятилетий до этого его патрон Нур ад-Дин приказал соорудить потрясающе красивую кафедру, надеясь однажды установить ее в священной мечети Аль-Акса. Теперь султан исполнил мечту своего предшественника и приказал доставить кафедру из Алеппо в Иерусалим, где она и оставалась в течение восьми столетий.

Показательно, что даже современник Саладина мусульманин Ибн аль-Асир признает беспрецедентное величие достижений султана в 1187 году: «Столь благословенное деяние, как завоевание Иерусалима, не было достигнуто никем, кроме Саладина… со времен Умара». Аль-Фадиль в письме багдадскому халифу подчеркивал, что султан нанес поражение франкам, стремясь к священным преобразованиям: «С мест молитвы он сбросил крест и после этого позвал к молитве… люди Корана стали преемниками людей креста».[223] Через восемьдесят восемь лет после триумфа первых крестоносцев Саладин вернул Святой город исламу, нанеся мощный удар Утремеру. Он придал новую форму Ближнему Востоку и теперь был готов добиться прочной и окончательной победы в войне за Святую землю. Но пока новости об этих удивительных событиях разносились по христианскому миру и за его пределы, вызывая потрясение и благоговение, латинское христианство пробудилось к действию. На Западе снова возникла мстительная жажда священной войны, и огромные армии двинулись в Левант. Вскоре Саладину предстояло защитить свои завоевания от Третьего крестового похода, с которым на Ближний Восток пришел новый защитник христианской веры — Ричард Львиное Сердце.

Раны, нанесенные христианству в Хаттине и Иерусалиме в 1187 году, подтолкнули латинский Запад к действию, вновь разожгли костер крестоносного энтузиазма, который уже много десятилетий мирно тлел. После неудачи Второго крестового похода в конце 1140-х годов тяга христианской Европы к священной войне существенно угасла. Многие начали сомневаться в чистоте помыслов папства и крестоносцев. Один германский хронист описал Второй крестовый поход, совершенно не стесняясь в выражениях. Он утверждал, что «Бог позволил разгромить западную церковь за ее грехи. Появились некоторые псевдопророки, сыны Велиала, и свидетели Антихриста, которые совратили христиан пустыми словами». Даже Бернар Клервоский, главный пропагандист и защитник крестоносного движения, не мог сказать ничего утешительного и лишь заметил, что неудачи, испытанные франками, были частью непостижимых планов Господа. Грехи также были выдвинуты как объяснение божественного наказания, и нередко якобы распутные франки, живущие в Леванте, подвергались нападкам как грешники.[225]

Неудивительно, что попытки отправить сильные крестоносные экспедиции после 1149 года оказались неудачными. Сила и единство мусульман на Ближнем Востоке при Нур ад-Дине и Саладине возросли, а Утремер в это время столкнулся с рядом кризисных ситуаций. Это смерть князя Раймунда Антиохийского в сражении при Инабе, поражение при Хариме в 1164 году, «потеря трудоспособности» прокаженным королем Бодуэном. Повсеместно левантийские франки обращались к Западу с просьбами о помощи, и, хотя небольшие отряды прибывали для защиты Святой земли, в основном просьбы оставались безответными.

Тем временем западные монархи должны были охранять и защищать собственные королевства, то есть выполнять задачу, доверенную им свыше. Ежедневно занимаясь политикой, экономикой, торговлей и военными действиями, они находили перспективу провести много месяцев, а возможно, и лет на Востоке совершенно непривлекательной. Преобладала инерция, а не активная деятельность.

Проблема осложнилась углублением противоречий между ведущими государствами латинской Европы. В 1152 году власть в Германии перешла к представителю династии Гогенштауфенов Фридриху Барбароссе, ветерану Второго крестового похода. Тремя годами ранее Фридрих принял титул императора, но уже не первое десятилетие пытался усмирить воюющие группировки в собственном государстве и желал установить контроль над Северной Италией и все это время участвовал в конфликте с папством и норманнской Сицилией. Во Франции династия Капетингов сохранила корону, но в плане территориального господства и политического контроля реальная власть, которой пользовался король Людовик VII, так же как его сын и наследник Филипп II Август (с 1180 года), была сильно ограничена. Больше всего проблем создавало Капетингам возвышение графов Анжуйских.

В 1152 году, через несколько лет после горьких разочарований Второго крестового похода, супруга Людовика VII Элеонора Аквитанская добилась аннулирования их брака — в результате их брачного союза родилось две дочери, но ни одного сына, и Элеонора обвинила в этом слабую сексуальную активность Людовика, уподобив его монаху. Всего лишь через восемь недель после развода она вышла замуж за более энергичного графа Генриха Анжуйского, мужчину на двенадцать лет моложе ее, уже добавившего к своим владениям Нормандское герцогство. В 1154 году он взошел на английский трон, став королем Генрихом II, и совместными усилиями пара создала новую «расползающуюся» Анжуйскую империю, объединяющую Англию, Нормандию, Анжу и Аквитанию. Контролируя большую часть современной Франции, предприимчивая пара стала богаче и влиятельнее французского короля, хотя, по крайней мере номинально, они все еще являлись подданными Капетинга, когда речь шла о континентальных владениях. При таких обстоятельствах избежать глубокой укоренившейся вражды между Капетингами и анжуйцами (Плантагенетами) было невозможно. В середине и конце XII века антипатия и даже антагонизм между этими династиями существенно сократили западное участие в войне за Святую землю. Занятый этими распрями Генрих II не желал или не мог сдержать постоянные обещания отправиться в Крестовый поход, но регулярно оказывал финансовую помощь Утремеру.[226]

Только воистину эпохальные события 1187 года помогли выйти из тупика. Прежние споры вовсе не были забыты — наоборот, вражда между Анжуйской династией и Капетингами оказала серьезный эффект на ход Третьего крестового похода. Но ужасные новости с Ближнего Востока вызвали такое сильное волнение, что правители латинского христианского мира не только обратили внимание на призыв к оружию, на этот раз они сдержали свои обещания и действительно отправились воевать.

Причина для скорби

После смерти, последовавшей 20 октября 1187 года, папа Урбан III был сменен Григорием VIII, и уже к концу месяца была выпущена новая папская энциклика Audita Tremendi, провозгласившая Третий крестовый поход. Как обычно, папство постаралось найти оправдание для священной войны. Трагедия при Хаттине была названа «великой причиной для оплакивания всех христиан»; Утремер, было сказано, понес «суровую и ужасную кару», а мусульманские «язычники» были изображены «дикими варварами, жаждущими христианской крови и оскверняющими святые места». В энциклике был сделан вывод, что любой здравый человек, «который не плачет, имея такую причину для скорби», должно быть, утратил и веру, и гуманность.

Две новые темы вплелись в этот уже знакомый, хотя и несколько бесстрастный призыв. Впервые зло оказалось персонифицированным. Раньше мусульмане изображались имеющими садистские наклонности, но безликими противниками. Теперь было названо имя Саладина — врага, который был уподоблен дьяволу. Этот шаг говорил и о лучшем знакомстве с исламом, и о чудовищном масштабе удара, нанесенного «преступлениями» султана. Audita Tremendi также объяснила, почему Бог позволил своим людям подвергнуться такому великому ужасу. Ответ заключался в том, что латинян «ударила рука Всевышнего» в качестве наказания за грехи. Живущие в Леванте франки были названы грешниками, которые не выказали раскаяния после падения Эдессы, но живущие в Европе христиане тоже виновны. «Все мы должны избавиться от грехов… и повернуться к Господу нашему Богу с покаянием и благочестием, — сказано в энциклике, — [и только] тогда обратить наше внимание на вероломство и коварство врага». В согласии с темой раскаяния крестоносцам предлагалось вступать в ряды воинов не «ради денег или славы, а повинуясь воле Бога», путешествовать в простой одежде, без «собак и птиц», готовыми к покаянию, а не к мирской суете.

Audita Tremendi упоминает о «несчастьях… недавно выпавших на долю Иерусалима и Святой земли», но, вероятно, потому, что новости о действительном захвате Саладином Святого города еще предстояло дойти до Запада, особенно подчеркивалась потеря Истинного креста в Хаттине. С этого момента возвращение почитаемого всеми верующими тотема веры стало одной из главных целей Крестового похода.

Как и в предыдущих энцикликах, заключительная часть прокламации 1187 года касалась духовных и мирских наград участникам. Им даровалось отпущение всех грехов, в которых они исповедовались, погибшим в кампании обещалась «вечная жизнь». На все время экспедиции им гарантировался иммунитет от всех преследований закона и процентов по долгам, а их пожитки и семьи должны были оставаться под защитой церкви.[227]

Разнося слово

Беспрецедентный масштаб и важность катастроф, постигших франков в 1187 году, вызвали энергичный отклик на Западе. Даже голые факты, привезенные в Европу Иосифом Тирским, одновременно ужасали и вдохновляли. Еще до встречи с папой архиепископ высадился в норманнском королевстве Сицилия и сразу же убедил его правителя Вильгельма II отправить флот на защиту Утремера.

Тем не менее Audita Tremendi задала тон проповедям Третьего крестового похода. На самом деле весь процесс распространения информации о случившемся и о подготовке очередного Крестового похода шел под строгим централизованным церковным и светским контролем, а методы, используемые для увеличения потока добровольцев, стали более утонченными и изощренными. Папа назначил двух папских легатов — Иосифа Тирского и кардинала Генриха Альбано, бывшего аббата Клерво, чтобы они организовали призыв к кресту соответственно во Франции и Германии. Широкомасштабные кампании по привлечению рекрутов приурочивались к большим христианским праздникам — в Рождество 1187 года такой сбор был устроен в Страсбурге, а на Пасху 1188 года — в Майнце и Париже. Собравшиеся на праздник толпы христиан уже имели соответствующий для принятия креста настрой.

Проповеди на анжуйских землях Англии, Нормандии, Анжу и Аквитании были тщательно спланированы на встречах в Ле-Мане в январе 1188 года и в Геддингтоне, Нортгемптоншир, 11 февраля. На последней встрече Бодуэн, архиепископ Кентерберийский, еще один бывший цистерцианский аббат, сам принял крест и возглавил кампанию по набору рекрутов. Он предпринял большую поездку по Уэльсу с проповедями, одновременно укрепив анжуйскую власть в этом полунезависимом регионе. В результате он набрал почти три тысячи валлийцев, «искусных в обращении с луком и копьем».[228]

С этого момента и далее идея участия в Крестовом походе обрела более четкие формы, хотя не совсем ясно, являлось ли это реакцией на централизованный контроль или просто побочным продуктом постепенного признания. Если раньше крестоносцы были по-разному вооруженными паломниками, путешественниками или воинами Христа, теперь впервые их в документах называют crucesignatus (отмеченный крестом). От этого слова впоследствии образовались новые слова «crusader» (крестоносец) и «crusade» (Крестовый поход).

Третий крестовый поход также рекламировался и популяризировался и в светском обществе. В ходе XII века в аристократических кругах стали играть значительную роль трубадуры (придворные певцы, которые часто сами были благородного происхождения), начали развиваться понятия куртуазности и рыцарства, особенно в таких регионах, как Юго-Западная Франция. Теперь, после 1187 года, трубадуры пели песни о священной войне, разнося таким образом послание, содержащееся в Audita Tremendi.

Конон де Бетюн, рыцарь из Пикардии, присоединившийся к Третьему крестовому походу, в 1188–1189 годах написал на старофранцузском языке стихотворение. В нем отразились знакомые темы — плач о захваченном Истинном кресте и замечание, что «каждый человек должен быть несчастен и печален». Но также новый упор был сделан на понятия стыда и обязанности. Конон писал: «Теперь мы увидим, кто будет по-настоящему храбр… [и] если мы позволим нашим смертельным врагам остаться [на Святой земле], то будем стыдиться до конца жизни». Он также добавил, что любой, кто «здоров, молод и богат, не может оставаться в стороне, не испытывая стыда». Святая земля изображалась как вотчина Господа, подвергшаяся опасности. Подразумевалось, что так же как вассал обязан защищать землю и собственность своего господина, христиане, слуги Бога, должны защищать священную территорию.[229]

На призыв к Третьему крестовому походу откликнулись десятки тысяч латинских христиан. По словам одного крестоносца, «энтузиазм был настолько высок, что уже [в 1188 году] вопрос заключался уже не в том, кто принял крест, а кто еще не сделал этого». Это, конечно, было преувеличением, поскольку на Западе все же осталось больше народа, чем отправилось на Святую землю, но экспедиция тем не менее вызвала ошеломляющий подъем в европейском обществе. Особенно это касалось Франции, где целые семьи местной аристократии вели вооруженные отряды на войну. Участие королей оказалось, как и в 1140-х годах, критическим и вызывало цепную реакцию набора по всему латинскому Западу, где были необычайно сильны узы вассальной зависимости и обязательств. Около 1189 года крестоносец Гаусельм Файдит в песне утверждал, что «следует каждому подумать и отправиться туда, и тем более принцам, которые поставлены высоко, потому что никто не может утверждать, что предан и покорен, если он не помогает своему господину в этом предприятии».[230]

До того как распространились угрожающие новости о победах Саладина, до того как людей охватил лихорадочный энтузиазм, один лидер заявил о своей полной и беззаветной преданности делу. В ноябре 1187 года в Туре принял крест Ричард Львиное Сердце — первый аристократ к северу от Альп, сделавший это.

Сегодня Ричард Львиное Сердце — самая известная фигура Средневековья. Его вспоминают как величайшего английского короля-воина. Но кем в действительности был Ричард? Сложный вопрос, потому что этот человек стал легендой уже при жизни. Ричард, безусловно, знал о своей репутации и всячески способствовал созданию культа личности, поощряя сравнение с великими фигурами мифического прошлого, такими как Роланд, бич иберийских мавров, и король Артур. Ричард даже отправился в Крестовый поход с мечом, носящим имя Эскалибур, хотя позднее якобы был вынужден его продать, чтобы заплатить за дополнительные корабли. К середине XIII века историй о великих деяниях короля стало еще больше. Один автор попытался объяснить знаменитое прозвище короля тем, что он однажды был вынужден схватиться со львом голыми руками. Дорвавшись до горла зверя, он вырвал его все еще бьющееся сердце и якобы съел его с большим удовольствием.

Очевидец и ярый приверженец Ричарда так описывает его внешность: «Он был высок, элегантен, имел рыжевато-золотистые волосы, гибкие и прямые конечности. Он имел длинные руки, привычные орудовать мечом, причем очень ловко. Длинные ноги были пропорциональны телу».

В том же источнике сказано, что Ричард был наделен Богом «достоинствами более уместными в предыдущих веках. В настоящем, когда мир стал старым, этих достоинств уже почти ни у кого нет, люди стали как пустая оболочка». Зато «Ричард имел отвагу Гектора, героизм Ахилла, он не уступал Александру… Также, что необычно для знаменитого рыцаря, язык Нестора и мудрость Улисса (Одиссея) позволяли ему превосходить всех остальных в любом предприятии, и в разговоре, и в действии».[231]

Вероятно, неудивительно, что ученые не всегда принимают этот образ Ричарда — почти сверхъестественного героя. Еще в начале XVIII века английские историки критиковали Ричарда и как монарха, и как человека, за то что он использовал Англию в личных целях, за грубость и импульсивный характер. В последние десятилетия ученый из Лондонского университета Джон Гиллингем изменил восприятие и понимание карьеры Львиного Сердца. Гиллингем признал, что Ричард во время своего правления едва ли год из десяти проводил в Англии, но увязал это с обстановкой, подчеркнув, что этот монарх был не просто английским королем, но также правителем Анжуйской империи, во всяком случае в момент кризиса в христианском мире. Также признавалось упорство Ричарда, но его образ как дикого и буйного грубияна претерпел изменения. Теперь Ричарда считают хорошо образованным правителем, искусным в политике и ведении переговоров, а также человеком действия, любившим воевать и имевшим полководческие способности. Хотя многое из этого правда, желая восстановить репутацию Ричарда Львиное Сердце, Гиллингем вполне мог преувеличить некоторые достижения Ричарда в Третьем крестовом походе, избавив его от критики там, где она оправданна.[232]

Ричард, граф Пуату, герцог Аквитании

Ричард Львиное Сердце стал королем Англии, но он не был англичанином ни по рождению, ни по воспитанию. Его родным языком был старофранцузский — наследство, полученное от Анжу и Аквитании. Он родился в Оксфорде 8 сентября 1157 года у английского короля Генриха II и его супруги Элеоноры Аквитанской. Имея таких родителей, юный принц не мог не оставить следа в истории, но Ричард не должен был унаследовать обширные анжуйские владения; эта честь предназначалась его брату, известному истории как Генрих Младший. По крайней мере, вначале Ричард воспитывался, чтобы стать помощником, а не командиром. Однако в Европе XII века высокий уровень младенческой и детской смертности предполагал, что перспективы всегда могут измениться.

Будучи мальчиком, Ричард всегда был связан с Аквитанией. Поскольку он не должен был унаследовать английский престол, возможно, под влиянием матери юный принц с раннего возраста считался правителем этого обширного региона в Юго-Западной Франции. В 1169 году Ричард принес вассальную присягу французскому королю Людовику VII и в 1172 году в возрасте 15 лет официально стал герцогом Аквитании (и графом Пуату). Молодой принц еще теснее влился в сложные взаимоотношения между Капетингами и Анжуйской династией благодаря своей помолвке с дочерью короля Людовика VII — хотя французская принцесса проводила больше времени при дворе короля, а не с мужем и якобы стала любовницей Генриха.

Аквитания была богатейшим и одним из самых культурных регионов Франции — центром музыки, поэзии, искусства, и это, вероятнее всего, наложило свой отпечаток на Ричарда. Он был щедрым покровителем трубадуров, сам хорошо пел, писал песни и стихи. Он также отлично знал латынь, обладал добродушным характером и немного язвительным умом. Его герцогство также прославилось связями с легендарными священными войнами против ислама, которые велись в Испании во времена Карла Великого. Церкви региона утверждали, что там покоится тело Роланда, великого героя кампании, и рог, которым он созывал помощь против мавров.

Несмотря на внешний налет цивилизации, Аквитания была очагом раздоров, рассадником беззакония и гражданских беспорядков. По сути, она была скоплением независимых территорий, которые населяли такие могущественные и непокорные семейства, как Лузиньяны. Иными словами, Ричарду предстояло управлять анархичной территорией, но он оказался в высшей степени компетентным человеком. В 1170—1180-х годах он не только поддерживал порядок, подавляя многочисленные мятежи, но даже расширил свои владения за счет графства Тулузского. Эти испытания дали Ричарду Львиное Сердце ценный военный опыт, особенно в области ведения осадной войны, и возможность проявить свои способности командира.

Ричарду также пришлось столкнуться с реалиями тогдашней бурной политической жизни. В юности он оказался вовлечен в непрекращающуюся борьбу за власть внутри Анжуйской династии. Генрих II умело защищал свое положение от растущей власти собственных сыновей и амбиций жены, а Ричард Львиное Сердце и его братья спорили относительно анжуйского наследства и объединились против своего отца. В 1173 году Ричард с братьями участвовал в полномасштабном мятеже против Генриха II. Статус Ричарда Львиное Сердце изменился в 1183 году, когда в разгар очередного бунта его брат Генрих Младший неожиданно умер, оставив Ричарда наследником английского престола. Это не прекратило междоусобную вражду, а лишь сделало Ричарда новым объектом для нападений и интриг, поскольку Генрих желал произвести новый раздел анжуйских владений в пользу его младшего сына Джона. Ричард, конечно, не был инициатором всех этих сложных, запутанных махинаций, но в основном уверенно держался против Генриха II, возможно самого нечестного и ловкого политика XII века.

Будучи представителем Анжуйской династии, Ричард являлся также участником непрекращающейся вражды с Капетингами и часто оказывался втянутым в споры с Людовиком VII, а после 1180 года — с его наследником Филиппом-Августом. Его затянувшаяся помолвка с французской принцессой была также болезненным вопросом, потому что Генрих II использовал предполагаемый союз как инструмент дипломатического давления, а брак пока не был заключен. В июне 1187 года король Филипп-Август вторгся на анжуйскую территорию в Берри, подтолкнув Генриха II и Ричарда к союзу и подготовке контрудара. Решающее сражение казалось неминуемым, но в последний момент было достигнуто урегулирование и было заключено перемирие на два года. Однако когда все уже было согласовано, Ричард неожиданно переметнулся на другую сторону и вернулся в Париж вместе с Филиппом-Августом, публично демонстрируя дружеское отношение к нему. Это был ловкий дипломатический ход, которого также не предвидел постаревший Генрих II. То, что Ричард хотел этим сказать, было очевидно: если анжуйский правитель захочет лишить Ричарда Аквитании, молодой принц готов порвать со своей семьей и стать на сторону Капетингов. Генрих II, которого переиграл собственный сын, немедленно попытался наладить отношения с Ричардом, подтвердив все его территориальные права. Тем самым король вернул сына на свою сторону, но отчужденность продолжала существовать, и было ясно, что новой конфронтации с участием Генриха, Ричарда и Филиппа-Августа не избежать.

Ричард и Крестовый поход

Неделей позже — 4 июля 1187 года — Саладин нанес поражение иерусалимским франкам при Хаттине. К ноябрю того же года Ричард принял крест в Туре, очевидно не поставив в известность отца. При сложившихся обстоятельствах его решение было необычным. В 1187 году Ричард был полностью вовлечен в западноевропейскую политику и продемонстрировал абсолютную решимость сохранить свое герцогство и взять контроль над Анжуйской империей после смерти Генриха II. После этого он присоединился к Крестовому походу, по-видимому не думая о последствиях, ведь этот шаг угрожал не только его собственным планам, но и перспективам династии. Король Генрих был разъярен, узнав об этом неосмотрительном и импульсивном акте. Филипп-Август тоже, мягко говоря, удивился, когда его потенциальный союзник выбрал священную войну. Участие Ричарда Львиное Сердце в Третьем крестовом походе обещало разрушить с трудом сбалансированную сеть власти и влияния в Англии и Франции. Ричард мог потерять все, ничего не приобретя взамен.

Как можно объяснить это аномальное явление? Современные ученые, имеющие неоспоримое преимущество — возможность оглянуться назад, — знают, что очень скоро Запад настолько сильно захватит идея Крестового похода, что даже Генрих II и Филипп-Август примут крест уже через несколько месяцев, и изображают решение Ричарда закономерным и неизбежным. Однако в той обстановке оно было совершенно необычным.

Возможно, сработало множество факторов. Если у Ричарда и была какая-то слабость, то это безрассудная самоуверенность. Даже один из верных сторонников признавал, что «его можно обвинить в поспешности», но пояснял, что у молодого человека «был несокрушимый дух, он не терпел оскорблений, и внутреннее благородство подталкивало его к действиям». Кроме того, Ричардом, как и многими крестоносцами до него, вполне могла руководить искренняя набожность. Также нельзя забывать о его семейных и сеньоральных связях с франкской Палестиной — все же он был правнуком Фулька Анжуйского, короля Иерусалима в 1131–1142 годах, кузеном королевы Сибиллы и бывшим сюзереном выходца из Пуату Ги де Лузиньяна. Ричард Львиное Сердце стремился выйти из тени своих родителей. Большая часть его жизни была посвящена повторению и продолжению дел отца (и в какой-то степени также его матери). До 1187 года для достижения этой цели он защищал Аквитанию и готовился унаследовать Анжуйскую империю. Но Хаттин и начало Третьего крестового похода открыли другой путь к величию — новый шанс оставить след в истории в качестве командира в священной войне далеко за границами Европы. Крестовый поход мог привлечь Ричарда, как страстного воина, жившего в мире, где понятия о рыцарской чести и отважном поведении постепенно начали сливаться. Предстоящая кампания должна была стать испытательным полигоном для отваги и мастерства.[233]

Установить точный баланс между различными стимулами невозможно. Вполне вероятно, что и сам Ричард не смог бы точно определить, что именно подвигло его на такие действия. Определенно в последующие годы он не раз демонстрировал гнев и импульсивность. Также не приходилось сомневаться, что он никак не может совместить все свои роли — крестоносца, короля, военачальника и рыцаря.

Вступление Ричарда в ряды крестоносцев вызвало политический кризис. Филипп Французский угрожал вторжением в Анжу, если король Генрих II не пойдет на территориальные уступки и не заставит Ричарда жениться на сестре Филиппа Алисе. 21 января 1188 года два короля, представители династий Капетингов и Анжу, Филипп и Генрих, встретились недалеко от пограничной крепости Жизор, чтобы обсудить возможные пути урегулирования. Также присутствовал архиепископ Иосиф Тирский. Он произнес взволнованную проповедь об угрожающей ситуации на Святой земле и достоинствах Крестового похода. Он так чудесно говорил, что склонил и их сердца к принятию креста. В тот момент якобы в небе появился крест — «чудо», подтолкнувшее многих ведущих аристократов Северной Франции присоединиться к экспедиции, в том числе графов Фландрского, Блуа, Шампанского и де Дрё.[234]

На фоне широкой народной поддержки Генрих II и Филипп-Август сделали публичные заявления о своем намерении принять участие в священной войне в Леванте. Неизвестно, кто из них выступил с такой инициативой первым, а кому оставалось только последовать примеру. Определенно можно сказать лишь то, что это сделали оба, и оба продемонстрировали намерение действовать в тандеме. Анжу и Капетинг поклялись принять участие в Крестовом походе на Восток, но не приходилось сомневаться, что один не покинет Европу без другого. Сделать это было равнозначно политическому самоубийству. Абсолютная необходимость скоординированных действий и синхронизированного отъезда имела большое влияние на Третий крестовый поход, став причиной целого ряда задержек, во время которых английский и французский монархи взирали друг на друга с недоверием и подозрительностью.

Фридрих Барбаросса и немецкий Крестовый поход

В 1187 году Фридрих Барбаросса, германский император из династии Гогенштауфенов, достиг уже весьма преклонных лет. Благодаря серии военных кампаний и дальновидной политике он навязал беспрецедентную степень централизации известным своей независимостью германским баронам и достиг выгодных договоренностей с Северной Италией и папством. Власть Фридриха распространялась на территорию, протянувшуюся от Балтийского побережья до Средиземноморья и Адриатики. Если говорить о богатстве, военных ресурсах и международном престиже, его власть превосходила и Анжу, и Капетингов. Неудивительно, что многие современники предназначали именно ему ведущую роль в Третьем крестовом походе.

Первый призыв к оружию в Германии прозвучал в 1187 году при зимнем дворе в Страсбурге. И сразу появились первые желающие. Но император выжидал, изучая масштаб народной поддержки экспедиции, прежде чем принять крест в Майнце 27 марта 1188 года и объявить о своем твердом намерении отправиться в поход ровно через год. После этого Фридрих начал быстрые, но тщательные приготовления к отъезду: отправил в изгнание своего политического противника Генриха Льва, оставил старшего сына Генриха IV в Германии, а второго сына — Фридриха Швабского взял с собой в поход. Барбаросса использовал собственные экономические ресурсы, создал имперский фонд расходов на войну, после чего передал ответственность за финансирование экспедиции отдельным крестоносцам и потребовал, чтобы каждый участник брал собственные денежные средства на Восток.

Некоторые немецкие крестоносцы плыли в Левант на кораблях — в том числе отряды из Кёльна, Фрисландии, а потом и те, которыми командовал австрийский герцог Леопольд V, но Фридрих предпочел вести главные силы по сухопутному маршруту, выбранному предыдущими экспедициями. Рассчитывая облегчить путешествие на Восток, он инициировал установление дипломатических контактов с Венгрией, Византией и даже с мусульманским правителем сельджуков Анатолии Кылыч-Арсланом II. 11 мая 1189 года, лишь чуть-чуть позже, чем было назначено, Барбаросса вышел из Регенсбурга во главе большой армии. В ней было одиннадцать епископов, около двадцати восьми графов, четыре тысячи рыцарей и несколько десятков тысяч пехотинцев.

Сначала немецкие крестоносцы продвигались вперед довольно быстро и в конце июня добрались до Византии. Там император Исаак II Комнин отверг попытки Фридриха Барбароссы договориться о безопасном проходе по греческой территории. Исаак уже заключил пакт с Саладином, где согласился задержать любую армию крестоносцев, и нервничал из-за общения Барбароссы с Кылыч-Арсланом, подозревая, что эта пара может устроить совместное нападение на Константинополь. Двинувшись на юг, Барбаросса занял город Филиппополь, а затем в ноябре 1189 года направился в Адрианополь. Барбаросса дал армии отдых в разгар зимы, но оставил открытой угрозу прямого нападения на Константинополь. Но в феврале 1190 года был все же достигнут компромисс с Исааком. Держась вдалеке от Константинополя, немцы дошли до Галлиполи, а оттуда в конце марта переправились на пизанских и греческих кораблях через Геллеспонт в Малую Азию.

Опыт Фридриха, участника многих военных кампаний, его не подвел. Решительный и грозный командир, приверженец строгой дисциплины в войсках, он успешно довел немецких крестоносцев до самого края мусульманского мира.[235]

Хотя монархи Франции и Англии приняли решение о присоединении к Крестовым походам намного раньше, прошло больше двух с половиной лет, прежде чем армии Анжу и Капетингов тронулись в путь. Подготовка к экспедиции началась в начале 1188 года, но после короткого перерыва вражда между двумя династиями возобновилась. Ситуацию еще больше усложнили отвлекшие Ричарда мятеж в Аквитании и война с Тулузским графством.

С этого момента Ричард Львиное Сердце начал подвергаться серии мелких атак со стороны Филиппа-Августа, а Генрих ждал и не вмешивался, довольный, что его противники схлестнулись между собой. К концу осени 1188 года Ричард решил, что с него хватит двурушничества отца. Уверенный, что старый король готовится объявить своим наследником младшего сына Джона — принц намеренно не принял крест, Ричард Львиное Сердце снова переметнулся на другую сторону, объединил силы с Филиппом и в ноябре устроил драматическое публичное шоу выражения преданности Капетингам. На этот раз речь о примирении с Генрихом II больше не шла.

Зимой здоровье подвело старого короля, как раз когда ему необходимо было доказать, что он все еще в состоянии побеждать на поле брани. Баланс сил неумолимо смещался, и некогда преданные сторонники из числа анжуйской аристократии стали переходить к Ричарду. Когда Львиное Сердце и Филипп в июне 1189 года начали стремительное наступление в Нормандии, быстро захватив ряд замков, а также Ле-Ман и Тур, у Генриха не осталось выбора — только искать мира. На встрече 4 июля 1189 года он принял все условия, подтвердил назначение Ричарда своим наследником, согласился уплатить Филиппу дань в размере 20 тысяч марок и обещал, что все трое отправятся вместе в Крестовый поход в следующий Великий пост. К этому времени здоровье Генриха существенно ухудшилось — он едва мог сидеть верхом на коне, но все же нашел в себе силы для последней язвительной колкости. Наклонившись, чтобы скрепить сделку с сыном ритуальным поцелуем мира, Генрих прошептал (по крайней мере, так говорят): «Даст Бог, я не умру, пока не отомщу тебе». После этого его унесли на носилках, и спустя два дня он умер.[236]

Ричард I, король Англии

События начала июля 1189 года превратили Ричарда Львиное Сердце из интригующего принца и сознательного крестоносца в монарха и правителя могущественной Анжуйской династии. В Руане 20 июля он был официально провозглашен герцогом Нормандским, а 3 сентября 1189 года коронован королем Англии в Вестминстерском аббатстве. Пусть Ричард достиг столь высокого положения благодаря интригам и предательству, но, придя к власти, он обрел больше королевского достоинства и повел себя с рассудительной сдержанностью. Посетив церковь в Фонтевро, где в открытом гробу покоилось тело его отца, Ричард, как утверждают, не проявил и намека на эмоции. Тем летом он позаботился вознаградить не только своих преданных сторонников, таких как Андре де Шовиньи, но также тех, кто сохранил преданность Генриху II, — к примеру, прославленного рыцаря Уильяма Маршала. К тем, кто в последние месяцы отвернулся от старого короля, он выказал меньше благосклонности.

Возвышение Ричарда принесло глубокие изменения в его отношения с Филиппом-Августом. Став союзниками, они победили Генриха II. Теперь, когда Ричард стал главой Анжуйской династии, они превратились в противников. Вероятность вражды усиливалась особенностями их положения в обществе. Когда Ричард стал королем, ему еще не было тридцати двух лет, то есть он был шестью годами старше Филиппа. Но Ричард Львиное Сердце только что взошел на престол, а юный Капетинг был уже опытным правителем, царствовавшим почти десять лет. По закону оба были коронованными особами, то есть равными по статусу, но в действительности у Ричарда было более сильное королевство, пусть даже официально он был вассалом Филиппа по анжуйским владениям во Франции — Нормандии, Анжу и Аквитании. Короли различались и по характеру. Ричард был военным, человеком действия, но тем не менее дальновидным политически. Филипп был более целеустремленным в своей преданности династии, хитрым и осторожным.

С лета 1189 года и далее оба правителя столкнулись с одним насущным вопросом: когда следует отправляться в Крестовый поход? Проблема заключалась в том, что ни один король не хотел уезжать, не получив твердых заверений о перемирии от другого. Иными словами, следовало организовать скоординированный одновременный отъезд. В результате прошла большая часть следующего года, прежде чем они начали свое путешествие. За это время в путь отправились многие французские крестоносцы, в том числе Жак д’Авен и Генрих Шампанский.

Годы, потерянные из-за споров и вражды, безусловно, оказали влияние на ход Третьего крестового похода, и легко осудить королей Ричарда и Филиппа-Августа за то, что они не оставили до лучших времен споры и разногласия во имя высших интересов. В действительности же и Ричард, и Филипп принесли немалые жертвы и пошли на большой риск, чтобы участвовать в священной войне. Будучи только что коронованным королем, которому отчаянно завидовал его младший брат Джон, Ричард Львиное Сердце проявил бы намного больше благоразумия, если бы остался на Западе и занялся укреплением своей власти. Вместо этого Ричард совершил весьма опасный акт — отбыл надолго на Восток, оставив в королевстве только преданных сторонников, в числе которых была его мать Элеонора Аквитанская и Уильям Лонгчамп. Английский король также полагался на переписку, чтобы владеть ситуацией в Европе. Филипп мог отказаться от Крестового похода в середине марта, когда его супруга умерла при родах вместе с неродившимися близнецами. Наследование короны Капетингов оказалось под угрозой — единственным выжившим наследником был трехлетний сын короля Людовик. Но даже при таком положении дел Филипп-Август покинул Францию.

Овладение Иерусалимом было триумфом, но война против латинских христиан еще не закончилась. Теперь Саладину предстояло решить вопросы управления его расширившейся империей и, продолжая уничтожать франкские поселения на Востоке, готовиться к защите Святого города от орд крестоносцев, которые, как он обоснованно предполагал, скоро нагрянут, чтобы отомстить за Хаттин и вернуть себе Святой город. Но даже при этом Саладин в 1187 году пребывал в зените славы. В действительности с этого времени его сила начала постепенно убывать. В будущих испытаниях он часто казался шокирующе одиноким — некогда великий полководец, униженный, покинутый своими армиями, желающий пережить бурю Третьего крестового похода.

Империи всегда легче строить, чем ими управлять, но трудности после октября 1187 года буквально преследовали Саладина. Нужны были ресурсы. Той осенью и подданные Саладина, и его союзники были обессилены, да и казна самого султана была пуста. В последующие годы, когда приток богатств с новых покоренных территорий превратился из мощных потоков в еле заметные ручейки, казна Айюбидов не могла удовлетворить аппетиты последователей Саладина, и содержать крупные действующие армии стало почти невозможно.

Захват Святого города имел и другие, менее явные последствия. Саладин создал исламскую коалицию под знаменем джихада. Но когда главная цель этой войны была достигнута, зависть, подозрительность и враждебность, до поры до времени дремавшие в недрах мусульманского мира, снова поднялись на поверхность. Со временем ощущение общности цели, на какое-то время объединившее ислам перед Хаттином, исчезло. Исторический успех Иерусалима также заставил многих задаться вопросом, куда теперь Саладин устремит свой жадный взгляд. Люди боялись, что он все же окажется деспотичным тираном, который жаждет во что бы то ни стало смести халифат Аббасидов, чтобы создать на его месте новую империю и династию.

Как курдский пришелец, узурпировавший власть Зангидов, Саладин никогда не пользовался безусловной поддержкой турок, арабов и персов. Да он и не мог утверждать, что имеет дарованное свыше право управлять. Поэтому султан и создал себе образ защитника суннитской ортодоксальности, пламенного борца за веру. Следуя рекомендациям своих советников — аль-Фадиля и Имад аль-Дина, Саладин также старался заручиться поддержкой халифа Аббасидов аль-Насира, поскольку она придавала его действиям печать законности. После 1187 года он упорно продолжал политику оказания всяческого почтения аль-Насиру, но, поскольку могущество Айюбидов теперь представлялось недосягаемым, отношения были напряженными.[240]

Оттеснить франков в море

Основной стратегической задачей Саладина в конце 1187 года стала ликвидация оставшихся латинских аванпостов в Леванте, чтобы закрыть Ближний Восток от всех Крестовых походов из Западной Европы в будущем. Но работа по устранению остатков франкской власти не обещала быть ни быстрой, ни легкой. После победы при Хаттине значительная часть Палестины уже была завоевана, и главные порты — Акра, Яффа и Аскалон — теперь были в руках мусульман, но ряд франкских бастионов в Галилее и Трансиордании еще держались. Также продолжали существовать северные государства крестоносцев — Триполи и Антиохия, и не утешало даже то, что один из потенциальных противников Саладина — граф Раймунд III Триполийский — в сентябре умер от болезни, после того как сумел спастись в Хаттине и нашел убежище на севере Ливана.

Самой срочной задачей было взятие Тира. Летом 1187 года этот портовый город стал главным центром латинского сопротивления в Палестине, и Саладин позволил тысячам христианских беженцев собраться в его стенах. Вскоре после Хаттина Тир уже мог пасть под натиском армий султана, если бы командование его гарнизоном не взял в свои руки Конрад, маркиз Монферратский, аристократ из Северной Италии (брат покойного Вильгельма де Монферратского, первого мужа Сибиллы Иерусалимской и отца Бодуэна V). Конрад служил византийскому императору Исааку II Ангелу в Константинополе, но после убийства в начале лета 1187 года одного из политических противников Исаака решил совершить паломничество на Святую землю и прибыл в Палестину в июле 1187 года — через несколько дней после Хаттина.

Конрад обнаружил Тир осажденным. Прибытие маркиза стало благом для франков и непредвиденной проблемой для Саладина. Конрад был чрезвычайно амбициозен, хитер и беспринципен как политик, компетентен и опытен как полководец. Он воспользовался возможностью отличиться и немедленно принял командование над гарнизоном Тира. Всеми способами побуждая население к действию, он начал укреплять и без того грозные городские фортификационные сооружения. Решение Саладина в сентябре 1187 года начать осаду Иерусалима дало маркизу ценную передышку, которой он воспользовался, призвав на помощь подкрепление из военных орденов, пизанский и генуэзский флоты.

К началу ноября, когда Саладин наконец выступил на Тир, город был практически неприступным. Построенная на острове и связанная с материком узкой насыпной дамбой, эта компактная крепость была защищена двойной зубчатой стеной. Мусульманские паломники, посетившие ее несколькими годами ранее, говорили о ее «силе и неприступности», подчеркивая, что тот, кто захочет ее покорить, не встретится с капитуляцией или унижением. Тир также был известен великолепной глубоководной якорной стоянкой. Ее северная внутренняя гавань была защищена стенами и цепью.[241]

Более шести недель в начале зимы Саладин осаждал Тир с суши и моря, надеясь заставить Конрада сдаться. Мусульмане построили четырнадцать катапульт, которые день и ночь забрасывали камнями город. Вскоре Саладин получит подкрепление в лице членов своей семьи — брата и самого преданного союзника аль-Адиля, старшего сына и наследника султана аль-Афдаля и одного из младших сыновей — аль-Захира, теперь назначенного правителем Алеппо, который в Тире получил боевое крещение. Тем временем был вызван из Египта флот Айюбидов, чтобы блокировать порт. Но, несмотря на усилия султана, почти никакого прогресса не было. В районе 30 декабря франки добились замечательной победы — внезапной атакой они захватили одиннадцать мусульманских галер. Эта неудача оказалась тяжелым ударом по боевому духу войска Айюбидов. Один тамплиер позже написал в письме в Европу, что Саладин был так расстроен, что «отрезал уши и хвост у своей лошади и проехал на ней через всю армию на виду у всех». Дух измученной армии начал катастрофически падать, и султан решил пойти ва-банк, предприняв решительный штурм. 1 января 1188 года он начал стремительную фронтальную атаку вдоль дамбы, которая была остановлена. После этого Саладин снял осаду и оставил Тир в руках Конрада.

Султана часто критиковали за эту неудачу. Иракский хронист Ибн аль-Асир дал убийственную оценку командным качествам Саладина, отметив, что «таким был обычай султана. Если город не сдавался, он уставал от него и от осады и уходил… за это никого нельзя винить, кроме Саладина, потому что именно он отправил армии франков в Тир». Частично решение султана могло быть оправдано присущей его военному режиму слабостью. К концу 1187 года, после многих месяцев военной кампании, когда силы Айюбидов были растянуты до предела, а верность некоторых его союзников дрогнула, Саладину определенно стоило больших усилий удержать армию в поле. Слишком многое зависело от его возможностей платить солдатам. Не желая навязывать людям невыполнимые задачи и рисковать мятежом, он предпочел уйти, чтобы выбрать менее упрямую жертву. Хотя на самом деле унижение в Тире было впечатляющим. Прежнее решение султана сделать приоритетной целью религиозный и политический центр — Иерусалим было в общем логичным. Но, повернувшись в январе 1188 года спиной к непокоренному Тиру, султан показал свою несостоятельность. Несмотря на грандиозную энергию, которую он использовал для объединения ислама, несмотря на тщательную подготовку к священной войне, в конце концов у Саладина не оказалось ни силы воли, ни ресурсов, чтобы завершить покорение береговой линии Палестины. Впервые после Хаттина оказалось, что всепобеждающие Айюбиды не могут сбросить франков в море.[242]

Продолжение военной кампании

Остаток зимы Саладин отдыхал в Акре. Тревожась о возможном контрнаступлении христиан, он обдумывал возможность разрушения города, чтобы он не попал в руки врагов, но потом решил оставить этот «ключ к землям побережья» невредимым и вызвал из Египта Карагуша, чтобы тот занялся укреплениями Акры. С весны 1188 года Саладин начал марш через Сирию и Палестину, выискивая уязвимые латинские поселения, аванпосты и крепости, иными словами, покоряя относительно легкие цели. Проходя через Дамаск и долину Бекаа тем летом, он устраивал набеги на княжество Антиохия и северные подходы к графству Триполи. Был захвачен главный сирийский порт Латакия, а ниже по побережью мусульманский кади (религиозный судья) занятого латинянами Джабала подстроил капитуляцию порта. Султан также захватил такие замки, как Баграс и Трапезак (Дарбзак) в горах Аманус и Саон и Боурзи в южной части хребта Ансария.

Саладин одержал важные победы в северных государствах крестоносцев, но выказал явное нежелание вести продолжительные осады. Впечатляющие замки госпитальеров и тамплиеров в Крак-де-Шевалье, а также пунктах Маркаб и Сафита были обойдены стороной, да и латинские столицы Триполи и Антиохию мусульмане даже не пытались взять. Саладин согласился на восьмимесячное перемирие с Антиохией (хотя и на жестких условиях), после чего вернулся в Дамаск. Затем султан продолжил зимнюю кампанию в Галилее, обеспечив захват последних оплотов франков в этом районе — замка тамплиеров Сафед и замка госпитальеров Бельвуар. Примерно в это же время войска Айюбидов захватили Керак в Трансиордании, а через шесть месяцев капитулировал соседний Монреаль. Ключевым фактором этих успехов была изоляция латинян. Находясь в глубине территории, теперь ставшей мусульманской, гарнизоны всех четырех замков оказались в безнадежном положении. Не имея возможности держаться бесконечно, они предпочли сложить оружие, позволив Саладину укрепить свое господство в Палестине. Шествуя по Леванту, султан поддерживал военный импульс на протяжении всего 1188 года, но был вынужден оставить в покое Антиохию и Триполи.

В ходе кампании этого года в круг советников Саладина вошел Баха ад-Дин ибн Шаддад. Высокообразованный мусульманский ученый, получивший образование в Багдаде, он в 1186 году был переговорщиком для Зангидов, когда из-за слабого здоровья султана он договаривался с Изз ад-Дином Мосульским. В 1188 году Баха ад-Дин воспользовался мусульманскими завоеваниями на Святой земле и совершил паломничество в Мекку, а потом в Иерусалим. Тогда Саладин и пригласил ученого присоединиться ко двору Айюбидов, очевидно впечатленный его набожностью, интеллектом и мудростью. Когда эти двое встретились, Баха ад-Дин подарил султану копию недавно написанного им трактата «Достоинства джихада» (Virtues of Jihad) и был назначен кади армии. Он быстро стал одним из ближайших и самых доверенных советников Саладина и постоянно был с ним все последующие годы. Позднее Баха ад-Дин составил подробную биографию своего хозяина, которая теперь служит важным историческим источником, особенно для периода после 1188 года.[243]

Потеря концентрации

Несмотря на составление планов новых наступлений на Триполи и Антиохию в очередном сезоне, Саладин в 1189 году больше не вернулся на север. Измученный тяжкой ношей правления и практически непрерывными военными кампаниями, султан стал необычайно нерешительным и слабым. С каждым новым месяцем перспектива мести Запада представлялась все более реальной. Саладин определенно знал, что подготовка к Третьему крестовому походу идет полным ходом. В письме, датированном тем же годом, его советник Имад аль-Дин продемонстрировал удивительно подробное и точное понимание размаха подготовки, целей и организации крестоносцев. Но Саладин не сделал последней попытки овладеть Тиром и другими опорными пунктами латинян до прихода франков с Запада. Вместо этого он — и это совершенно необъяснимо — провел весну и начало лета в затянувшихся переговорах о судьбе Бофора — относительно маловажной и изолированной латинской крепости в горах Южного Ливана над рекой Литани.

Другое сомнительное решение оказалось еще более дорогим. Как победитель в битве при Хаттине в июле 1187 года, Саладин взял в плен Ги де Лузиньяна, латинского короля Иерусалима. Летом 1188 года султан решил освободить Ги (очевидно, после неоднократных просьб его супруги Сибиллы). Мотивы этого вроде бы необъяснимого акта великодушия объяснить нелегко. Возможно, Саладин посчитал Ги отработанным материалом, не способным поднять франков, или надеялся, что сможет таким образом вызвать разногласия и склоки среди христиан из-за возросшего влияния Конрада Монферратского в Тире. Какими бы ни были причины, султан, скорее всего, не ожидал, что Ги сдержит обещание, данное в обмен на освобождение, — отказаться от всех прав на латинское королевство и немедленно покинуть Левант. И был прав.[244]

Если Саладин действительно считал Ги сломленным человеком, он явно ошибался. Сначала латинский король старался дать франкам почувствовать свою силу воли, но Конрад дважды отказал ему во въезде в Тир. К лету 1189 года Ги был готов совершить неожиданно отважный шаг.

В разгар лета 1189 года Саладин был занят осадой непокорной крепости Бофор. Но в конце августа до него, все еще остававшегося у подножия ливанских гор, дошли слухи, вызвавшие страх и подозрения: франки перешли в наступление. В 1187–1188 годах Конрад Монферратский сыграл решающую роль, защитив город Тир от ислама, но пока он не думал о начале наступательной войны, имеющей целью вернуть завоеванные мусульманами территории. Чувствуя себя в безопасности в Тире, Конрад намеревался дождаться прихода сил Третьего крестового похода и появления на ближневосточной сцене величайших европейских монархов. Иными словами, он намеревался дождаться, пока война придет к нему, но стараясь не упустить возможности для собственного возвышения.

Инициативу захватил человек, от которого никто не ждал такой прыти. Опозоренный король Иерусалима Ги де Лузиньян, чье сокрушительное поражение обрекло королевство на уничтожение, пытался совершить немыслимое. Вместе со своим грозным братом Жоффруа де Лузиньяном, недавно прибывшим в Левант, группой тамплиеров и госпитальеров и несколькими тысячами солдат Ги вышел из Тира на юг к занятой мусульманами Акре. Судя по всему, он собрался совершить самоубийственную попытку вернуть свое королевство.

Сначала Саладин отнесся к этому шагу скептически. Посчитав его уловкой, призванной отвлечь его от Бофора, он остался на месте. Это позволило королю Ги договориться о проходе через узкое ущелье Сканделион, где, как писал один франк, «все золото Руси» не могло бы спасти их, если бы мусульмане блокировали их марш. Осознав свою ошибку, Саладин начал осторожно двигаться на юг в сторону Мардж-Айюн и к Галилейскому морю, выжидая случая оценить следующий шаг христиан, прежде чем повернуть на запад к берегу. Получив преимущество благодаря осторожности противника, Ги двинулся на юг и 28 августа 1189 года прибыл к стенам Акры.[245] Акра была одним из крупнейших портов Ближнего Востока. При франках она стала также важной королевской резиденцией. Это был живой густонаселенный многонациональный торговый центр и основной пункт назначения, куда прибывали латинские христианские пилигримы, направляющиеся на Святую землю. В 1184 году один мусульманский путешественник назвал Акру «портом захода для всех кораблей», отметив, что «ее дороги и улицы запружены людьми до такой степени, что трудно поставить ногу на землю, ни на кого не наступив». Он также признал, что «в городе стоит вонь, он грязен, полон мусора и экскрементов».

Построенный на треугольном отрезке земли, выступающем в Средиземное море, город был хорошо укреплен. Один крестоносец позже заметил, что «более трети его периметра на юге и западе омывается водой». На северо-востоке обращенные к берегу стены встречаются у главного фортификационного сооружения, называемого Проклятая башня (где, как утверждали, «были сделаны серебряные монеты, за которые Иуда продал Христа»). В юго-восточном углу городские стены выдаются в море, образовывая маленькую внутреннюю бухту, а внешняя гавань защищена стеной, тянущейся с севера на юг до естественного выступа скалы — места небольшого фортификационного сооружения, названного Мушиная башня. Город располагался в северном конце большого залива, изгибающегося на юг к Хайфе и горе Капмель, окруженного относительно плоской открытой прибрежной равниной длиной около двадцати миль (32 км) и шириной от одной до четырех миль (от 1,5 до 6,5 км). В миле к югу от порта в море впадала мелководная река Белус.

Город стоял у ворот в Палестину и являлся бастионом против любого вторжения христиан с севера по земле или по морю. Здесь подверглись суровому испытанию на прочность военный гений Саладина и его преданность джихаду, когда ислам и христианство столкнулись в одной из самых необычных осад эпохи Крестовых походов.[246]

Первые столкновения

Когда король Ги подошел к Акре, его перспективы были в высшей степени безрадостными. Один франкский современник отметил, что король поместил все свои слабые силы «между молотом и наковальней» и ему потребуется не иначе как чудо, чтобы одержать верх. Даже мусульманский гарнизон явно не испытывал никакого страха. Стоя на стенах, солдаты открыто глумились над «горсткой христиан», сопровождавших короля. Но Ги немедленно продемонстрировал, что понимает принципы военной стратегии. Обследовав поле ночью под покровом темноты, он занял позиции на вершине низкого и широкого холма, называемого горой Торон. Этот имеющий высоту 120 футов (36,5 м) и расположенный в трех четвертях мили (1,2 км) от города холм обеспечил христианам некоторую естественную защиту и превосходный обзор. Через несколько дней подошла группа пизанских судов. Несмотря на предстоящую осаду, многие итальянские крестоносцы привезли с собой семьи. Эти мужественные мужчины, женщины и дети сошли на берег южнее Акры и разбили лагерь.[247]

Медленное продвижение Саладина к берегу едва не привело к катастрофическим последствиям. Находившийся в меньшинстве и крайне уязвимый у стен Акры Ги принял решение рискнуть и немедленно начать лобовую атаку на город, хотя у него не было никаких осадных машин.

31 августа латиняне пошли на штурм. Они лезли на стены по осадным лестницам, прикрываясь только щитами, и вполне могли добиться успеха, если бы появление передовых отрядов армии султана не заставило их в панике отступить. Через несколько дней прибыл Саладин с главными силами, и все надежды латинян заставить Акру капитулировать испарились. Вместо этого перед ними появилась ужасная перспектива войны на два фронта и неминуемой гибели от рук победителя при Хаттине.

Но в тот момент, когда следовало действовать с максимальной быстротой и решительностью, Саладин заколебался. Позволить Ги добраться до Акры было ошибкой, но теперь султан совершил еще более серьезную ошибку. Да, у Саладина не было подавляющего перевеса сил, хотя, тщательно скоординировав атаку с гарнизоном Акры, он, безусловно, мог окружить и уничтожить позиции франков. Но он посчитал немедленное решительное нападение слишком рискованным. Вместо этого султан занял позиции на склоне холма Аль-Харруба, расположенного в шести милях (9,6 км) к юго-востоку и возвышающегося над равниной Акры. Втайне от латинян он сумел провести небольшой отряд в город — вероятнее всего, под покровом темноты, — чтобы усилить его оборону, также отряды были посланы к лагерю Ги, чтобы постоянно беспокоить христиан на горе Торон. Саладин предпочел придержать основные силы и дождаться подхода союзников. В этом случае такая осторожность, часто являвшаяся неотъемлемой чертой командования Саладина, была совершенно неуместной и показала, что Саладин неправильно оценил стратегическую обстановку. Был один решающий фактор, не позволявший Саладину выжидать, — море.

Когда Саладин в начале сентября подошел к Акре, город был окружен армией Ги и пизанскими кораблями. Но после Хаттина и падения Иерусалима представлялось практически неизбежным, что франкская осада этого порта станет центральной фокусной точкой мстительного гнева латинской Европы. Во время осады внутри страны силы короля легко можно было отрезать от снабжения и подкрепления, и осторожность Саладина имела бы смысл. В Акре Средиземное море являлось живой пульсирующей артерией, соединяющей Палестину с Западом, и, пока султан ожидал подхода своих армий, начали прибывать корабли с христианскими войсками. Они присоединялись к осаждавшим. Имад аль-Дин, тогда находившийся в лагере Саладина, позднее писал, что, глядя с берега, можно было видеть почти непрерывный поток франкских судов, прибывающих в Акру, и множество судов, бросивших якорь у берега. Это зрелище нервировало мусульман и в порту, и за его пределами, и, чтобы укрепить боевой дух, Саладин, вероятно, пустил слух, что латиняне на самом деле уводят свои корабли каждую ночь, а «когда светает… они возвращаются, как будто только что прибыли». В действительности же медлительность султана дала Ги де Лузиньяну отчаянно нужное ему время, чтобы собрать силы.[248]

Важное подкрепление прибыло около 10 сентября — флот из пятидесяти судов, везущий 12 тысяч фрисландских и датских крестоносцев, а также лошадей. Западные источники описывают их появление как момент спасения, поворотный пункт, после которого латиняне получили некоторые шансы на выживание. Среди вновь прибывших был Жак д’Авен, знаменитый воин из Эно (регион на современной границе между Францией и Бельгией). Уподобленный одним из историков «Александру, Гектору и Ахиллесу», опытный ветеран военного искусства и силовой политики, Жак был одним из первых западных рыцарей, принявших крест в ноябре 1187 года.

В сентябре крестоносцы продолжали прибывать, увеличивая ряды франкской армии. Среди них были представители высшей европейской аристократии. Филипп де Дрё, епископ Бове, и его брат Роберт[249] прибыли с севера Франции, так же как и Эврар, граф де Бриенн, и его брат Андре. К ним присоединился Людвиг III Тюрингский, один из самых могущественных аристократов Германии. К концу месяца даже Конрад Монферратский решил, очевидно по настоянию Людвига, прибыть на юг из Тира, чтобы принять участие в осаде. Он привел с собой тысячу рыцарей и 20 тысяч пехотинцев.[250]

Саладин тоже получил пополнение. К началу второй недели сентября прибыли основные силы войск, вызванных в Акру. После прибытия аль-Афдаля, аль-Захира, Таки аль-Дина и Кеукбури султан вышел на равнину Акры и занял позицию на линии от Телль-аль-Айядии на севере через Телль-Кайзан (Кайсан) (который позже стал известен как Торон Саладина) до реки Белус на юго-западе. Как только он расположился на новом фронте, франки попытались выставить оцепление вокруг Акры — от северного берега через гору Торон и через Белус (река снабжала город водой) до песчаного берега на юге. Саладин отразил первую латинскую попытку блокады с относительной легкостью. Крестоносцам пока не хватало сил, чтобы эффективно перекрыть все подходы к городу, и комбинированная атака гарнизона города и отряда под командованием Таки аль-Дина прорвала самое слабое место позиций на севере, чтобы позволить каравану верблюдов с припасами в субботу 16 сентября войти в город через ворота Святого Антония.

Утром того же дня и сам Саладин вошел в Акру и забрался на стену, чтобы обозреть лагерь противника. Взглянув вниз с зубчатой стены на группу крестоносцев на равнине, окруженную морем мусульманских воинов, он, должно быть, ощутил спокойную уверенность. После спасения города его терпеливо собранная армия могла приступить к задаче уничтожения франков, которые дерзко покусились на Акру, и тогда победа будет полной. Но султан выжидал слишком долго. В течение следующих трех дней его войска неоднократно пытались смять позиции латинян или втянуть противника в бой, но тщетно. За несколько недель, прошедших с момента прибытия короля Ги, крестоносцы успели отлично закрепиться и теперь без особого труда отбивали атаки. Один мусульманский очевидец написал, что они стояли «как стена за своими мантелетами, щитами и копьями, с наведенными на противника арбалетами» и отказывались нарушать строй. Латиняне упрямо держались за свой плацдарм возле стен Акры, и на Саладине начало сказываться напряжение. Один из его врачей отметил: султан настолько встревожен, что почти перестал есть. Упорство франков вскоре привело в нерешительности и разногласиям среди приближенных Саладина. Одни советники утверждали, что лучше подождать прибытия египетского флота, другие считали, что с крестоносцами справится приближающаяся зима и следует дать ей такую возможность. А султан колебался. И атаки на позиции латинян мало-помалу прекратились. Письмо багдадскому халифу содержало несколько приукрашенное изложение последних событий: латиняне нагрянули внезапно, как потоп, но им решительно преградили дорогу, и они, можно считать, разгромлены. На самом деле в это время Саладин, вероятно, уже понял, что снять осаду Акры будет тяжело.[251]

Первое сражение

В следующие недели между сторонами имели место небольшие стычки, а в это время франкские корабли продолжали привозить все новых крестоносцев. К среде 4 октября франков стало уже так много, что они решили перейти в наступление и организовали нападение на лагерь Саладина. Это было первое генеральное сражение Третьего крестового похода. Оставив своего брата Жоффруа защищать гору Торон, король Ги собрал основные силы франкской армии у подножия холма и построил войска в боевой порядок. Ему оказывали активную помощь представители военных орденов и опытные воины, такие как Эврар де Бриенн и Людвиг Тюрингский. Пустив пехоту и лучников в первых рядах, чтобы прикрывать конных рыцарей, христиане пошли по открытой равнине к мусульманам. Они двигались сомкнутым строем, медленным шагом. Это была не стремительная атака, а дисциплинированное наступление, в котором крестоносцы хотели максимально сблизиться с врагом. Обозревая поле с командного пункта, расположенного на вершине холма Телль-аль-Айядия, Саладин имел достаточно времени, чтобы построить свои войска на равнине, чередуя отряды под командованием проверенных полководцев, таких как аль-Маштуб и Таки аль-Дин, с новичками — отрядами из Дийяр-Бакра и др. Султан находился в центре с Исой, но собирался осуществлять мобильное командование и поддерживать дисциплину, где будет необходимо.

Сцена, развернувшаяся возле Акры в тот день, была впечатляющей и тревожной. Более двух часов тысячи крестоносцев сомкнутыми рядами, подняв сверкающие на солнце флаги, медленно двигались навстречу людям Саладина. Должно быть, солдатам обеих сторон было нелегко сохранять самообладание. И вот наконец сражение началось — левый фланг христиан достиг мусульманских позиций на севере, где находился Таки аль-Дин. Надеясь заставить латинян нарушить строй, Таки аль-Дин выслал вперед несколько мелких групп, а сам сделал вид, что отступает. К сожалению, его маневр оказался убедительным, Саладин поверил, что его племянник в опасности, и выслал войска из центра, чтобы укрепить северный фланг. Эта разбалансировка позиций дала крестоносцам шанс. Поддерживая жесточайшую дисциплину, они атаковали правый фланг центрального корпуса Саладина и быстро обратили в бегство неопытных новобранцев из Дийяр-Бакра. Паника распространилась, и правая половина центрального корпуса султана развалилась.

Саладин, казалось, находился на грани поражения. Обнаружив, что им открылся путь в мусульманский лагерь на Телль-аль-Айядии, франки побежали по склону холма. Группа крестоносцев достигла личного шатра Саладина, и один из его слуг был убит. Но соблазн замаячившей впереди победы и, конечно, добычи принес с собой резкое изменение ситуации. Боевой порядок крестоносцев, до той поры неуклонно сохранявшийся, теперь нарушился. Многие из них занялись грабежом. Одни лишь тамплиеры упорно преследовали убегающих мусульман, но быстро обнаружили, что без поддержки оказались отрезанными от главных сил. Они сделали отчаянную попытку отступить, но тут Саладин восстановил порядок в своих войсках. В сопровождении всего лишь пяти телохранителей он прибыл на место, остановил бегство, укрепил решимость и моральный дух своих людей и организовал преследование тамплиеров. В последовавшей короткой схватке братья из гордого военного ордена были убиты. Их Великий магистр Жерар де Ридфор был в самом центре сражения. Видя, как гибнут его люди, он отказался спасать свою жизнь и тоже был убит.

Когда чаша весов уже склонилась в пользу Саладина, два события решили судьбу христиан. В то время как сражение шло на равнине между горой Торон и Телль-аль-Айядией, мусульманский гарнизон Акры устроил вылазку из города, угрожая одновременно лагерю крестоносцев и тылу полевой армии. Понимая, что скоро они будут окружены, отчаянно стараясь сохранить хотя бы подобие боевого порядка, франки были близки к панике. Ситуацию усугубила еще одна неприятность. Группа немцев, все еще грабившая лагерь Саладина, потеряла контроль над одной из лошадей, и, когда животное бросилось к Акре, солдаты бросились следом. Вид еще одного подразделения крестоносцев, якобы обратившегося в бегство, окончательно разрушил порядок в рядах христиан. У людей сдали нервы, они обратились в беспорядочное бегство. Теперь тысячи франков бежали в относительную безопасность латинских укреплений. Мусульмане преследовали их по пятам. Воцарился хаос. «Христиан убивали сотнями, — писал Баха ад-Дин, лично наблюдавший за боем, — до тех пор, пока уцелевшие беглецы не сумели добраться до вражеского лагеря». Андре де Бриенн был растоптан, когда пытался остановить бегство, и, хотя он позвал на помощь пробегавшего мимо брата, Эврар был слишком напуган, чтобы остановиться. Жак д’Авен лишился лошади, но один из его рыцарей отдал ему своего коня, чтобы он мог спастись, а сам погиб. Говорили, что король Ги спас Конрада Монферратского, когда маркиза окружили мусульмане.

Когда сражение подошло к концу, Саладин не смог закрепить свой успех. Латинские войска, находившиеся в лагере крестоносцев, яростно сопротивлялись попыткам мусульман захватить их позиции, и, что, возможно, было еще важнее, лагерь самого султана был охвачен паникой. Когда крестоносцы оказались на склоне Телль-аль-Айядии, десятки слуг мусульман, решив, что поражение неизбежно, начали хватать все, что могли унести, и разбегаться во все стороны. Как раз в тот момент, когда Саладину было необходимо обратить всю свою военную мощь на преследование отступающих франков, большая часть армии оказалась занятой преследованием собственных вороватых домочадцев.

Тем не менее на первый взгляд победа мусульман была полной. Христиане сами вышли на бой и потерпели поражение, оставив на поле боя от трех до четырех тысяч убитых и умирающих. Весь ужас и унизительность ситуации стали более чем очевидны крестоносцам, когда в середине ночи в лагерь вполз изуродованный полуголый человек. Этот несчастный — рыцарь по имени Ферран, — искалеченный в бою, прятался среди убитых товарищей, был раздет и брошен умирать мусульманскими мародерами. Когда же ему удалось добраться до позиций христиан, он был настолько неузнаваем, что его попросту не впустили. Бедолаге потребовалось немало сил, чтобы убедить товарищей, что он действительно тот, кем назвался. На следующее утро Саладин отправил франкам грозное послание: собрав убитых христиан, он бросил их останки в Белус, так чтобы они плыли вниз по течению в лагерь латинян. Говорят, что смрад от горы трупов стоял еще долго после того, как их захоронили.[252]

Несмотря на все это, сражение 4 октября нанесло больше вреда планам Саладина. Если говорить о потерях убитыми и ранеными у мусульман, они были минимальными, но те служащие армии султана, которые в тот день бежали с поля боя, так и не вернулись. Ходили слухи, что некоторые из них не останавливаясь бежали, пока не добрались до Галилейского моря. Возместить эти потери было очень трудно. Что еще хуже, разгром лагеря Саладина сокрушил дух армии и посеял семена недоверия. Баха ад-Дин отметил, что от мародерства «люди потеряли крупные суммы» и что «это было большей катастрофой, чем само поражение». Саладин пытался вернуть как можно больше утраченной собственности, собрал гору добычи в своем шатре, и люди могли получить ее часть, поклявшись, что она принадлежит им, но психологический урон все равно был велик.

После сражения Саладин решил пересмотреть свою стратегию. Проведя пятьдесят дней на линии фронта, его войска жаловались на усталость, а сам он начал болеть. Примерно 13 октября его армия и обоз начали движение от поля сражения на более удаленные позиции на Аль-Харрубе, чтобы дождаться прибытия аль-Адиля. Это было молчаливое признание неудачи, подтверждение того, что на первой решающей стадии осады Саладин не сумел вытеснить силы крестоносцев. По логике военной науки франкам удалось достичь невозможного — успешного установления блокады на вражеской территории в присутствии полевой армии противника. Историков до сих пор ставит в тупик эта явная аномалия. Тем не менее объяснение вполне понятно: прибрежный характер осады позволил франкам поддерживать жизненно важную связь, да и начало конфликта подтвердило углубление кризиса в армии Саладина и его неспособность осуществлять решительное командование. Прибегнув к обычной практике уклонения от решающих столкновений при отсутствии подавляющего военного преимущества, султан верил, что следует самым безопасным курсом. Но в столь критической ситуации нужны были действия, а не осторожность. Начать лобовую атаку позиций крестоносцев в начале осады Акры было бы рискованно, но у Саладина были все шансы одержать верх, хотя и заплатив за это существенную цену. После принятия решения уйти с позиций в октябре шанс ликвидировать угрозу со стороны христиан до того, как она укрепится, ускользнул. И больше не вернулся.[253]

Воспользовавшись передышкой, которую им предоставил противник, крестоносцы начали укреплять свои позиции в районе Акры. В середине сентября они принялись возводить примитивные земляные оборонительные сооружения. Теперь, когда угроза немедленного наступления миновала, они «сооружали валы из турфа и рыли глубокие траншеи от моря до моря, чтобы защитить свой лагерь». Христиане создали сложную систему полукруглых фортификационных сооружений, которые окружили Акру и дали лучшую защиту от нападений мусульман — и городского гарнизона, и армии Саладина. Чтобы воспрепятствовать конным атакам, ничейная земля за траншеями была усеяна средневековым аналогом минных полей — замаскированными глубокими ямами, утыканными копьями, которые должны были травмировать и коня, и всадника. Размышляя об этих мерах, нередко критиковавший Саладина Ибн аль-Асир язвительно заметил: «Теперь стало ясно, какой хороший совет дали Саладину — отступить». В то же самое время на протяжении всего октября мусульманские разведчики постоянно докладывали о практически ежедневном прибытии франкских подкреплений. Это подтолкнуло Саладина написать багдадскому халифу вдохновенное письмо, в котором он заявил, что у христиан кораблей больше, чем волн в море, и на смену одному убитому крестоносцу приходит тысяча.[254]

Передышка

Приход зимы в декабре 1189 года принес затишье. Учитывая беспокойное море и отсутствие доступа в безопасную внутреннюю гавань Акры, латинский флот стал уходить на север — в Тир и далее в поисках убежища. Конрад Монферратский тоже вернулся в Тир. Ухудшившаяся погода заставила сделать паузу в военных действиях, поскольку дожди превратили землю между траншеями крестоносцев и лагерь Саладина в море грязи, по которой и ходить было затруднительно, не то что атаковать. Султан отослал главные силы своей армии домой, но лично остался в лагере, а франки затаились в ожидании окончания дождливого сезона, надеясь пережить болезни и голод и посвящая все свободное время сооружению осадных машин.

По свидетельству Баха ад-Дина, Саладин теперь понимал, «как много значения франки придавали Акре и что именно она является их целью». Решение зимовать у стен города означало, что султан теперь рассматривал Акру как решающее поле боя в этой войне. Ему, конечно, не хватило решимости пойти на штурм лагеря крестоносцев осенью, но, по крайней мере, теперь он выказывал намерение упорно продолжать кампанию. Проведя два года после Хаттина, собирая легкие победы и избегая продолжительных конфронтаций, он, вероятно, решил, что латинское наступление на Палестину должно быть остановлено у стен Акры.

Хорошо понимая, насколько разорена будет Акра, когда придет весна, Саладин начал ввозить продовольствие, снаряжение и подкрепления. Вероятно, в это время он назначил Абул Хайджу Жирного военным комендантом города вместе с Карагушем. Даже крестоносцы были впечатлены принятыми мерами. Один из них позднее заметил, что «еще никогда город или замок не имел столько оружия, такой обороны, такого снабжения продовольствием такой ценой». В это время султан понес тяжелую личную потерю — 19 декабря 1189 года умер от болезни его близкий друг и мудрый советник Иса.[255]

Долгие месяцы стояния на месте были заполнены не только лихорадочной подготовкой к весне и молчаливой враждебностью между противниками. Зима дала людям первые возможности дружеского общения и братания, ставших скрытыми тенденциями кампании. Один из последних латинских кораблей, прибывших в 1189 году, доставил подкрепление несколько иного рода — «300 привлекательных франкских женщин, полных молодости и красоты, явились из-за моря, чтобы предаться греху». Секретарь Саладина Имад аль-Дин с явным удовольствием описал, как эти проститутки организовали свое заведение недалеко от Акры, и «когда их серебряные ножные браслеты касались золотых серег, делали себя целями для мужских дротиков». При этом он с негодованием отметил, что некоторые мусульмане тоже бегали попробовать их прелести.

Другой мусульманский свидетель отметил, что христиане и мусульмане успели хорошо узнать друг друга и нередко беседовали, позабыв о вражде. Иногда одни из них пели, а другие танцевали. Со временем близость двух окопавшихся воюющих сторон друг к другу способствовала еще лучшему узнаванию. Мусульмане находились «лицом к лицу с противником… если одна сторона зажигала костер, это видела другая. Мы слышали звуки их колоколов, а они наш призыв к молитве». Городской гарнизон, во всяком случае, завоевал глубокое уважение крестоносцев, один из которых отметил, что «никогда не было людей, столь великолепных в обороне, как эти слуги дьявола». Но, понимая, что знакомство и дружба действительно существовали, все же не следует заходить слишком далеко. Не так давно был обнаружен занимательный обзор сил, собранных Саладином в Акре, вполне вероятно написанный во время осады. Он является отрывочным, исполненным враждебностью, но дает нам некоторые детали, касающиеся войска и вооружения мусульман. Документ также не чужд клеветы и фантазий. Там говорится, что арабы «обрезали» свои уши, а турки занимались гомосексуализмом и скотоложеством, якобы в соответствии с указаниями Мухаммеда.

Неофициальные правила поведения, сложившиеся между сидящими в окопах друг напротив друга противниками, иногда нарушались. Судя по всему, если воин покидал безопасность окопов, чтобы облегчиться, другая сторона по молчаливому соглашению на него не нападала. Поэтому крестоносцы были поражены, когда однажды на рыцаря, «делающего то, что делает каждый», напал конный турок с копьем. Не ведающего об опасности рыцаря вовремя предупредили крики из окопа. Рыцарь встал, уклонился от первого нападения, а потом, поскольку был без оружия, свалил противника метким броском камня.[256]

С приходом весны открытые военные действия возобновились, и первое сражение началось за господство на море. В конце марта 1190 года, вскоре после Пасхи, поступили сведения, что в Акру идет пятьдесят латинских кораблей из Тира. В ходе зимы Конрад согласился на частичное примирение с Ги, став «преданным человеком короля»[257] в обмен на Тир, Бейрут и Сидон. Флот, который он теперь вел на юг, должен был восстановить контроль христиан над Средиземноморским побережьем. А значит, и линию жизни, соединяющую крестоносцев с внешним миром. Это сражение Саладин не мог себе позволить проиграть, поскольку самые большие надежды на общую победу в Акре он связывал с изоляцией осадивших город франков. Он решил противостоять подходу франкских кораблей любой ценой, что привело к одному из самых впечатляющих морских сражений XII века.

Битва за море

Когда появился латинский флот, гонимый вдоль берега северным ветром, около пятидесяти судов Саладина вышли из гавани Акры им навстречу под зелеными и золотыми флагами. Франки имели два типа кораблей: «длинные узкие и низкие» галеры, оснащенные тараном и приводимые в движение двумя рядами весел, расположенных друг над другом, и галиоты — более короткие маневренные военные корабли с одним рядом весел. Когда флот подошел, на палубах были возведены щитовые стены, и корабли построились в боевой клин в форме буквы V, в вершине которого находились галеры. Под оглушительные звуки труб корабли устремились друг к другу, и сражение началось.

В 1190 году война на море находилась еще в зачаточном состоянии. Большие корабли могли таранить и топить корабли противника, но в целом сражение велось на близком расстоянии и заключалось в обмене метательными снарядами ближнего радиуса действия и попытках притянуть корабль противника к себе крюками и взять его на абордаж. Самым страшным, с точки зрения моряков, был греческий огонь, потому что его нельзя было погасить водой, поэтому у обеих сторон был запас этого эффективного оружия. Во многих случаях мусульмане были близки к победе. Одна франкская галера была обстреляна греческим огнем и взята на абордаж — ее гребцы в панике стали прыгать за борт. Лишь небольшое число рыцарей, которых быстро утянули бы под воду доспехи, да и они в любом случае не умели плавать, предпочли держаться — от отчаяния — и сумели вернуть себе контроль над полусгоревшим судном. В конце концов ни одна из сторон не одержала убедительной победы, но потери мусульман оказались больше. Одна из их галер была выброшена на берег и разграблена, а экипаж перебит и обезглавлен безжалостной группой орудовавших ножами женщин. Один из крестоносцев позднее заметил, что «физическая слабость женщин продлила мучения мусульманских моряков, поскольку женщинам потребовалось больше времени», чтобы обезглавить своих врагов.

Саладин лишился господства на море до конца 1190 года. Крестоносцы смогли патрулировать воды вокруг Акры, держа уцелевшие корабли султана в гавани и не допуская попыток снабдить гарнизон города. В течение следующих шести месяцев горожане существовали на грани голода. Уже к концу весны запасы закончились, и люди были вынуждены съесть всех своих животных, а также изгнать всех старых и немощных пленников — молодых оставили, чтобы заряжать катапульты. Саладин неоднократно пытался прорвать морской кордон с разными степенями успеха. В середине июня часть флота, состоящего из двадцати пяти кораблей, сумела прорваться в город. В августе султан велел погрузить на большое судно 400 мешков пшеницы, сыр, кукурузу, лук и овец. Чтобы прорвать блокаду, оно вышло из Бейрута замаскированным. Команда была одета как франки — мусульмане даже сбрили бороды, на палубе были видны свиньи, развевались флаги с крестами. Крестоносцы ничего не заподозрили, и судно успешно прошло «сквозь строй». Но все это были незначительные победы для города, которому необходимо было постоянное снабжение. В начале сентября Карагуш сумел переправить письмо, в котором Саладину сообщалось, что через две недели в Акре полностью закончатся припасы. Султан настолько встревожился, что предпочел держать сообщение в тайне, из страха, что столь неприятная информация подорвет моральный дух армии. Из Египта вышло еще два судна с зерном, но из-за неблагоприятных ветров их продвижение к месту назначения было медленным. Баха ад-Дин описывал, как 17 сентября Саладин стоял на берегу и следил, как они идут к Акре, хорошо понимая, что город падет, если они не прорвут кольцо блокады. После ожесточенного сражения суда благополучно вошли в бухту Акры, где их встретили, как дождь после долгой засухи.[258]

Мусульманам повезло. За все это время крестоносцы так и не смогли овладеть внутренней гаванью Акры. Иначе гарнизон не смог бы дольше держать оборону. В конце лета 1190 года франки предприняли согласованную попытку овладеть Мушиной башней, фортом, построенным на скалистом выступе в бухте Акры, который контролировал вход в порт. Они усилили два или три корабля, создав нечто вроде плавучих осадных башен, но атака оказалась неудачной — корабли были сожжены греческим огнем.

Больше франки не предпринимали морских атак на Акру. С их точки зрения, война на море была приложением к сухопутной осаде. Доступ к поддержке с моря был жизненно важным, поскольку обеспечивал крестоносцам доставку подкрепления и припасов, а блокада порта Акры определенно добавляла неприятностей населению и гарнизону города, но в целом вся стратегия христиан была основана на сухопутной войне.

Сражения на суше

На суше военные действия возобновились в конце апреля — начале мая 1190 года. С приходом весны Саладин вновь вызвал свои войска из Сирии и Месопотамии. 25 апреля он с помощью сына аль-Афдаля переместил свой лагерь обратно к передовой — на Телль-Кайзан. В течение следующих двух месяцев к ним присоединились войска из Алеппо, Харрана и Мосула. В то же самое время, когда море стало пригодным для путешествий, к крестоносцам тоже стало прибывать подкрепление, причем многие рыцари были «первыми ласточками» из армий французского и английского королей. Главным из них был Генрих II Шампанский, граф Труа, племянник и Ричарда I, и Филиппа-Августа.[259] Генрих прибыл в Акру в августе в компании со своими дядями, графом Тибо де Блуа и Этьеном, графом де Сансер, а также 10 тысячами солдат и сразу принял командование осадой. Большой контингент английских крестоносцев прибыл в конце сентября. С ним был архиепископ Бодуэн Кентерберийский, грозный Хуберт Уолтер, епископ Солсбери, и дядя Хуберта Ранулф Гленвилл, некогда один из ближайших советников Генриха II.[260]

Несмотря на возобновившийся приток западных крестоносцев, у Саладина должно было хватить людей, чтобы противостоять христианам и даже сохранить численное превосходство. Но один фактор сдерживал его — приход немцев. Осенью 1189 года Саладин получил сообщение, что император Фридрих Барбаросса идет на Святую землю во главе четверти миллиона крестоносцев. Понятно, что это не могло не встревожить султана. Надвигающаяся угроза от ожидаемого прибытия этой орды означала, что с апреля по сентябрь он не сможет направить все свои военные ресурсы на Акру, да и не сумеет сконцентрировать свое стратегическое мышление на проблеме этого города. Уверенный, что армия императора пройдет на юг через Сирию и Ливан, подобно неодолимому потоку, Саладин начал готовиться к войне на два фронта. Той весной, как только его войска начали прибывать к Акре, он стал отсылать их обратно, чтобы укрепить оборону на севере. В городах, расположенных внутри страны, начали запасать урожай на случай осады, а городам вдоль побережья — Латакия, Бейрут и др., — у которых, по мнению Саладина, не было шансов устоять против Фридриха, был отдан приказ сровнять свои стены с землей, чтобы они не стали крепостями латинян. Все эти меры имели стратегический смысл — Саладин был бы безумцем, если бы не обратил внимания на приближение Барбароссы, но они также ослабили позиции мусульман в Акре. Таким образом, даже не ступив на землю Леванта, немцы внесли большой вклад в Третий крестовый поход.[261]

Ослабленный и растерянный Саладин не строил далеко идущих планов в отношении Акры. Он мог надеяться расстроить попытки франков захватить город, но с планами уничтожить крестоносцев у его стен пришлось проститься. К началу мая султан восстановил передовые позиции, в результате чего крестоносцы снова оказались между его армиями и стенами Акры. Это позволило ему моментально организовывать контратаки на любой удар латинян по городу, вынуждая их воевать на два фронта. Тем временем султан старался поддерживать контакт с Карагушем и его гарнизоном, но, принимая во внимание сухопутную и морскую блокаду города, это было нелегко. Одним из средств поддержания связи у Айюбидов всегда были почтовые голуби, но в Акре, похоже, их использование было ограниченным, вероятно, потому, что они были легкой мишенью для вражеских лучников. Здесь Саладин задействовал группу пловцов, которые ночью плыли в Акру, неся с собой письма, деньги и даже емкости с греческим огнем. Это была смертельно опасная работа. Как-то раз опытный пловец по имени Иса, о котором говорили, что он «ныряет и появляется по другую сторону вражеского корабля», исчез, а через несколько дней был найден мертвым — его выбросило на берег волнами. Письма и мешочек с золотыми монетами остались при нем.[262]

Большую часть 1190 года перед лицом Саладина был враг, движимый одной главной целью — прорвать наземные укрепления Акры. В отсутствие одного, признаваемого всеми лидера (власть постоянно переходила между королем Ги, Жаком д’Авеном, Генрихом Шампанским и др.) атакам франков зачастую не хватало решительности, тем не менее они несли немалую угрозу. Франки использовали осадную стратегию, основанную на атаке, желая преодолеть городские стены, используя комбинацию из обстрелов, штурмов стен с помощью осадных лестниц и подкопов. Построив зимой несколько катапульт, они начали практически ежедневно забрасывать стены камнями. Осадные машины, вероятно, имели небольшую мощность и не могли забрасывать действительно тяжелые камни, поэтому их использовали, скорее всего, для запугивания гарнизона и ослабления стен. Конечно, действовали обе враждующих стороны. У Карагуша в городе были свои тяжелые машины, которыми он старался уничтожить осадные машины франков, часто с большим успехом. Говорили, что одна машина была особенно тяжелой и могла бросать камни, которые при ударе о землю уходили в глубь ее на фут.

Обращенные к суше стены Акры были окружены сухим рвом, который препятствовал сухопутной атаке и не давал приблизиться к стенам осадным башням. Крестоносцы неоднократно пытались наполнить части этого рва бутом, часто под прикрытием обстрела. Гарнизон делал все возможное, чтобы помешать этому, осыпая рабочих градом стрел, но они не оставляли попыток. Одна франкская женщина, смертельно раненная в тот момент, когда подносила камни, приказала, чтобы ее тело бросили в ров вместо наполнителя. К началу мая, к ужасу мусульман, был открыт путь к подножию городских стен.

Начала распространяться паника. Неделями Саладин и Карагуш наблюдали за лихорадочным строительством в лагере противника. Вскоре стало очевидно, что франки сооружают три большие осадные башни. Построенные из дерева, специально для этой цели доставленного из Европы, эти трехэтажные бегемоты на колесах (их высота достигала 65 футов (20 м) были покрыты вымоченными в уксусе шкурами, чтобы смягчить эффект огня, и завешаны веревочными сетями, чтобы устоять при попадании снаряда катапульты. Один мусульманский свидетель писал, что, возвышаясь над укреплениями Акры, «они выглядели как горы». Примерно 3 мая король Ги, Жак д’Авен и Людвиг Тюрингский обеспечили их войсками, и машины медленно двинулись к городу. Это ужасное зрелище испугало мусульман. В лагере Саладина боевой дух уже был сломлен. Люди отчаянно хотели получить возможность скрыться в городе. А в Акре Карагуш был вне себя от страха, готовясь к переговорам о капитуляции. К султану был тайно отправлен пловец, чтобы сообщить о неизбежности конца. И Саладин начал контратаку. Как только башни приблизились, гарнизон начал забрасывать их сосудами с греческим огнем, но только остановить их продвижение, похоже, было невозможно.

Положение спас молодой безымянный металлург из Дамаска. Восхищенный свойствами греческого огня, он слегка изменил его формулу, и новый состав обещал еще более интенсивное горение. Карагуш отнесся к предложению скептически, но терять было нечего, и он согласился испробовать изобретение, и металлург «смешал собранные им составляющие с керосином в медных баках, так что получившаяся субстанция стала похожа на горящий уголь». Раньше в этот день, после неудачных попыток использовать против башен стандартный греческий огонь, франки танцевали от радости и шутили на крышах башен, но когда в одну из башен попал глиняный горшок с новым веществом, им пришлось замолчать. «Он только успел попасть в мишень, как та вспыхнула огнем — башня сразу превратилась в гору огня», — писал мусульманский очевидец. Две другие башни постигла та же участь. Оказавшиеся в ловушке на верхних этажах башни крестоносцы погибли в пламени, а те, кто был внизу, спаслись, но могли только бессильно наблюдать, как их творения догорают дотла. Акра была спасена.[263]

В последующие месяцы лучшее владение мусульманами технологией производства горючих жидкостей оказалось решающим фактором. В августе, когда франки стали усиливать интенсивность обстрелов, действуя посменно днем и ночью и строя еще более мощные катапульты, Карагуш и Абул Хайджа устроили молниеносную вылазку, отправив «специалистов по греческому огню» сжечь вражеские машины. В процессе были убиты семьдесят рыцарей. В сентябре была также за несколько минут сожжена массивная метательная машина, построенная по приказу Генриха Шампанского и стоившая 1500 золотых динаров. Неудивительно, что крестоносцы ненавидели греческий огонь. Как-то раз одному неудачливому турецкому эмиру не повезло особенно сильно. Он был ранен в бою рядом с франкской осадной башней, имея при себе сосуд с греческим огнем, которым он рассчитывал уничтожить осадную машину. Обозленный франкский рыцарь бросил мусульманина на землю и вылил содержимое сосуда на его гениталии и поджег их.[264]

Тем летом велись и другие сражения. Поддержание боевого духа своей армии и неустанные попытки сломить дух противника уже давно стали обычными чертами средневековой войны. И хотя события в Акре вроде бы не характеризовались постоянными актами намеренной жестокости или варварства, гарнизон Карагуша все же временами использовал подобную тактику. В ноябре 1189 года трупы убитых латинян вывешивались на зубчатых стенах Акры, чтобы запугать крестоносцев. А в 1190 году мусульманские войска временами периодически вытаскивали кресты и символы христианской веры на парапет, чтобы публично подвергнуть их осквернению. На них плевали и мочились, хотя говорили, что один солдат, совершивший последнее, был застрелен латинянином из арбалета прямо в пах.

Обычные спутники любой длительной блокады — голод и болезни — также не миновали Акру 1190 года. Голод и недовольство подтолкнули беднейших крестоносцев к устройству 25 июля неорганизованного и совершенно бесполезного набега на лагерь Саладина в поисках еды. За это франки заплатили высокую цену — 5 тысяч человеческих жизней. Их трупы разлагались на беспощадной жаре, привлекая тучи мух, что сделало невыносимой жизнь в обоих лагерях. Начали распространяться болезни.

Саладин опять решил очистить поля боя, бросив останки христианских воинов в реку. Ужасная смесь тел, крови и грязи поплыла вниз по реке к крестоносцам. Тактика сработала. Один франк писал, что «немало крестоносцев умерли вскоре после прибытия от загрязненного воздуха, наполненного смрадом гниющей плоти. Они были измучены тревожными ночами, проведенными на страже, и прочими трудностями и лишениями». Смертельная комбинация плохого питания и ужасных санитарных условий присутствовала в лагере до самого конца сезона, в результате чего уровень смертности резко взлетел. Потери среди неимущих были очень высоки, но даже аристократы не имели иммунитета. Тибо де Блуа «прожил не больше трех месяцев», а его спутник Этьен де Сансер «также прибыл и умер без защиты». Ранулф де Гленвилл протянул три недели. Акра становилась кладбищем европейской аристократии.[265]

Судьба германского Крестового похода

В другой части Ближнего Востока еще одна смерть изменила ход Крестового похода. В конце марта 1190 года император Фридрих Барбаросса, договорившись с Византией, повел германских крестоносцев через Геллеспонт в Малую Азию. Немцы медленно продвигались вперед через греческую территорию и в конце апреля вступили в турецкую Анатолию. Внутренняя борьба за власть в сельджукском султанате Конья означала, что прежние попытки Фридриха договориться о безопасном проходе через него в Сирию не будут иметь особого значения, и очень скоро крестоносцы столкнулись с упорным сопротивлением мусульман. Несмотря на перебои со снабжением, Барбаросса поддерживал дисциплину в войсках. Мусульманские источники утверждают, что он обещал перерезать горло каждому солдату, не выполнившему приказ. Поэтому немецкая колонна продолжала двигаться. 14 мая была отбита сильная атака турок, и Фридрих решил атаковать Конью. Он занял нижний город сельджукской столицы и оккупировал султанат.

Когда переход через Малую Азию был близок к завершению, Барбаросса направился на юг к побережью и христианской территории Киликийской Армении. Германское крестоносное войско понесло существенные потери в людях и лошадях, но в целом Фридрих достиг большого успеха, одержав победу там, где потерпели неудачу походы 1101 и 1147 годов. Потом, когда казалось, что самые страшные испытания уже позади, грянула беда. 10 июня 1190 года император проявил нетерпение и решил перейти вброд реку Салеф перед своим войском. Его конь в середине реки потерял опору под ногами и сбросил императора в воду. В изнурительно жаркий день вода оказалась невероятно холодной, и Фридрих Барбаросса утонул. Его тело вытащили на берег, но уже ничего нельзя было сделать. Самый могущественный монарх Западной Европы из всех, которые когда-либо принимали крест, был мертв.

Это внезапное несчастье потрясло и латинян, и мусульман. Один франкский хронист отметил, что «христианство понесло большой урон из-за смерти Фридриха», а в Ираке мусульманский автор радостно объявил, что «Бог спас нас от зла». Германская крестоносная армия оказалась в кризисе: она лишилась вождя и боевого духа. Сын Барбароссы Фридрих Швабский пытался спасти экспедицию. Взяв на себя командование, он велел забальзамировать тело императора, а потом продолжил путь в Северную Сирию. Но по пути немцев стали преследовать «болезни и смерть, и в конце концов крестоносцы стали выглядеть так, будто их извлекли из могилы». Тысячи людей умерли, еще больше дезертировали. В Антиохии часть останков Фридриха была захоронена в базилике Святого Петра — у места, где было найдено Святое копье, а его кости были собраны в мешок в надежде, что они могут быть преданы земле в Иерусалиме (на самом деле их в конце концов погребли в церкви Святой Девы в Тире). А Фридрих Швабский двинулся вдоль Сирийского побережья с тем, что осталось от германской армии, отбивая атаки войск Айюбидов, стоящих на севере.[266]

Точно неясно, когда именно информация о смерти Барбароссы достигла Саладина — если верить Баха ад-Дину, ему сообщил об этом письмом глава армянской христианской церкви Базил (Василий) из Ани, но дата нигде не указана. Новость, безусловно, для мусульман была радостной. Крестоносец написал, что «в Акре… плясали и били в барабаны», а солдаты гарнизона Айюбидов много раз забирались на зубчатую стену и оттуда кричали: «Ваш император утонул!» Тем не менее Саладин вплоть до 14 июля продолжал отправлять войска на защиту Сирии, и все силы его армии вернулись в Акру только в начале осени. Так что, хотя гибель Барбароссы, безусловно, причинила огромный вред германскому Крестовому походу, Саладин тем летом все же лишился жизненно важных военных ресурсов. Фридрих Швабский добрался до Акры в начале октября — с ним было всего около 5 тысяч человек. Саладин, судя по всему, ожидал, что, несмотря на все потери, прибытие немцев придаст новую энергию осадившим Акру крестоносцам, однако на деле оно практически ничем не помогло.[267]

В определенном смысле военный сезон 1190 года был, несомненно, успешным для Саладина. Акра отбивала все атаки латинян, ее гарнизон успешно противостоял всем хитроумным изобретениям экспериментальной военной технологии франков. Султан сумел, хотя и с трудом, поддерживать каналы связи и снабжать город, а его собственные войска были развернуты, чтобы беспокоить и отвлекать внимание крестоносцев. После двенадцати месяцев осады Акра все еще держалась.

Тем не менее, если смотреть на вещи шире, Саладин потерпел неудачу. Он был вынужден перераспределить военные ресурсы, чтобы отразить угрозу германского Крестового похода, и потому ему попросту не хватило сил, чтобы захватить инициативу в Акре. Если бы в его распоряжении была вся мощь мусульманских армий, он мог бы рискнуть и пойти в лобовую атаку на позиции франков, чтобы вытеснить их из Палестины. Когда же его армии снова собрались в Акре — было это в начале октября, — султан, вероятно, посчитал, что время для решительных действий упущено. Это, а также начало «желчной лихорадки» заставило его в середине октября отвести свои армии на зимние квартиры в Саффараме (10 миль [16 км] к юго-востоку от Акры), завершив, таким образом, военный сезон. Испытывая неуверенность в себе, Саладин приказал разрушить Кесарию, Арсуф и Яффу, ключевые порты к югу от Акры, и даже распорядился снести стены Тивериады. В последующие месяцы Саладину приходилось постоянно бороться за то, чтобы сохранить армию в целостности. Одни правители (например, Джазирата и Синджара) постоянно обращались с петициями о возвращении в свои владения, другие, такие как Кеукбури, были отправлены следить за интересами султана в Месопотамии и потому были потеряны для джихада.[268]

Уйдя с передовой линии, как он это сделал годом раньше, Саладин положился на силы природы, не сомневаясь, что они ослабят крестоносцев. Он решил подождать, надеясь, что франки не переживут второй суровой зимы в окопах у стен Акры. Вскоре смена времен года дала о себе знать. Как и в 1189 году, конец осени принес с собой закрытие морских путей и эффективную изоляцию франков. К ноябрю запасы у крестоносцев подошли к концу. Им пришлось организовать экспедицию за продовольствием в район Хайфы, которая уже через два дня наткнулась на заслон мусульман и была вынуждена вернуться.

Испытания

В конце ноября Саладин наконец распустил свою армию на зиму, снова оставшись с небольшим отрядом у Акры. В это время море штормило, пошли сильные и почти непрерывные дожди. С точки зрения мусульман, следующие месяцы были тяжелее, чем зима 1189 года. Городской гарнизон пребывал в нерешительности, Саладин и его люди были измучены и раздражены. Линии снабжения были растянуты до предела, периодически то здесь, то там возникала нехватка продовольствия и оружия. Не хватало докторов. «Ислам просит помощи у вас, — написал султан в письме халифу. — Так утопающий молит о спасении». И все же проблемы мусульман были лишь бледной тенью тех жесточайших трудностей, с которыми столкнулись крестоносцы. Это признал и один мусульманский очевидец, написав, что, поскольку «равнина Акры стала очень нездоровой» и «море для них закрыто…», у противника «очень высок уровень смертности». Ежедневно гибло от 100 до 200 человек.

Страдания латинян были очевидны даже для сторонних наблюдателей, но на деле все обстояло еще хуже. Оказавшись отрезанными от внешнего мира, франки довольно быстро прикончили все продовольственные запасы и в конце декабря уже ели собственных лошадей. Голод усиливался. Один крестоносец записал, что были «те, кто утратил чувство стыда от голода и ел на виду у всех омерзительную пищу, которую находил, и не важно, насколько грязны вещи, о которых и говорить-то нельзя. Их мерзкие рты пожирали то, что человеческим существам есть не дозволено». Это свидетельство может указывать на появление в рядах крестоносцев каннибализма.

Ослабленные голодом франки становились жертвами таких болезней, как цинга и язвенный гингивит.

«Болезни свирепствовали в армии… результат дождей, которые лили, как никогда раньше, так что вся армия была наполовину затоплена. Все кашляли и хрипели, ноги и лица распухли. Однажды у нас было 1000 гробов. Лица у людей распухали так сильно, что зубы выпадали изо рта».

В результате смертность взлетела до уровня, невиданного при осаде крестоносцами Антиохии во время Первого крестового похода. Люди умирали тысячами. Среди умерших были архиепископ Кентерберийский Бодуэн, Тибо де Блуа и Фридрих Швабский. Эти мрачные зимние дни стали свидетельством краха боевого духа христиан. Один крестоносец заметил, что «нет ярости сильнее, чем та, что рождена голодом», и среди этого ужаса ярость и отчаяние приводят к утрате веры и дезертирству. «Многие наши люди перешли к туркам и стали ренегатами, — записал он. — Они отринули Христа, крест и крещение — все». Принимая этих отступников, Саладин, должно быть, надеялся, что с осадой Акры вот-вот будет покончено.

А крестоносцы, несмотря ни на что, держались. Одни выжили, потому что стали есть траву, «как звери», другие стали употреблять в пищу плоды рожкового дерева, характерного для этого региона, и утверждали, что они очень сладкие. Епископ Солсбери Хуберт Уолтер сыграл главную роль в наведении хотя бы отдаленного подобия порядка, организовав благотворительный сбор продовольствия у богатых, так что оно было перераспределено беднякам. Когда сотни голодных крестоносцев согрешили, съев случайно попавшее к ним мясо во время Великого поста, Хуберт наложил на них епитимью. Каждый получил по три удара палкой по спине от епископа лично. Но это не были сильные удары — епископ журил свою паству, как отец. В конце февраля — начале марта пришло первое судно с зерном с Запада — его появление встретили ликованием. А с началом весны кризис продовольственного снабжения закончился. Пройдя через смерть и страдания, франки остались у стен Акры.[269]

Для ислама упорство крестоносцев означало катастрофу. Саладин хотел использовать зимний сезон для укрепления обороны Акры, но в этот раз его усилия не увенчались успехом. Аль-Адиль был послан организовать снабженческий склад в Хайфе, откуда товары могли везтись вдоль берега в Акру. 31 декабря 1190 года семь полностью загруженных транспортных судов достигли гавани Акры, но были разбиты о камни и затонули. Продовольствие, оружие и деньги, которые могли поддерживать город много месяцев, оказались на дне. 5 января 1191 года из-за невиданной грозы рухнула часть внешней городской стены, сделав город в высшей степени уязвимым. Измученные голодом и болезнями крестоносцы не смогли воспользоваться шансом, и люди Саладина поспешно заделали пролом. Однако приметы для ислама были крайне неблагоприятными. Исполненный дурных предчувствий, султан решил реорганизовать оборону Акры. Абул Хайджа Жирный 13 февраля был освобожден от военного командования. Его преемником стал аль-Маштуб, хотя Карагуш остался на посту губернатора. Уставшие войска гарнизона также были заменены, но секретарь Саладина Имад аль-Дин позже раскритиковал эту меру, отметив, что отряд из 20 тысяч человек и шестидесяти эмиров был заменен двадцатью эмирами и войском намного меньшей численности, поскольку Саладин искал для защиты Акры добровольцев.

Смятение султана явствует и из письма, написанного им халифу в том же месяце, в котором он предупреждает, что папа сам может возглавить крестоносцев, и жалуется, что, когда мусульманские войска прибывают в Акру из удаленных уголков Ближнего Востока, их командиры обычно сразу начинают интересоваться, когда они смогут вернуться домой. Вместе с тем стало очевидно, что, неотлучно находясь рядом с Акрой, Саладин не может уделять должное внимание управлению своей обширной империей. В марте он неохотно согласился на неоднократные требования Таки аль-Дина назначить его правителем северо-восточными городами Харран и Эдесса. С одной стороны, султан не мог себе позволить потерю племянника для джихада, но с другой стороны, было необходимо сохранить контроль над территорией в верхнем течении Евфрата, иначе существовал риск развала империи.[270]

К апрелю 1191 года перспективы Саладина — и Акры — представлялись почти безнадежными. Уже полтора года султан был «обездвижен» осадой крестоносцами города, не мог воспользоваться победами 1187 года, поскольку увяз в реактивной обороне. Он старался обратить вспять мстительный поток, который катился из Западной Европы на берега Палестины, но потерпел поражение. Внезапная смерть Фридриха Барбароссы в июне 1190 года оказалась для него подарком судьбы, но в Акре султану везло намного меньше. Франки были слишком упорны. Акра, конечно, держалась, но латинская осада тоже. Ослабленные, но не сломленные, крестоносцы достигли невозможного — полтора года поддерживали осаду города в глубине вражеской территории под нападками полевой армии противника.

В одном отношении действия Саладина в Акре были достойны похвалы. Впервые в войне за Святую землю он отказался уйти от продолжительного военного противостояния и выказал решительное упорство. Несмотря на все препятствия, с которыми султану пришлось столкнуться, его неспособность сокрушить христиан в 1189–1191 годах вряд ли можно подвергнуть критике. Он знал, что все силы франков, собравшиеся у стен Акры, все оружие, использованное против ее стен, — это всего лишь слабое предупреждение. А настоящее землетрясение грянет, когда на сцене появятся короли Англии и Франции. Но все же Саладину не хватало воли и проницательности, чтобы действовать. И теперь, когда ворота на Святую землю были приоткрыты, исламу предстояло столкнуться со всем могуществом праведной ярости возмущенного христианства.

Прибытие Ричарда I и Филиппа-Августа изменило перспективы латинян. Появление двух монархов возродило Крестовый поход, привнесло энергию и упорство в осаду Акры, благодаря вливанию новых ресурсов — финансовых, людских и материальных. Теперь великая блокада Акры имела все шансы на успешное завершение.

Прибытие Филиппа-Августа

В некотором смысле слухи, дошедшие до Ричарда во время его пребывания на Кипре, были верными. Король Филипп действительно добился важных успехов в Акре после своего прибытия 20 апреля 1191 года. Отметив, что француз прибыл к городу с весьма скромным флотом, состоящим всего лишь из шести судов, Баха ад-Дин признал, что этот монарх был «великим человеком и уважаемым лидером, одним из величайших королей, которому подчинялись все в армии». Он прибыл с выдающимися представителями французской знати, такими людьми, как ветеран-крестоносец Филипп Фландрский (который дожил только до 1 июня), а также гордый и могущественный граф Гуго Бургундский. Хотя современные авторы, сторонники Ричарда Львиное Сердце, имели тенденцию принижать достижения французского короля в Акре, на самом деле присутствие Филиппа-Августа почувствовалось сразу — он немедленно начал работу по увеличению интенсивности военного давления на гарнизон Акры и укреплению позиций франков.

«Приказав своим лучникам и арбалетчикам стрелять непрерывно, так чтобы никто и пальца не мог поднять над стеной города», король лично надзирал за сооружением семи больших метательных машин и укреплением частокола вокруг траншей крестоносцев. К 30 мая, когда катапульты были готовы к работе, Филипп приказал начать обстрел такой интенсивности, что «камни день и ночь дождем сыпались на Акру», заставив Саладина вернуть войска обратно на передовые позиции. Достигнув 5 июня Телль-аль-Айядии, султан начал организовывать дневные набеги на траншеи латинян, надеясь прервать обстрел города, но, похоже, французские осадные машины ничто не могло остановить. Одновременно крестоносцы готовились к лобовой атаке, снова пытаясь заполнить части сухого рва, так чтобы можно было подойти вплотную к стенам. Франки бросали в ров все — камни, дохлых лошадей и даже человеческие останки, и мусульмане оказались перед проблемой: надо было опорожнять канал быстрее, чем латиняне его наполняли. Мусульманский очевидец описал, как защитники города разделились на три группы: «одна спустилась вниз и разрубала трупы людей и лошадей так, чтобы их было легче нести», другая транспортировала этот неприятный груз к морю, а третья отбивала атаки христиан. Было сказано, что «даже самому смелому человеку невозможно было выдержать» такую ужасную работу, но все же люди делали ее. Один профранцузски настроенный современник писал, что, когда ожидаемое наступление франков приближалось, король Филипп «мог легко взять город сам, если бы захотел», но он предпочел дождаться Ричарда, чтобы разделить с ним эту победу. Возможно, это преувеличение, и представляется сомнительным, что Филипп действительно мог проявить такую снисходительность. Но, учитывая количество легенд, окружающих Ричарда Львиное Сердце, легко забыть, что именно Капетинг, а не анжуйский монарх первым вдохнул новую жизнь в Третий крестовый поход.[273]

Ричард Львиное Сердце в Акре

Величественная и зрелищная высадка Ричарда в Акре стала последней каплей, склонившей чашу весов в пользу латинян. Сравнивая двух христианских монархов, мусульманский очевидец заметил: «[Английский король] имеет большой боевой опыт, бесстрашен в бою, но в их глазах он ниже, чем французский монарх, по королевскому статусу, хотя богаче и известнее, если говорить о боевом искусстве и смелости». Львиное Сердце прибыл на Ближний Восток с представителями английской и норманнской знати: Робертом IV, графом Лестером, Роджером де Тони, человеком, имевшим обширные владения по обе стороны канала. Его также сопровождала свита приближенных — рыцарей его дома, таких как Андре де Шовиньи.[274]

У Ричарда, прибывшего на Святую землю, было больше людей и денег и намного больше кораблей, чем у французского короля. Во главе авангардного отряда своего флота из двадцати пяти кораблей Ричард одержал победу над Саладином, даже не сойдя на берег. Следуя на юг из Тира в Акру, Ричард встретил в районе Сидона крупное мусульманское снабженческое судно. Оно вышло из занятого Айюбидами Бейрута, имея на борту семь эмиров, 700 элитных воинов, продовольствие, оружие и много сосудов с греческим огнем, а также 200 смертоносных змей, которых [мусульмане] намеревались выпустить среди христианской армии. Когда переменился ветер, Ричард сумел догнать судно и, не обращая внимания на попытку экипажа выдать себя за французов, атаковал. Столкнувшись с упорным сопротивлением, не имея возможности взять судно на абордаж и захватить его, Ричард решил протаранить его и потопить, чтобы ценный груз не достался врагу. Чтобы всецело использовать эту победу, один пленник был изувечен и отпущен, чтобы он сообщил о катастрофе в Акру.

Добравшись до Акры, Ричард разбил лагерь к северу от города. Филипп расположился на востоке. Львиное Сердце немедленно начал прикидывать, «как можно захватить город в самое короткое время, какие средства, уловки и какие осадные машины следует использовать». Но в самый разгар подготовки к военным действиям король был внезапно сражен болезнью. После великолепной морской победы и пышного прибытия король был вынужден целыми днями не выходить из своего шатра из-за напоминающего цингу заболевания, которое современники называли амальдия. У него стали шататься зубы, крошиться ногти и выпадать клочьями волосы. Должно быть, ему было нелегко перенести унижение — ведь болезнь можно посчитать знаком немилости Господа. А в лагере Саладина болезнь короля посчитали благословением свыше, потому что она помешала нападению франков на город. Но даже в столь плачевном состоянии король Ричард нашел в себе силы продвигать дело крестоносцев.[275]

Выказав ловкость, которая могла опровергнуть его репутацию грубого вояки, английский монарх установил дипломатические каналы для переговоров с Саладином. Полученный на Западе опыт научил Львиное Сердце, что в средневековом мире победа приходит к тому, кто может сочетать политику и военное дело. Он не почувствовал никаких угрызений совести, используя переговоры как оружие в борьбе с неверными, хотя какое-то время переговоры держались в тайне от остальных крестоносцев. Еще до наступления болезни Ричард начал искать личной встречи с Саладином. Был отправлен посол с предложением переговоров, однако султан ответил вежливым, но твердым отказом. «Короли не встречаются, соглашение не достигнуто, — очевидно, ответил он. — Плохо, когда им приходится драться после того, как они встречались, ели и пили вместе».

После этого Ричард вышел с предложением обменяться подарками и 1 июля освободил североафриканца, которого давно взяли в плен, как знак доброй воли. Несколько позже Саладин принял трех анжуйских послов, попросивших «фруктов и льда для своего короля». Ричарду нравилось требовать такие лакомства. Возможно, это была часть дипломатической игры, позволяющая ему оценить, как далеко можно передвинуть границу гостеприимства, или ему просто очень нравились восточные фрукты — персики и груши. Сам Саладин, чрезвычайно искусный в дипломатии, велел отвезти франков на рыночную площадь, где они могли получить незабываемые впечатления от изобилия магазинов, бань и запасов. Баха ад-Дин, являясь одним из приближенных Саладина, трезво заметил, что такие дипломатические посольства на самом деле были шпионскими миссиями, предназначенными для оценки морального духа мусульман. Не только Ричард хотел вступить в переговоры с мусульманами в Акре. Филипп-Август тоже имел беседу с командиром городского гарнизона, правда, тоже ничего не добился. Но сам факт, что два короля состязались в дипломатии, предполагает, что скрытое соперничество, которое так сильно задержало их прибытие на Святую землю, сохранилось.[276]

Соперничество или союз?

Первые признаки, которые можно было наблюдать после прибытия Ричарда в Акру, позволяли предположить, что единство цели одержало верх над разногласиями. Французский король явился лично, чтобы встретить Ричарда при высадке, и два монарха «выказывали друг другу уважение и почтение». Филипп даже сдержал свой гнев по поводу женитьбы Ричарда на Беренгарии, окончательно решившей судьбу его сестры. Однако очень скоро стали появляться трещины во внешнем налете дружелюбия. Ричард из кожи вон лез, желая доказать, что он богаче своего французского коллеги, и предложил четыре золотых безанта в месяц «любому рыцарю любой земли, который хочет служить». Филипп предлагал три. Причиной этих попыток могла быть просто надменность и желание показать свое превосходство, но тем не менее они оказали существенное практическое воздействие, значительно пополнив ряды армии Ричарда и, таким образом, обеспечив ему главенствующее положение среди крестоносцев.[277]

Щекотливый вопрос относительно политического будущего Иерусалимского королевства также поддерживал соперничество между Анжуйской династией и Капетингами. После катастрофического поражения и пленения в Хаттине в 1187 году права Ги де Лузиньяна на трон оказались под большим сомнением. Самым очевидным претендентом на престол стал Конрад Монферратский, доблестный защитник Тира, спаситель латинского Востока. После освобождения Ги из плена, когда Конрад отказался впустить его в Тир, спор перешел в открытую вражду. Кризис углубился в начале осени 1190 года, когда королева Сибилла (сестра Бодуэна IV) и ее две маленькие дочери умерли от болезни в лагере крестоносцев у стен Акры. Их смерть оказалась тяжелейшим ударом по политической безопасности Ги, ликвидировав его единственную кровную связь с иерусалимским троном. Поскольку законность прав Ги теперь была под вопросом, многие представители знати латинского королевства решили поддержать Конрада.

В ноябре 1190 года было принято весьма неприятное политическое решение. Наследственные права на иерусалимский престол теперь перешли к младшей сестре Сибиллы Изабелле, и коалиция противников Ги постановила, что девушка должна выйти замуж за Конрада. Но до заключения этого союза следовало уладить некоторые детали. Ходили слухи, что по крайней мере одна из двух прежних жен Конрада пребывает в полном здравии и живет где-то на Западе. Хуже того, и у Изабеллы уже имелся муж — Онфруа Торонский. Пара жила в лагере крестоносцев возле Акры. Насильно уведенная из своей палатки и запуганная матерью Марией Комниной, Изабелла в конце концов согласилась на сомнительное аннулирование брака и вышла замуж за Конрада. Спустя много десятилетий папская комиссия осудит этот брак, как, с одной стороны, бигамный, а с другой — кровосмесительный (потому что сестра Изабеллы была раньше замужем за братом Конрада), но пока нужда в сильном лидерстве оказалась сильнее тонкостей законодательства. Конрад все же не стал устраивать так, чтобы его и Изабеллу короновали на место Ги, а вместо этого удалился в Тир, оставив королевскую власть в руинах.

К лету 1191 года проблема так и оставалась нерешенной. Вряд ли стоит удивляться, что Ричард и Филипп поддержали разные лагери. Как граф Пуату Ричард был сюзереном Лузиньянов, поэтому ожидалось, что он поддержит Ги. Факт подтвердился, когда последний прибыл на Кипр в мае, чтобы обратиться к королю с просьбой еще до того, как тот прибудет в Акру. А Филипп тем временем продвигал интересы своего родственника Конрада, который теперь снова участвовал в осаде. У стен Акры 7 мая 1191 года французский король стал одной из сторон, подписавших хартию, гарантирующую торговые привилегии венецианцам в обмен на поддержку. В этом документе Конрад назвал себя «избранным королем». Генуэзцы уже стали союзниками французов, и пизанцев перекупил Ричард. В итоге образовалась сложная система враждующих и сотрудничающих друг с другом группировок, а интриги и раздоры грозили прикончить Третий крестовый поход даже без помощи мусульман. Однако пламя открытого конфликта так и не разгорелось. При поддержке Ричарда Жоффруа де Лузиньян в конце июня обвинил Конрада в измене, и маркиз предпочел бежать в Тир, чтобы не быть арестованным, и ссора на время затихла.[278]

На самом деле, несмотря на явное напряжение и недоброжелательность между Филиппом и Ричардом, они сумели наладить неохотное сотрудничество, обеспечивающее прогресс на военном фронте. На протяжении всего июня и начала июля 1191 года войска Плантагенета и Капетинга действовали в высшей степени скоординированно и планировали свои атаки так, чтобы одни обеспечивали оборону против армии Саладина, а другие штурмовали город. К концу июня Филипп стал проявлять нетерпение. Его раздражали задержки, вызванные болезнью Ричарда. И он решил устроить своими силами лобовую атаку на город, правда, успеха не добился. Но даже в этом случае союзники Ричарда помогали защищать лагерь крестоносцев, и один только Жоффруа де Лузиньян убил боевым топором десять мусульман.

Осадная стратегия крестоносцев

В начале лета 1191 года вокруг Акры собралось около 25 тысяч крестоносцев. Ричард и Филипп применили относительно согласованную и скоординированную агрессивную осадную стратегию. Команды саперов рыли ходы под городскими стенами, рассчитывая их обрушить, да и попытки лобового штурма стен Акры не прекращались. Однако весь июнь боевые планы обоих монархов предусматривали в основном интенсивный обстрел из катапульт, который должен был ослабить и укрепления Акры, и моральный дух ее гарнизона. Франкские короли окружили город мощными катапультами. Подобная разрушительная сила раньше не использовалась в конфликтах с участием крестоносцев, поэтому осада Акры стала новым этапом в развитии искусства осадной войны.

Конечно, обстрел был чертой осадной войны в священных войнах с самого начала, обе стороны — и осаждающая, и осажденная — использовали разные типы метательных машин. Но до сих пор относительная слабость этих машин ограничивала вес и размер метательных снарядов и эффективный радиус их действия. Поэтому осаждающие армии могли использовать катапульты для нанесения вреда и деморализации вражеского гарнизона, но обычно они даже не надеялись повредить городские стены или башни.

Ричард I и, вероятно, Филипп-Август, судя по всему, располагали более совершенными технологиями строительства катапульт и использовали в осаде Акры мощные машины, способные метать более тяжелые камни на большие расстояния с высокой точностью. Повышенная скорость обстрела, установленная Филиппом, еще больше повысилась после прибытия Ричарда, и все больше участков города попадали под непрерывный интенсивный обстрел. К этому времени крестоносцы дали самой мощной французской катапульте прозвище Mal Voisine (Плохая Соседка), а мусульманской машине, отвечавшей на ее выстрелы, — Mal Cousine (Плохая Родственница). Мусульмане снова и снова повреждали Плохую Соседку, но Филипп приказывал ее восстановить и опять направлял огонь на Проклятую башню, расположенную на северо-востоке города. Франки заплатили из общего фонда за другую машину, которую сразу прозвали «катапульта Господа». «Священник, человек величайшей честности, всегда стоял рядом с ней, — заметил один из современников. — Он же собирал деньги на ее ремонт и плату людям, которых нанимали для сбора камней».

Среди катапульт, которые эксплуатировали люди Ричарда, было две новые машины, «построенные с отменным мастерством и из хороших материалов», которые метали крупные камни, привезенные королем из Мессины. Среди франков ходил слух, что один из этих снарядов убил двенадцать человек в Акре и впоследствии был доставлен на осмотр к Саладину, но это не подтверждают мусульманские источники. Другая машина Ричарда обладала такой мощностью, что могла отправить камень в самое сердце города — на улицу Мясников, которая тянулась к гавани.[279]

К концу июня интенсивность натиска крестоносцев стала ослабевать. А в лагере Саладина наблюдатель отметил, что «постоянный обстрел городских стен» франками привел к тому, что зубчатые стены начали «дрожать». Крестоносцы могли видеть, как они «шатаются». «Защитники города, — писал он, — стали очень слабыми, а петля вокруг них — очень плотной». Недостаток войск в городе означал, что солдаты не могли регулярно сменяться с постов и отдыхать и многие не имели возможности выспаться. В лагерь султана стали прибывать сообщения о том, что гарнизон, изнуренный постоянными боями, слабеет.

Саладин делал все возможное, чтобы ослабить давление на город, устраивая регулярные контратаки на позиции латинян. В конце весны и начале лета ряды его армии пополнились — в это время войска со всей империи вернулись в Акру. А в конце июня прибыли крупные армии из Египта и Месопотамии. Но к этому времени позиции крестоносцев уже были слишком прочными. Время от времени мусульманским отрядам удавалось ворваться в лагерь крестоносцев — однажды они даже украли французские котлы для приготовления пищи, — но их атаки всегда отбивались. По ночам Саладин использовал более хитрую тактику. Осторожным лазутчикам поручалось пробраться через пикеты латинян и, оказавшись среди палаток, выбрать жертву. Баха ад-Дин описывал, как они «хватали людей с легкостью, войдя в палатку, потом приставляли к горлу нож и жестами объясняли: „Если закричишь, перережем горло“». Затем их выводили из палатки и уводили в плен и на допрос. Но в конечном итоге и эти отчаянные попытки остановить натиск крестоносцев и подействовать на их боевой дух провалились. В начале июля уже никто не сомневался, что Акра на грани краха. Один мусульманский очевидец заметил, что Саладин, сидя на коне, осмотрел стены Акры и пришел в ужас. «Слезы текли из глаз его… когда он смотрел на город и видел, в каком плачевном он состоянии». Потрясенный, «в тот день он не принимал пищу и лишь выпил несколько чашек напитка, который посоветовал ему доктор. Он был сломлен усталостью, унынием и горем».[280]

Около 2 июля 1191 года крестоносцы усовершенствовали стратегию. Теперь, когда Акра находилась на грани капитуляции, они захотели воспользоваться разрушениями городских укреплений. Проклятая башня была повреждена, и десятиметровый участок прилегающей стены начал разрушаться; а на севере и вторая главная башня была готова рухнуть. Латинские саперы удвоили усилия, направленные на обрушение этих двух объектов. В это время обстрел несколько ослаб, и крестоносцы сосредоточили все свое внимание на подготовке штурма. Франки решили во что бы то ни стало прорваться в Акру.

Когда завершился первый день атаки, Саладин получил срочное сообщение от Карагуша и аль-Маштуба. В нем было сказано: «Завтра, если ты что-нибудь для нас не сделаешь, мы начнем переговоры о перемирии и сдадим город». Свидетель в мусульманском лагере утверждает, что «султан был сломлен». Потрясенный надвигающейся катастрофой, он приказал аль-Адилю 3 июля возглавить еще одну яростную атаку на лагерь христиан, но «франкская пехота, вооруженная арбалетами, луками и стрелами, стояла как стена». Одновременно возле Проклятой башни франкские саперы завершили подкоп. Когда деревянные опоры, находящиеся внутри, догорели, земля провалилась, и часть стены была повреждена. Туда бросились десятки крестоносцев с осадными лестницами, а мусульмане приготовились к рукопашной схватке.

Впереди всех был Обери Клеман, маршал Франции, один из ведущих рыцарей Филиппа. Позже латиняне утверждали, что, прежде чем залезть в пролом, он крикнул: «Или я сегодня умру, или, по Божьей воле, войду в Акру». Но, когда он уже был на вершине, осадная лестница сломалась под весом крестоносцев, желавших последовать за ним, и атака не удалась. Говорят, что Обери, неожиданно оставшийся в одиночестве, сражался с удивительной отвагой, а его соотечественники могли только наблюдать снизу, как его постепенно окружили турки и зарубили до смерти. Во всяком случае, такова была версия происшедших событий, изложенная христианами. Мусульмане утверждают, что Обери стал молить о сохранении жизни, предлагая взамен уход всех крестоносцев, но был убит рьяным курдом. Возможно, атака латинян и потерпела неудачу, но противники были на равных. А разрушение фортификационных сооружений вселяло панику и в население города, и в его защитников. В ту ночь из города тайно под покровом тьмы сбежали три эмира — они уплыли на маленьких лодках. Один из них совершил ошибку — сунулся в лагерь Саладина и тут же был закован в кандалы. Но, по правде говоря, их действия всего лишь отражали истину, уже известную всем: Акра вот-вот падет.[281]

Решающий прорыв имел место в северной части укреплений, там, где находился король Ричард. Больной монарх, все еще слишком слабый, чтобы идти самостоятельно, был принесен на передовую на носилках, «покрытых шелковым покрывалом». Укрываясь за большим щитом, он метко поражал неудачливых мусульманских воинов из арбалета. Среди убитых им был один воин, из хвастовства надевший доспехи Обери Клемана. 5 июля саперы прорыли еще один ход, забили его лесом и подожгли, вызвав частичное разрушение прилегающих стен. Как и в Проклятой башне, перед крестоносцами предстала засыпанная булыжниками трещина, через которую устроить массированную атаку было невозможно. Реакция Ричарда продемонстрировала и его изобретательность, и трезвую оценку основных реалий войны. Зная, как заметил один из очевидцев, что «всех привлекает запах денег», король предложил две золотые монеты каждому, кто принесет камень из поврежденной стены. Это была почти самоубийственная работа: приходилось уклоняться от стрел, летящих из луков и арбалетов, да и мусульмане отчаянно защищали пролом в стене, бросаясь врукопашную на любого, кто к нему приближался. Но все же многие рисковали, особенно когда король поднял награду до трех, а потом и до четырех монет. Несмотря на усилия гарнизона, в течение пяти следующих дней уловка Ричарда принесла плоды. К 11 июля в стене открылся довольно-таки внушительный пролом, хотя за это пришлось заплатить высокую цену. В других местах снова пошли в ход катапульты, постепенно наращивая давление до такой степени, что некоторые мусульманские защитники города стали прыгать со стен, предпочитая смерть плену.[282]

Переговоры

Поскольку поражение теперь представлялось неизбежным, командиры гарнизона Акры стали зондировать почву для переговоров, хотя сражение при этом продолжалось с неослабевающей силой. Хронология и подробности капитуляции Акры беспорядочны. Возможно, аль-Маштуб и Карагуш открыли переговоры еще 4 июля, и тогда неправильно приписывать Ричарду больше заслуг, чем Филиппу, в успешном завершении осады. Именно совместная мощь армий Анжу и Капетингов в конце концов подчинила Акру. Очевидец из числа крестоносцев так описывал ситуацию, в которой оказались мусульмане: «Они боялись того, что видели, когда весь мир пришел, чтобы их уничтожить; они видели разрушенные стены, пробитые и рухнувшие, видели своих людей ранеными, убитыми, разрубленными на куски. В городе оставалось 6000… но этого было мало».

Мусульманин в лагере Саладина в это же время отметил, что «гарнизон Акры посмотрел в лицо смерти». Опасаясь, что их истребят до последнего человека, если город будет взят штурмом, мусульмане выбрали капитуляцию и жизнь. Примерно 6 июля Ричард и Филипп разрешили мусульманским послам покинуть город, чтобы они могли обсудить условия перемирия с Саладином, но договориться не удалось. Султан все еще лелеял надежду на то, что полного разгрома удастся избежать. Был составлен план внезапной ночной вылазки городского гарнизона, но он был выдан христианам перебежчиком — мамлюком из армии Айюбидов. Предупрежденные о нападении, крестоносцы выставили дополнительную стражу, и, хотя войска Саладина провели всю ночь с оружием в руках, никакого прорыва позиций франков так и не произошло. В это же время к мусульманам прибыло немалое сирийское подкрепление, активизировав мысли о последней отчаянной контратаке.

Но лидеры крестоносцев — Ричард и Филипп — уже не сомневались, что одержали верх. В последующие дни они заняли железную позицию, отклоняя любые предложения, не удовлетворяющие их честолюбивым требованиям. Степень участия Саладина в этих переговорах не вполне ясна. Мусульманский очевидец всячески постарался отделить его от процесса, поддерживая ауру непобедимости султана. Было сказано, что, получив проект согласованных условий, Саладин «выразил глубокое неодобрение», но, несмотря на его осуждение любой капитуляции, Акра стремительно сдалась. А христианский очевидец утверждает, что Саладин «согласился на капитуляцию города, когда защищать его стало невозможно», и поручил его командирам «добиться наилучших условий». Маловероятно, что короли крестоносцев пошли бы на мирные переговоры, не имея твердой уверенности, что султан будет соблюдать достигнутое соглашение.[283]

Капитуляция

В любом случае 12 июля 1191 года была достигнута договоренность, завершившая осаду Акры. Город и все его богатства переходили франкам, которые обязались сохранить жизни находившимся в городских стенах мусульманам. Гарнизон города останется в заложниках до выполнения других условий сделки: выплаты 200 тысяч золотых динаров, возвращения захваченной в Хаттине реликвии — частички Истинного креста и освобождения 1500 франкских пленных «простого происхождения», а также от 100 до 200 поименно названных аристократов. Уступки такого масштаба говорили о безусловной победе латинского христианства.

После почти двухлетней ожесточенной борьбы сражение за Акру завершилось не безумным кровопролитным грабежом, а неожиданным миром. Когда условия перемирия были согласованы, по христианским армиям был отправлен глашатай, чтобы возвестить о немедленном прекращении военных действий и о том, что «нельзя ни делать, ни говорить ничего, что могло бы оскорбить или спровоцировать турок, не следует больше стрелять по стенам и по туркам, которые могут показаться на них». Странное спокойствие воцарилось в Акре и ее окрестностях. Христиане с любопытством наблюдали, как турки ходят по вершине городских стен. Ворота города наконец распахнулись, и гарнизон вышел, чтобы сдаться. Наблюдавшие за этой сценой крестоносцы были в немалой степени удивлены. Оказалось, что безликие противники последних месяцев — вовсе не толпа дикарей, а «люди, обладающие достойным восхищения мастерством и исключительной отвагой… не сломленные несчастьями. Их лица оставались решительными». Некоторые франки показали меньше самообладания, оплакивая осквернение «разрушенных церквей Акры» руками людей «проклятой расы», но в целом капитуляция шла без сцен насилия.[284]

Как и их мусульманские противники, участники Третьего крестового похода проявили в Акре удивительную стойкость, поддерживая осаду и в испепеляющую жару, и в пронизывающий холод. Их не сломил ни голод, ни болезни, ни беспрерывные сражения. Тысячи, возможно, даже десятки тысяч людей нашли свою гибель во время этой осады — точный подсчет потерь невозможен. Во всяком случае, среди знати, чью жизнь и смерть легче проследить, потери оказались беспрецедентными: патриарх, шесть архиепископов, двенадцать епископов, около 40 графов и 500 других представителей аристократии. Короли Англии и Франции не начинали эту борьбу, но активно участвовали в ее успешном завершении. До их прибытия воюющие стороны зашли в тупик. Ресурсы и новая энергия, которую Ричард и Филипп привнесли в борьбу, склонили чашу весов в пользу крестоносцев. Это была победа, которую оба монарха по праву считали своей. Когда гарнизон разоружили, они вошли в город, чтобы потребовать свой приз.

Еще на Западе Ричард и Филипп договорились, что все свои приобретения на Святой земле будут делить поровну. Поэтому их флаги вместе взвились над Акрой. Ричард занял королевский дворец и взял под стражу аль-Маштуба и половину пленных, а Филипп потребовал для себя прежнюю резиденцию тамплиеров, а также Карагуша и оставшихся пленных. При этом и у других крестоносцев осталось мало возможностей утолить свою жажду наживы. В попытке утвердить свои королевские права Ричард сорвал со стены знамя герцога Леопольда V Австрийского, крестоносца, прибывшего в Акру в апреле. Этот пример историки часто приводят как свидетельство грубости и несдержанности английского монарха. Впоследствии Ричард, конечно, сожалел о недобрых чувствах, порожденных этим эпизодом, но в то время его ум был занят защитой своих неотъемлемых прав, и его обращение с Леопольдом вызвало молчаливое одобрение Филиппа. Среди крестоносцев, разумеется, были недовольные жалкой добычей, но для большинства вкус жизни, теперь свободной от ежеминутной угрозы смерти, был сладок. Люди вошли в Акру «с танцами и радостью». Теперь, как заметил один латинский очевидец, «они могли наслаждаться жизнью и наконец отдохнуть». В действительности довольно скоро большинство из них погрузились в обычные для военных людей радости — спиртное, азартные игры, проститутки.[285]

Последствия падения Акры

Захват Акры никоим образом не означал завершения Крестового похода, но это был важный шаг к возвращению христианам Святой земли. В какой-то мере это было потому, что порт теперь становился береговым плацдармом для христианского Запада. Однако понятию об Акре как «воротах в Палестину» не следует придавать слишком большое значение. Тир, расположенный севернее, все время оставался в руках латинян и, если бы Акра не пала, мог стать второстепенным плацдармом на левантийском материке. Истинная важность падения Акры заключается в другом.

Египетский флот Саладина, жемчужина его вооруженных сил, стоял на якоре во внутренней гавани города. Основная часть флота султана, осуществлявшего снабжение города — всего около семидесяти судов, — постепенно оказалась в ловушке в окруженном порту. Теперь этой армадой овладели крестоносцы, что значительно усилило их военно-морское могущество и одним ударом положило конец мечтам Саладина оспорить господство христиан на Средиземном море. На протяжении всей оставшейся части Третьего крестового похода франки обладали безоговорочным господством на море.

Захват Акры имел и менее осязаемые последствия. Он существенно поднял моральный дух латинян. Вероятно, после этого крестоносцы наконец поверили, что самое страшное осталось позади, что ужасы 1187 года, Хаттина и Иерусалима уже в прошлом и у них есть шанс одержать верх в священной войне. Задача направить эту крепнущую уверенность в нужное русло — к захвату Святого города — выпала на долю Ричарда I и Филиппа-Августа.

В противоположность этому Саладин очутился перед куда более безрадостной реальностью. На протяжении двадцати одного месяца он безраздельно посвящал себя Акре, собирал ресурсы по всей своей великой империи, чтобы защитить город. Раньше, ведя джихад, султан неизменно выказывал нежелание связываться с изнурительными реалиями осадной войны. Но здесь, в Акре, он стоял насмерть. И, столкнувшись с вроде бы бесчисленными армиями Третьего крестового похода, потерпел неудачу. В критические моменты — осенью 1189 года и летом 1190 года его командованию не хватило решительности. Кроме того, он был физически ослаблен болезнью. Все время, проведенное в Акре, он отчаянно старался собрать достаточные людские силы и ресурсы, отвлекаясь на другие нужды империи и на необходимость защищать Сирию от немцев, и весь этот период он не прекращал стремиться к пробуждению, оживлению мусульманского мира, уставшего от долгих лет священной войны.

Если говорить о военных потерях, даже учитывая стратегически важное положение порта Акры, эта неудача была далеко не решающей. Но ущерб репутации Саладина, его образу триумфатора — борца за веру был неизмерим. Именно его аура непобедимости, так долго и тщательно создаваемая, объединила ислам. Миф о Салах ад-Дине аль-Насире (защитнике), боготворимом моджахеде, удерживал его армии в поле. Теперь трещины в этом внешнем облике стали глубже. Окруженный криками, стонами и плачем потрясенных людей, Саладин приказал начать общее отступление в Саффарам. Там он собирался перегруппировать войска и подумать, как восстановить репутацию и отомстить.[286]

Ближайшим намерением Ричарда было провести армии Третьего крестового похода численностью 10–15 тысяч человек вдоль побережья Палестины, по крайней мере до порта Яффа. Но не территориальные завоевания и даже не грядущие сражения занимали Ричарда, когда он покинул относительно безопасную Акру. Его главным принципом было выживание — сохранение людской силы и военных ресурсов, желание довести военную машину крестоносцев до Яффы в сохранности. А это уже само по себе было очень трудно. Ричард знал, что на марше его армия будет очень уязвима, подвержена постоянным нападениям вражеских солдат, которые жаждали отмщения и крови франков. Он также имел основания ожидать, что Саладин попытается втянуть крестоносцев в сражение на территории, которую он выберет сам.

Имея в виду все сказанное выше, на первый взгляд можно предположить, что главным фактором являлась скорость, что Ричард должен был постараться преодолеть восемьдесят одну милю (130 км), отделяющую его от Яффы, как можно быстрее, в надежде уклониться от встречи с врагом. В конце концов, такое расстояние можно было пройти за четыре-пять дней. На деле Ричард принял решение идти из Акры медленно. Латинская военная логика того времени диктовала, что контроль — ключ к успешному маршу: войска должны двигаться плотным строем, полагаясь на свою численность и защиту своих доспехов. Ричард вознамерился довести эту теорию до крайности.

Историки всячески превозносят командование Львиного Сердца на этой стадии экспедиции, описывая наступление из Акры как «классическую демонстрацию военной тактики франков в ее наилучшем виде». При этом в армии поддерживалась достойная восхищения дисциплина. Во многих отношениях это действительно был звездный час Ричарда как полководца. Одним из главных проявлений его военного гения была формулировка стратегии, координирующей сухопутный марш с продвижением на юг флота. Восточное Средиземноморье теперь находилось в руках латинян, и король желал максимизировать использование флота. Армия на марше не может позволить себе большой обоз, но и не может рисковать остаться без еды и оружия. Таким образом, сухопутные силы несли десятидневные запасы основных продуктов (мука и лепешки, вино и мясо), а большинство запасов было погружено на транспортные суда. Они должны были встречаться с армией на марше в четырех точках на побережье — Хайфа, Детруа, Кесария и Яффа. А легко нагруженные небольшие лодки должны были следовать близко от берега с той же скоростью, что и армия, обеспечивая практически постоянное снабжение. Один крестоносец написал: «Было сказано, что они будут следовать двумя армиями: одна по суше, другая по морю, потому что никто иначе не может покорить Сирию, занятую турками». Намеченный Ричардом маршрут вдоль берега также обеспечивал войскам защиту от вражеского окружения. Там, где это возможно, крестоносцы пойдут так, что солдаты на правом фланге будут практически пробираться по воде, таким образом устраняя опасность нападения с этой стороны. Этими мерами Ричард надеялся минимизировать отрицательное влияние нахождения на вражеской территории. Столь замысловатая схема, очевидно, была результатом передового планирования и полагалась на некоторые знания местных военных орденов. Успех зависел от поддержания военной дисциплины, а значит, во многом и от силы личности Ричарда, его непререкаемого авторитета.

Несмотря на все сказанное, не стоит преувеличивать ни достижения английского короля, ни механистическую точность этого марша. Даже на этой стадии Крестового похода Ричард сталкивался с трудностями, причем этот факт обычно игнорируется современными авторами. Его первая проблема — выступление в поход — оказалась весьма непростой. Можно было ожидать, что авторитет единственного оставшегося в Крестовом походе монарха будет непререкаемым. В конце концов, именно он взял на себя оплату потенциально непокорных французских крестоносцев, таких как Гуго Бургундский, чтобы обеспечить их лояльность. Тем не менее английскому королю пришлось изрядно потрудиться, чтобы убедить французов покинуть Акру.

Проблема заключалась в том, что порт стал удобным, даже соблазнительным убежищем от ужасов священной войны. В городе было столько людей, что он едва вмещал их всех, а значит, он превратился в огромное увеселительное заведение, предлагающее всякого рода запретные удовольствия. Один крестоносец признался, что там было восхитительно много хорошего вина и женщин, некоторые даже были очень красивыми, с которыми и развлекались французские крестоносцы. В таких условиях Ричарду пришлось чертовски постараться, чтобы обеспечить повиновение. На следующий день после убийства мусульманских пленных он установил сборный пункт на равнине к юго-востоку от порта за старыми траншеями. Самые преданные сторонники последовали за королем, но остальные не спешили. Один крестоносец признал, что Ричарду пришлось прибегнуть к смеси лести, молитвы, подкупа и силы, чтобы собрать жизнеспособные силы, и даже тогда многие остались в Акре. На первом этапе марша к основному войску постоянно присоединялись отставшие солдаты. Для начала медленное продвижение вперед армии, которым сейчас так восхищаются военные историки, в основном было выбрано, чтобы дать возможность отставшим и поздно вышедшим из Акры крестоносцам догнать своих товарищей.[293]

Марш начинается

Главные силы крестоносцев вышли из Акры в четверг 22 августа 1191 года. Чтобы ликвидировать распутство в армии, Ричард приказал, чтобы все женщины были оставлены в Акре, хотя исключение было сделано для паломниц старшего возраста, «которые стирали белье и мыли волосы солдат и так же хорошо, как обезьяны, умели избавляться от вшей». Первые два дня Ричард ехал в арьергарде войск, обеспечивая поддержание порядка, но вопреки ожиданиям франки столкнулись лишь с незначительным сопротивлением. Саладин, не зная намерений Ричарда и, возможно, опасаясь лобового нападения на лагерь в Саффараме, развернул пока только разведывательные силы. Пройдя за два дня едва ли десять миль (16 км), крестоносцы пересекли реку Белус и разбили лагерь, где отдыхали весь день 24 августа, «ожидая тех Божьих людей, которым было трудно уйти из Акры».[294]

На рассвете следующего дня Ричард собрался преодолеть оставшееся расстояние до Хайфы. Армия была разбита на три части: король двигался в авангарде, в центре находились английские и нормандские крестоносцы, и замыкали процессию Гуго Бургундский и французы. Пока координация между группами была ограниченной, но они, по крайней мере, все видели королевский штандарт Ричарда в центре колонны. Крестоносцы продвигались в южном направлении и в самом сердце колонны везли знамя Ричарда, укрепленное на высоком шесте, который стоял на колесной деревянной платформе. Его защищали элитные стражи. Оно было видно всем, в том числе противнику (который сравнил его с огромным сигнальным огнем). Пока оно развевалось над колонной, этот тотем сообщал, что франки продолжают жить, помогал людям подавить свой страх перед нападением мусульман. В то воскресенье это было остро необходимо.

Чтобы добраться до Хайфы, Ричард повел армию крестоносцев на песчаный берег, тянувшийся к югу от Акры. Латиняне не знали, что утром 25 августа Саладин снялся с якоря, отправил обоз в безопасное место и приказал своему брату аль-Адилю испытать силу и сплоченность христиан на марше. День тянулся долго. Постепенно медленно двигавшихся в колонне крестоносцев охватило предчувствие беды. Слева от них среди песчаных дюн неожиданно появились мусульманские войска. Они наблюдали и выжидали. А потом на землю опустился туман и начала распространяться паника. Во всеобщей неразберихе французский арьергард, в котором находился легкий обоз, замедлил движение и утратил контакт с остальной армией. В этот момент аль-Адиль и нанес удар. Крестоносец описал атаку мусульман: «Сарацины ринулись на нас, особо выделяя наших возчиков, убивая людей и лошадей. Они захватили много имущества, обратили в бегство тех, кто вел обоз, загнали их в пенящееся море. Там они сражались и отрубили руку воину по имени Эварт [один из людей епископа Хуберта Уолтера], но мужчина не обратил на это особого внимания и взял меч в левую руку».

Арьергард был остановлен, надвигалась катастрофа, и новости о нападении были переданы Ричарду. Понимая, что необходимо прямое и немедленное вмешательство, чтобы избежать окружения французов, король поскакал обратно. Христианский очевидец описал, как «король ворвался в самую гущу турок быстрее, чем удар молнии». В конечном итоге атака была отбита и восстановлена связь арьергарда с основными силами армии. Противник отступил обратно в дюны, а крестоносцы остались потрясенные, но по большей части они уцелели. Пережив нападение, крестоносцы достигли Хайфы или той же ночью, или на следующее утро и остановились там на два дня — 26 и 27 августа.[295]

Было ясно, что крестоносной армии необходима перегруппировка. Современные ученые подчеркивают, с каким мастерством Ричард организовал и поддерживал походный порядок франков после выхода из Акры. Но при этом в значительной степени игнорируется тот факт, что английскому королю и его людям приходилось учиться на своих ошибках. Один крестоносец написал, что после опыта 25 августа франки «очень старались и вели себя намного разумнее». Продолжая ожидать, пока соберется вся армия — из Акры все еще прибывали войска, теперь в основном на кораблях, король приступил к реорганизации. Снаряжение было существенно облегчено. Особенно бедняки начали марш нагруженные «продовольствием и оружием» до такой степени, что многие отставали и умирали от перегрева и жажды. Был создан более систематизированный боевой порядок, который поддерживался весь оставшийся путь.

Крестоносцы продолжали, когда это было возможно, следовать вплотную к берегу, сохраняя еще более тесный контакт с флотом. Элитным, закаленным в боях рыцарям — тамплиерам и госпитальерам — была поручена самая сложная задача: поддерживать авангард и арьергард, а короля и основную массу конных рыцарей в центре прикрывала на уязвимом левом фланге хорошо вооруженная пехота. Мусульманский очевидец, видевший армию несколькими днями позже, написал, что при таком походном порядке армия — неприступная стена. Защищенные «длинными, отлично сделанными кольчугами» франки были почти неуязвимы для легких метательных снарядов. «Стрелы падали на них, не причиняя вреда». Он видел «франков с десятью стрелами, торчащими из спин, которые спокойно шли в колонне». Пехотинцы могли вести огонь из луков и арбалетов, чтобы не подпускать противника, но в основном они были заняты поддержанием строгого походного порядка. Осознав, что роль «щита» потребует от пехотинцев немалых физических и психологических жертв, Ричард разделил их на два отряда, чтобы они могли чередоваться. «Отдыхающий» отряд шел на защищенном правом фланге, у моря, вместе с армейским обозом.[296]

В таком походном порядке христиане 28 августа покинули Хайфу. Они хорошо понимали, что отныне и впредь будут подвергаться интенсивным и непрекращающимся нападениям со стороны войск Саладина. Теперь Ричард старался беречь энергию армии и после каждого этапа марша устраивал отдых на день или два. Мусульманские войска определенно шли по пятам, даже пикетировали латинские лагеря по ночам, постоянно ожидая возможности разрушить походный порядок. Остается только неясным, собирался ли султан вызвать крестоносцев на полномасштабное открытое сражение. Историки упорно придерживаются ошибочного мнения относительно намерений Саладина, предполагая, что он с самого начала выбрал удобную площадку — на юге, возле Арсуфа. Очень подробные записи Баха ад-Дина, который находился рядом с султаном весь этот период, дают нам совершенно иную картину. Представляется, что Саладин был сбит с толку тактикой Ричарда. Смущенный неожиданным решением короля регулярно выделять дни для отдыха, султан ошибочно подсчитал скорость продвижения франков вперед и время, которое его войскам придется провести в поле, в результате чего возникла нехватка продовольствия. Судя по всему, на данном этапе английский король переиграл султана. Мусульманские войска действительно были отправлены по следу христиан, но сам Саладин начал судорожно искать подходящее поле для сражения, лично объезжая берег на юге и прикидывая уязвимость вероятных мест для лагерей крестоносцев. Все это время он собирался остановить латинян.

Восемь дней крестоносцы медленно, но верно продвигались вперед. В пятницу 30 августа, следуя от разрушенных фортификационных сооружений Детруа к Кесарии, они почувствовали, что еще более страшным врагом, чем Саладин, является жара. Латинец, бывший среди них в тот день, писал: «Жара была настолько нестерпимой, что многие умирали от нее; их сразу хоронили. С теми, кто не мог идти дальше, каких было немало, с больными и изможденными, король поступал мудро: их до следующего привала везли на галерах и маленьких лодках».

На следующий день, по пути к реке с мрачным названием Мертвая, франки добились значительного успеха в продолжительном сражении. Среди противников в тот день был Айаз Длинный, один из самых прославленных и свирепых мамлюков султана. И только когда пал его конь, Айаз, рухнувший под тяжестью доспехов, был убит. Баха ад-Дин писал, что мусульмане сильно горевали о потере. А победа значительно укрепила моральный дух христиан. Аналогичное действие оказывал установившийся среди крестоносцев обычай каждый вечер перед отходом ко сну петь хором «Гроб Господень, помоги нам». Но, безусловно, ключом к столь невероятному самообладанию крестоносцев, подвергавшихся сильному давлению, было присутствие Ричарда Львиное Сердце. Король был мудр, непреклонен и готов в любую минуту броситься в бой. Ричард постоянно отслеживал настроение людей, желая быть уверенным, что они еще не достигли предела выносливости. К началу сентября, когда начались перебои с продовольствием, появились проблемы. Пехотинцы собирались вокруг павших в течение дня лошадей и принимались спорить, кому достанется лучший кусок. Зрелище было нестерпимым для рыцаря — хозяина павшего животного. Король даже был вынужден вмешаться и объявить, что он будет возмещать стоимость каждого павшего коня, если его мясо будет предлагаться «достойным воинам». Благодарные франки поглощали конину, словно это была нежная дичь. Приправленная голодом вместо соуса, она казалась им восхитительной.[297]

Конечно, получая выгоды от своего постоянного присутствия среди крестоносцев, Ричард немало рисковал. 3 сентября, по пути от Мертвой реки, «дикий» участок берега заставил крестоносцев свернуть в глубь территории. Саладин выбрал именно этот момент для нападения, лично возглавив три крупных отряда. Мусульмане провели «артподготовку», обстреляв крестоносцев стрелами, после чего бросились в атаку. Баха ад-Дин наблюдал, как разворачивались события: «Я видел Саладина, скачущего среди воинов, а вражеские стрелы летели мимо. Его сопровождали двое слуг с двумя конями. Султан скакал от одного отряда к другому, подгонял людей вперед, требовал, чтобы они решительнее теснили противника».

Султан остался невредимым, а Ричард оказался менее удачливым. Находясь, как всегда, в гуще сражения, он неожиданно почувствовал удар в бок. В него угодила стрела арбалета. К счастью, король сумел удержаться в седле. На этот раз ему повезло: основной удар приняли на себя доспехи, и он не получил серьезного ранения. Но этот эпизод показывает тот огромный, хотя и необходимый риск, которому Ричард подвергался как средневековый король-воин par excellence.[298] Если бы в тот день он погиб, весь Крестовый поход, скорее всего, потерпел бы крах. Но вместе с тем без его постоянного присутствия на передней линии сопротивление франков могло значительно уменьшиться. В общем, и Ричард, и Саладин уцелели в первом столкновении. К концу дня получившая немалую психологическую травму франкская армия добралась до Тростниковой реки. Разбивая лагерь, христиане, похоже, не знали, что всего лишь в миле (1,5 км) вверх по течению ставят палатки мусульмане. С некоторой иронией Баха ад-Дин заметил, что мусульмане пили воду в верховьях, а христиане ниже по течению.[299]

Теперь Ричард находился в двадцати пяти милях (40 км) от Яффы. Хотя марш был опасным и очень утомительным, он также оказался потрясающе успешным. Но король наверняка подозревал, что теперь Саладин использует все свои силы и ресурсы, чтобы остановить франков, потому что потеря Яффы станет серьезным ударом для ислама. Путь крестоносцев пролегал через Арсуфский лес к очень удобному во всех отношениях месту стоянки у реки Расколотой Скалы. За ней виднелась обширная песчаная равнина перед небольшим селением Арсуф. В армии говорили, что сражение неминуемо. Ричард дал армии отдохнуть 4 сентября у Тростниковой реки, но вечером поднял войска. Непредсказуемая скорость марша крестоносцев уже посеяла семена сомнения в уме султана, который все еще пытался перехватить инициативу. А потом Львиное Сердце разыграл неожиданную и весьма коварную карту, направив послов к передовым отрядам мусульман. Послы желали поговорить с аль-Адилем.

Султан провел весь день, тщательно объезжая лес и равнину на юге, выискивая площадку для поля сражения. Он очень спешил, и, если бы наступила ночь, часть его армии «оказалась бы брошенной в лесах». Саладин уже начинал терять над ней контроль. Узнав о шаге Ричарда, он велел согласиться, дав указание брату затянуть переговоры. Располагая временем, он рассчитывал собрать армию и бросить ее в атаку.

И снова английский король переиграл своего противника. Он вовсе не собирался действительно вести переговоры, а просто желал ввести противника в заблуждение относительно своих истинных намерений и, возможно, получить некоторые разведывательные сведения относительно планов и готовности мусульман. Ричард Львиное Сердце, как и намеревался, встретился с аль-Адилем на рассвете 5 сентября, но их беседа не была ни длительной, ни сердечной. Король открыто потребовал возвращения Святой земли и отступления Саладина на мусульманскую территорию. Неудивительно, что аль-Адиль пришел в ярость, но, как только переговоры прервались, Ричард приказал своей армии наступать в Арсуфский лес. Застигнутый врасплох султан не мог оказать достойного сопротивления, и его армия в беспорядке отступила. Большинство крестоносцев входили в лес в состоянии глубокой тревоги, поскольку «говорили, что мусульмане подожгут его и зажарят христиан заживо». Но благодаря хитрости их лидера они прошли через лес невредимыми и вышли к реке Расколотой Скалы. 6 сентября Ричард дал людям отдых, понимая, что это, возможно, последний шанс перевести дух перед суровыми испытаниями Арсуфа. Саладин тем временем совещался с аль-Адилем, лихорадочно придумывая какую-нибудь хитрость, которая могла бы предотвратить катастрофу.[300]

Проснувшись утром 7 сентября, Ричард Львиное Сердце, вероятно, знал, что враг непременно использует пространство на открытой равнине для еще одного нападения. Возможно, он даже чувствовал, что схватка будет более масштабной, чем 3 сентября. Для крестоносцев та суббота началась, как и любой другой день на марше после Хайфы, с организованного построения. К этому времени в армии было около 15 тысяч человек, в том числе тысяча или 2 тысячи конных рыцарей. Один крестоносец записал, что «Ричард, достойный король Англии, который знал так много о войне и армии, сам определил, кто должен идти впереди, а кто — позади». Тамплиеры, как обычно, должны были возглавить армию, а госпитальеры — замкнуть колонну. У них были хорошие лучники и арбалетчики. В центре находилась смешанная группа из пуатевенцев, нормандцев и англичан. Генрих Шампанский командовал левым флангом, обращенным внутрь территории, а Ричард и Гуго Бургундский возглавили мобильный резерв, который мог быстро перемещаться, при необходимости прикрывая слабые места. Как всегда, строй был сомкнутым. Франкам было приказано покинуть берега реки Расколотой Скалы таким плотным строем, чтобы упавшее сверху яблоко непременно попало в человека или животное.

Однако, как пишет Амбруаз, было и нечто новое в подготовке того дня. По его утверждению, король готовил войска не просто к маршу, а к сражению. Амбруаз, последовавший за Ричардом на Восток в Крестовый поход и позднее написавший стихотворную историю экспедиции, назвал 7 сентября 1191 года днем намеренной конфронтации, днем славы. Его герой — Львиное Сердце — был изображен принявшим осознанное упреждающее решение бросить вызов Саладину. Понимая, что крестоносцы не смогут двигаться дальше без боя, король решил использовать самое мощное оружие христиан — атаку тяжелой кавалерии. Время было решающим фактором, но, учитывая наличие в Средние века лишь рудиментарных форм связи на поле боя, Ричарду пришлось полагаться только на звуковые сигналы для начала атаки. Амбруаз писал, что «шесть труб были помещены в трех разных местах в армии, в них должны были протрубить, когда христиане пойдут против турок».

Повествование Амбруаза о сражении при Арсуфе оказало чрезвычайно большое влияние, его часто переписывали средневековые авторы и цитировали современные историки. Эпический образ того субботнего утра на палестинском побережье, порожденный описанием Амбруаза, надолго завладел людскими умами и сердцами. Блистательная армия крестоносцев выступила, уже готовая к сражению. Словно стрела, когда тетива лука уже натянута, дрожит от нетерпения — когда же ее выпустят. Однако каким бы детальным, красочным и художественным ни было описание Амбруаза, оно противоречит другим источникам. Главным из них является написанное самим королем Ричардом письмо, по странности недооцененное историками. Это послание, фактически депеша с фронта, Гарнье де Рошфору, цистерцианскому аббату Клерво, было написано не как стихотворная история Амбруаза, спустя шесть лет, а ровно через три недели после Арсуфского сражения — 1 октября 1191 года. Его короткое, почти мимолетное описание событий 7 сентября предполагает, что главной заботой Ричарда в тот день были не решительные военные действия против Саладина, а обеспечение безопасного прибытия его в армии в Арсуф.

В эпоху Крестовых походов генеральные сражения были чрезвычайно редки. Всегда присутствовавший огромный риск и элемент случайности означал, что проницательные полководцы любой ценой избегали открытых конфликтов, если только не обладали подавляющим численным превосходством. Главной задачей Ричарда на этом этапе было добраться до Яффы, а оттуда стать угрозой для Аскалона и Иерусалима. Искать решающего сражения с Саладином, когда султан располагал такой же или даже большей по численности армией и имел возможность выбрать удобное для него поле боя, было бы нелепо и неразумно. Возможно, король действительно готовил людей к сражению при Арсуфе, если оно ему будет навязано — об этом в письме ничего не сказано, — но даже если так, существует важная, хотя и небольшая разница между подготовкой к конфликту и его инициацией.

Для Саладина же, наоборот, решительное столкновение было жизненно важно. Наблюдая за продвижением крестоносцев вперед, он понимал, что если не станет действовать решительно, то через несколько дней увидит, как Ричард Львиное Сердце и его люди войдут в Яффу. После капитуляции Акры стратегические и политические последствия вступления христиан в Яффу были бы ужасными. Позиции ислама в Палестине были бы существенно поколеблены, а его собственная репутация пламенного борца за веру вообще была бы уничтожена. Франков необходимо было остановить на пыльных равнинах Арсуфа. Как заявил Баха ад-Дин, «султан имел твердое намерение в тот день втянуть врага в бой».[301]

Когда крестоносцы вскоре после рассвета отошли от реки Расколотой Скалы, они оказались перед лицом угрожающего зрелища. Там, где лесистые холмы спускаются к левому краю равнины, Саладин построил свою армию. Мусульмане стояли рядами, как густая живая изгородь. Их было около 30 тысяч, многие на конях, так что франки оказались в меньшинстве — минимум один к двум. Около 9 часов утра первая волна — 2 тысячи человек — устремилась в атаку, и сражение началось. Саладин направил в поле практически всю свою армию, оставив при себе лишь элитный отряд из тысячи конников, чтобы возглавить прицельную атаку, если удастся нарушить боевой порядок латинян. Час за часом, подвергаясь постоянным нападениям, христиане шли под палящим солнцем вперед. Один крестоносец описал оглушительный шум сражения: какофония криков, завываний и стонов людей, звуки труб и барабанов противника, так что невозможно было бы услышать даже гром небесный. Первым делом мусульмане начали обстрел. «Никогда еще дождь или снег в разгар зимы не сыпали с неба так плотно, как стрелы из луков и арбалетов», — написал один крестоносец и добавил, что стрелы можно было собирать пучками, как колосья в поле. Также среди противников были войска, которых многие крестоносцы раньше не встречали, — пугающие черные африканцы. Латинский очевидец заявил, что «их называли „чернушками“, что было правдой — пришедшие из далеких диких земель, уродливые и чернее сажи… эти люди были быстрыми и ловкими».

Ужас безжалостного натиска в то утро был невыносимым.

«Франки думали, что их линии будут прорваны, не ожидали, что проживут следующий час или что выйдут из этой ситуации живыми; точно известно, что были трусы, готовые бросить луки и стрелы и искать убежища… Ни один защитник не был уверен в себе, что в сердце не хотел завершить свое паломничество».[302]

Главной заботой короля Ричарда все это время было поддержание дисциплины в войсках и продолжение движения армии к Арсуфу. Любая пауза и нарушение строя могло стать смертельным. Но искушению начать контратаку франки противостояли с большим трудом. Вдоль колонны пробежал посланец от госпитальеров, прося разрешения ответить противнику, но Ричард отказал. Пока порядок удавалось сохранить. То, что авторитет короля оставался непререкаемым под таким страшным давлением, было свидетельством его силы воли и харизмы полководца. Христиане теперь были «окружены, как отара овец в пасти волка, так что они не видели ничего, кроме неба над головами и злобных врагов со всех сторон». И все же движение вперед продолжалось.

Когда авангард тамплиеров уже приближался к садам Арсуфа, сам Великий магистр госпитальеров Гарнье де Наблуз выехал вперед, чтобы лично обратиться к королю. Отважный рыцарь стыдился своего бездействия. Но король был непреклонен. В письме Ричарда от 1 октября сказано, что первые ряды христиан уже достигли окрестностей Арсуфа и начали разбивать лагерь. Это подтверждает Баха ад-Дин, записавший, что «первые ряды христианской пехоты уже подошли к плантациям Арсуфа». Это опровергает идею, будто Ричард весь день 7 сентября, вынашивая некие великие стратегические планы, сдерживал свои силы, чтобы их можно было бросить в открытое сражение. Как это и было на всем протяжении путешествия из Акры, его приоритетом был Арсуф, безопасность и выживание. А когда цель была уже совсем близка, события вышли из-под контроля.[303]

Оглянувшись назад, Ричард неожиданно увидел, что атака крестоносцев началась. Без предупреждения два рыцаря — один госпитальер и Бодуэн де Кэрью — устремились в бой. Подгоняемые злостью, унижением и жаждой крови, «они покинули строй, пустили коней в галоп и атаковали турок», выкрикивая имя святого Георгия. Лишь только люди осознали случившееся, как их примеру последовали тысячи крестоносцев. Арьергард госпитальеров тоже ввязался в бой. Ричард в ужасе наблюдал, как Генрих Шампанский, Жак д’Авен и Роберт Лестер также повели в бой левый край и центр армии.

Это был момент истины. Ричард, возможно, не хотел ввязываться в сражение, но, не имея никакой надежды вернуть назад войска, должен был принять мгновенное решение. Отсутствие должной реакции могло иметь катастрофические последствия. И Ричард не колебался. «Он пришпорил коня и полетел вперед быстрее, чем стрела из арбалета», ведя за собой остальных. Неудивительно, что трубы, о которых писал Амбруаз, так никогда и не зазвучали.[304]

Теперь перед королем предстала сцена бойни. Первая атака крестоносцев стала, по существу, массовым убийством. Передние ряды армии Саладина были в полном смысле сметены. Раненые кричали, «остальные, лежа в лужах собственной крови, испускали дух. Было очень много обезглавленных трупов». Но когда появился Ричард, султан собрал свои войска и начал контратаку. Личный вклад короля Ричарда в сражение неясен. Он сгладил свою собственную доблесть, так описав стычку в письме к аббату Клерво: «Наш авангард подошел к городу и уже начал разбивать лагерь в окрестностях Арсуфа, когда Саладин и его сарацины начали яростную атаку на наш арьергард, но милостью Божьей они были обращены в бегство».

Другие латинские очевидцы, и среди них Амбруаз, нарисовали более волнующую картину королевского героизма, в которой Ричард Львиное Сердце практически в одиночку спасает положение: «Король Ричард яростно преследовал турок, налетел на них и разогнал, и везде, где он появлялся, его меч очищал широкую дорогу перед ним. Он разил эту мерзкую расу, как будто жал урожай серпом, так что тела убитых им турок покрыли землю на полмили вокруг».[305]

Возможно, военная доблесть Ричарда все же не достигла столь эпического масштаба, но его личный вклад вполне мог стать решающим фактором схватки. В Средние века нередко рыцари, увидев своего короля-воина в гуще сражения, изменяли ход битвы и добивались победы. В общем, каково бы ни было объяснение, франки при Арсуфе сумели отбить атаку противника, возможно даже не одну. В конце, когда большая часть армии Саладина обратилась в бегство, и сам султан был вынужден с позором отступить. Спасаясь от погони, они растворились в окружающих лесах, оставив победу христианам.

Измученные франки после перегруппировки все же вошли в Арсуф и разбили безопасный лагерь. Многие падали от усталости, но, как обычно, были «падальщики», отправившиеся собирать добычу у мертвых и умирающих. К вечеру выяснилось, что мусульмане потеряли 32 эмира и около 700 пехотинцев, большинство из которых были убиты в самой первой атаке франков. Потери латинян показались минимальными.

Ночью прошел тревожный слух. Говорили, что пропал уважаемый всеми рыцарь-крестоносец Жак д’Авен. На рассвете следующего дня поисковая партия из тамплиеров и госпитальеров обшарила поле боя и после долгих поисков в горе трупов христиан и мусульман нашла его изуродованное тело. Было сказано, что в разгар сражения его конь пал и выбросил его из седла. Жак сражался как лев, а когда удача изменила ему, старый товарищ по оружию граф Роберт де Дрё не откликнулся на его призыв о помощи. Оставшись в одиночестве, Жак сражался до конца и убил пятнадцать мусульман, прежде чем рухнул замертво сам. Его нашли погребенным под трупами мусульман с «лицом покрытым запекшейся кровью, так что его с трудом узнали — пришлось смыть кровь водой». С большим почтением его тело отнесли в Арсуф и похоронили, причем на церемонии погребения присутствовали король Ричард и Ги де Лузиньян. «Все горевали о его гибели; Третий крестовый поход лишился одного из своих лучших воинов».[306]

Значение Арсуфа

Битва при Арсуфе долго считалась историческим триумфом крестоносцев. Желая воссоздать образ Ричарда I как монументального героя священной войны, Амбруаз изобразил этот бой как критический эпизод конфронтации между Ричардом Львиное Сердце и Саладином, схваткой, которой Ричард активно искал и из которой вышел уверенным победителем. Такое повествование об Арсуфе было общепринятым, и успех Ричарда 7 сентября 1191 года стал краеугольным камнем в его военной репутации. Жан Флори, биограф Ричарда, утверждает, что сражение выявило «мастерство короля в науке войны», добавив, что оно велось на условиях Ричарда и «анжуйский монарх успел построить армию в боевой порядок».[307]

На самом деле реконструкция средневековых сражений — удивительно неточная работа, и никто не может говорить о намерениях Ричарда с полной определенностью. Если верить свидетельствам, Ричард вовсе не хотел давать бой в Арсуфе. Он мог ожидать нападения мусульман 7 сентября, но, судя по всему, оставался верен своей первичной цели — достичь предполагаемого места стоянки в Арсуфе, а оттуда перебраться в Яффу. А когда неожиданная атака арьергарда нарушила порядок, быстрый, уверенный и храбрый ответ короля отвратил катастрофу и в конце концов обеспечил незапланированную, но укрепившую моральный дух победу. Его командование являлось реактивным, а не проактивным.

Да и сам Ричард не утверждал, что планировал сражение, — эта идея, похоже, получила распространение уже после Третьего крестового похода, но в письме от 1 октября было сказано, что мусульмане получили чувствительный удар под Арсуфом. Там говорилось следующее: «У Саладина было убито очень много сарацин благородного происхождения. Его потери в тот день возле Арсуфа были больше, чем в любой другой день за предыдущие сорок лет… С тех пор Саладин не отваживался вступать в бой с христианами. Вместо этого он таился на расстоянии, вне поля зрения, как лев в берлоге, выжидая возможности убить друзей креста, как овец».

Арабские источники подтверждают, что Айюбиды потерпели при Арсуфе весьма чувствительное поражение. Баха ад-Дин, который был очевидцем битвы, записал, что многие «встретили мученическую смерть», и признал, что, хотя аль-Адиль и аль-Афдаль сражались хорошо, последний был «потрясен этим днем». В действительности же потери мусульман никоим образом не были катастрофическими. Саладин потерпел неудачу, но священная война не остановилась. Султан сразу написал послания в свои «дальние» территории с требованием подкрепления. Главный ущерб, как и в Акре, был психологическим. Пока Саладин старался восстановить контроль над армиями, его «сердце — так утверждали — было полно чувств, которые знает только Бог, и войска тоже были ранены или физически, или душевно». В переписке султана, относящейся к этому периоду, изложена позитивная версия событий. Он утверждает, что атаки мусульман настолько снизили скорость продвижения франков, что на двухдневный переход им потребовалось семнадцать дней, и радовался убийству «сира Жака» (Жака д’Авена). Но даже при этом правду вряд ли можно было скрыть. Саладин снова попытался остановить Третий крестовый поход и вновь не сумел этого сделать.[308]

9 сентября 1191 года франки возобновили марш и без особого труда добрались до реки Арсуф. На следующий день Ричард подошел к руинам Яффы — стены города были уничтожены по приказу Саладина осенью 1190 года. Разрушения были таковы, что всю латинскую армию пришлось разместить в окружающих оливковых рощах и садах, но крестоносцы обрадовались этому, обнаружив большое количество продовольствия, в том числе виноград, фиги, гранаты и миндаль. Вскоре начали подходить корабли христиан с запасами из Акры, и на палестинском берегу были созданы оборонительные позиции. Ричард Львиное Сердце привел Третий крестовый поход на грань победы. Теперь до Иерусалима оставалось только сорок миль (64 км).

Приблизительно 12 сентября 1191 года, через несколько дней после прибытия в Яффу, в лагерь крестоносцев начали поступать тревожные вести с юга. Говорилось, что Саладин пошел на Аскалон и в данный момент занят тем, что уничтожает занятый мусульманами порт. Слухи вызвали недоверие, ужас и подозрения, и король отправил Жоффруа де Лузиньяна, который теперь был назначен номинальным графом региона, и своего доверенного рыцаря Гийома де л’Этана для выяснения обстоятельств. Они отплыли в южном направлении и вскоре увидели город. Подойдя ближе, они смогли наблюдать сцену ужасной разрухи. Аскалон был в огне и дыму, перепуганное население бежало из города, а люди султана сновали по укреплениям порта, круша все на своем пути.

Все это явилось следствием нового подхода Саладина к войне. Еще не оправившись после унизительного поражения при Арсуфе, султан 10 сентября собрал своих советников в Рамле, чтобы пересмотреть стратегию Айюбидов. Сделав неудачную попытку остановить крестоносцев на пути из Акры, Саладин решил взять на вооружение оборонительную стратегию. Если Ричарда не разбить в открытом сражении, тогда придется сделать другие решительные шаги, чтобы остановить его, — тактика выжженной земли, включающая разрушение ключевых крепостей, определенно остановит франков. Критической мишенью стал Аскалон, главный порт юга Палестины и трамплин для пути в Египет. Если франки захватят город, у Львиного Сердца будет отличный плацдарм, откуда он сможет угрожать и Иерусалиму, и Нильскому региону. Саладин понимал, что у него нет ресурсов для войны на два фронта, и, определив для себя приоритетной защиту Святого города, приказал сровнять стены Аскалона с землей. Это, должно быть, явилось нелегким решением — утверждают, султан при этом сказал: «Видит Бог, я предпочел бы потерять всех своих сыновей, чем уничтожить хотя бы один камень», но это было необходимо. Время работало против мусульман. Если Ричард выступит на марш, он вполне может захватить порт. Поэтому Саладин отправил аль-Адиля, чтобы тот наблюдал за крестоносцами в Яффе, а сам с аль-Афдалем устремился на юг, чтобы выполнить ужасную работу. Он заставлял солдат работать без отдыха, днями и ночами, опасаясь подхода Ричарда Львиное Сердце.[309]

Когда Жоффруа и Гийом доставили новости о том, что увидели в Яффе, у короля Ричарда все еще оставался шанс действовать. Весь конец лета он был намеренно уклончив относительно своих целей, но теперь надо было принять определенное решение. Оно представлялось очевидным: захват Аскалона был логичным следующим шагом Крестового похода. Как грамотный полководец, король понимал, что до сих пор успехи экспедиции были напрямую связаны с превосходством на море. Пока Крестовый поход оставался у побережья, латинское господство на море могло предотвратить окружение и уничтожение, обеспечивая подвоз снабжения и подкрепления. До этого времени крестоносцам не приходилось вступать в генеральное сражение с противником на его территории. А вот когда они повернут в глубь страны, начнутся настоящие проблемы. Захват Аскалона и повторное возведение укреплений обещали дестабилизировать положение Саладина в Палестине, создав безопасный прибрежный анклав, оставляя открытой возможность со временем пойти на Иерусалим или Египет.

Ричард прибыл в Яффу, вероятно ожидая, что ему, королю и полководцу, будут повиноваться и марш на юг можно будет продолжить почти без паузы. Но он сильно просчитался. Крестовый поход, как разновидность военных действий, управляется не только соображениями военной науки, но и политическими, дипломатическими и экономическими идеями. Этот конфликт также поддерживается религиозной идеологией, и лишь такая первостепенно важная и притягательная цель, как Иерусалим, могла создать единство стремлений внутри неоднородной армии. Для большинства крестоносцев Ричарда идти из Яффы на юг — это все равно что пройти мимо ворот Святого города. На совете, состоявшемся в Яффе в середине сентября, Ричард столкнулся лицом к лицу с этой реальностью. Несмотря на все его старания убедить собравшихся в целесообразности продвижения к Аскалону, большинство представителей латинской знати воспротивились этому, в том числе Гуго Бургундский и французы. Несогласные считали, что необходимо вместо этого восстановить фортификационные сооружения Яффы, после чего идти на Иерусалим. В конце концов, как написал один из крестоносцев, «громкий глас народа одержал верх» и было принято решение остаться на месте. Ричард, судя по всему, с ним не согласился, но ничего сделать не мог. События в Яффе выявили его недостатки как лидера. Английский король был опытен в искусстве войны — этому его учили с детства; с 1189 года его авторитет в роли короля был несомненным. Но он все еще недостаточно понимал реалии Крестового похода.

Приняв решение остановиться в Яффе, Крестовый поход лишился импульса. Началась работа по восстановлению порта и его оборонительных сооружений — она велась в то же самое время, когда Саладин разрушал Аскалон. Крестоносцы, уставшие после тяжелого перехода из Акры, теперь наслаждались неожиданным перерывом в военных действиях. Среди постоянного потока доставлявших все необходимое судов стали появляться корабли с проститутками. После этого, жаловался один из христианских очевидцев, армия оказалась загрязненной «грехом и развратом, мерзкими деяниями и похотью». Шли дни, и даже желание идти к Святому городу постепенно исчезло. Экспедиция стала разваливаться. Некоторые франки отплыли в Акру, где можно было устроиться с большим комфортом, и со временем Ричарду пришлось лично отправиться на север, чтобы заставить разбежавшихся крестоносцев действовать.[310]

По пути в Иерусалим

Третий крестовый поход оставался в Яффе и ее окрестностях немногим меньше семи недель. Это дало Саладину возможность расширить применение тактики выжженной земли, уничтожив сеть фортификационных сооружений, от побережья в глубь территории к Иерусалиму. Ричард провел большую часть октября 1191 года, собирая армию, и только в последние дни месяца, когда «военный сезон» уже завершался, экспедиция начала наступление на Иерусалим. Перед ней стояли трудности более серьезные, чем перед Крестовыми походами прошлых лет. В 1099 году первые крестоносцы шагали к Святому городу, почти не встречая сопротивления, и в последующей осаде, хотя она, безусловно, была тяжелой, франкам противостояли относительно небольшие изолированные силы противника. А теперь, почти веком позже, латинянам предстояло столкнуться со значительно более серьезным сопротивлением.

Власть Саладина после 1187 года несколько ослабла, но он все еще обладал огромными военными ресурсами и мог препятствовать каждому шагу франков к Святому городу. И если крестоносцы подойдут к Иерусалиму, завоевание города также обещало стать нелегкой проблемой. Его защищал большой гарнизон, городские укрепления были практически неприступными, а осаждающей армии, несомненно, предстояло подвергнуться яростным контратакам дополнительных мусульманских сил в поле. Еще более тревожным грозил стать вопрос подвоза снабжения и подкрепления после того, как Третий крестовый поход удалится от побережья. Ему придется полагаться на коммуникационную линию из Яффы, и, если она будет перерезана, Ричард и его люди окажутся перед лицом поражения.

Основная цель Ричарда Львиное Сердце осенью 1191 года заключалась в создании надежной цепи логистической поддержки, которая тянулась бы в глубь материка. Главная дорога в Иерусалим пересекала прибрежную долину к востоку от Яффы, шла через Рамлу в Латрун, после чего изгибалась на северо-восток в Бейт-Нубу, что у подножия Иудейских холмов, а потом поворачивала на восток к Святому городу (хотя были альтернативные маршруты, например более северный путь через Лидду). В XII веке франки построили цепочку крепостей, чтобы защитить подходы к Иерусалиму. Многие из них контролировались военными орденами, но после Хаттина все перешли к исламу.

Новая стратегия Саладина оставила дорогу перед крестоносцами опустошенной. Все крепости — в том числе Лидда, Рамла и Латрун — были разрушены. 29 октября Ричард вышел на равнину к востоку от Яффы и приступил к мучительно трудоемкой работе по восстановлению укрепленных пунктов в глубине территории. Он начал с двух фортов возле Ясура. В военном отношении война теперь стала серией стычек. Собрав свои силы в Рамле, Саладин намеревался преследовать франков, мешая их строительным работам, но одновременно избегая полномасштабных сражений. Когда началось наступление на Иерусалим, английский король нередко бросался в гущу возникавших то здесь, то там боев. В начале ноября 1192 года обычная экспедиция за продовольствием перешла в открытое столкновение — была атакована, причем превосходящими силами, группа тамплиеров. Узнав об этом, король немедленно бросился на помощь в сопровождении Шовиньи и Лестера. Ричард был настолько взбешен, что начал разить врагов, «словно молния», и вскоре мусульмане отступили.

Латинские очевидцы предполагают, что некоторые приближенные короля подвергли сомнению целесообразность его действий в тот день. Упрекая его за то, что он слишком часто подвергает риску свою жизнь, они говорили, что «если с королем что-то случится, христиане погибнут». Говорят, Ричард пришел в ярость. Он сказал, что сам послал [тех воинов], поручил им дело, и если они умрут без него, то он не сможет больше называться королем. Этот эпизод подчеркивает стремление Ричарда оставаться королем-воином на передовой линии конфликта. Но кроме того, судя по всему, Ричард имел обыкновение рисковать так часто, что это тревожило даже его сторонников. Безусловно, в постоянных мелких сражениях таилось множество опасностей. Спустя несколько недель Андре де Шовиньи сломал руку, пронзая мечом мусульманского оппонента в стычке возле Лидды.[311]

Разговоры с врагом

Ричард Львиное Сердце вел себя очень храбро в стычках с противником, но его военные подвиги были лишь одной гранью общей комбинированной стратегии. Всю осень и начало зимы 1191 года король старался использовать, наряду с военной угрозой, дипломатию, надеясь, что эти два оружия совместными усилиями смогут заставить Саладина подчиниться, а значит, не надо будет штурмовать Иерусалим.

На самом деле король снова открыл каналы связи с противником уже через несколько дней после сражения при Арсуфе. Около 12 сентября он отправил Онфруа Торонского, лишенного прав бывшего супруга Изабеллы, чтобы возобновить переговоры с аль-Адилем. Саладин согласился и дал брату разрешение вести переговоры и решать вопросы по собственной инициативе. Если верить одному из доверенных лиц султана, он считал, что такие встречи в интересах мусульман, потому что видел: в глубине души люди устали воевать, лишились иллюзий и не желают больше сражаться с трудностями и нести тяжкую ношу долгов. Вероятнее всего, Саладин также старался выиграть время и собрать как можно больше информации о противнике.[312]

В последующие месяцы стало очевидно, что надежные разведывательные сведения являются весьма ценным товаром и оба лагеря наводнили шпионы. В конце сентября 1191 года Саладин едва сумел предотвратить потенциально катастрофически опасную утечку информации, когда группа восточных христиан, путешествуя через Иудейские холмы, была схвачена и обыскана. Оказалось, что у них при себе весьма важные документы — письма от айюбидского правителя Иерусалима султану, в которых излагается озабоченность нехваткой зерна, вооружения и людей в Святом городе. Они намеревались передать эти письма королю Ричарду. Тем временем, чтобы обеспечить регулярную поставку «языков» из числа франков для допроса, Саладин нанял триста имеющих дурную славу бедуинов, чтобы те ночами похищали пленных. Однако и для латинян, и для мусульман знания о противнике зачастую были ошибочными. Саладин, к примеру, был уверен, что Филипп-Август умер в октябре 1191 года. Что еще важнее, Ричард Львиное Сердце систематически переоценивал военную мощь противника, и так было до самого конца Крестового похода.

Всю осень и начало зимы 1191 года Ричард поддерживал регулярный диалог с аль-Адилем, и, по крайней мере вначале, этот контакт был скрыт от франкских армий. Отчасти короля подтолкнули к переговорам слухи о том, что Конрад Монферратский создал свой собственный независимый канал дипломатической связи с Саладином. Как всегда, готовность английского короля обсуждать пути к миру с врагом не означала его пацифистских наклонностей и желания избежать военного конфликта. Переговоры для него были военным оружием, которое могло привести к миру в сочетании с армейским наступлением, которое определенно могло дать жизненно важные разведывательные сведения и, что особенно важно на этой стадии Крестового похода, могло внести разлад в ряды ислама.

Еще до ухода из Яффы, в период между 18 и 23 октября, Ричард вел активные беседы с аль-Адилем. Первоначально король постарался оценить отношение противника к Иерусалиму. Он желал выяснить возможность оставления Саладином города, который, по словам Ричарда, был «центром нашей веры, от которого мы никогда не откажемся, даже если из всех останется лишь один человек». Но аль-Адиль передал недвусмысленный ответ султана, подчеркивающий, что Иерусалим является святыней и для ислама и Ричард мог «не надеяться, что мусульмане от него откажутся».

Тогда Ричард резко сменил линию поведения, удивив своих противников и озадачив историков — в том числе и сегодняшних. Король счел важным установить дружелюбные отношения с аль-Адилем, неизменно называя его в беседе «мой брат и друг». Теперь он предпринял более решительный шаг, предложил необычный брачный союз между латинским христианством и исламом. Иными словами, он предложил аль-Адилю жениться на своей сестре Джоанне. Этот союз обеспечил бы мирное урегулирование, при котором султан отдаст аль-Адилю «все прибрежные земли, какие сможет, и сделает королем Палестины», а Иерусалим станет резиденцией королевской четы. Новое государство останется частью империи Саладина, но христиане получат доступ в Святой город. Аль-Адиль и Джоанна станут властвовать во всех крепостях региона, а христианские военные ордены возьмут под контроль прилегающие деревни. Пакт будет подтвержден обменом пленными и возвращением Истинного креста. С показным великодушием Львиное Сердце объявил, что принятие его предложения будет означать немедленное окончание Крестового похода и быстрое возвращение на Запад самого короля.

Поскольку это возмутительное предложение не было записано в уцелевших христианских источниках (оно упомянуто только в арабских текстах), трудно себе представить, как на него отреагировали его современники-франки. Похоже, Львиное Сердце хранил это дело в строгом секрете, первоначально даже от своей сестры, но относился он к этой идее со всей серьезностью или это была хитрая уловка, остается неясным. Очевидно лишь одно: аль-Адиль посчитал предложение серьезным. С точки зрения дипломатии предложение Ричарда было мастерской хитростью. Зная о потенциальных напряжениях между Саладином и аль-Адилем — положение последнего — доверенного лица и брата — колебалось из-за угрозы, которой он являлся для сына и наследника султана, — английский король сделал предложение, которое аль-Адиль не смог проигнорировать, но, когда все выплывет наружу, станет очевидно, что аль-Адиль вынашивает собственные честолюбивые планы. Понимая это, аль-Адиль отказался передать информацию о предложении Ричарда Саладину, отправив вместо себя Баха ад-Дина и предупредив, что говорить надо очень осторожно.

Саладин согласился на условия, хотя, возможно, верил, что Ричард никогда не осуществит этот план. Он оказался прав. Уже через несколько дней Ричард сообщил, что его сестра не сможет выйти замуж за мусульманина, и предложил аль-Адилю принять христианство, то есть оставил «открытой дверь для переговоров».[313]

Через несколько недель, когда Третий крестовый поход медленно двигался в Иудею, Ричард снова попросил о встрече. Он встретился с аль-Адилем в Рамле 8 ноября 1191 года. Атмосфера была почти праздничной. Пара обменялась «едой, роскошными вещами и подарками», оба отведали деликатесов соответствующих культур. Ричард изъявил желание послушать арабскую музыку, и немедленно была приведена женщина, которая развлекала высокого гостя пением и игрой на арфе. Проговорив весь день, они разошлись, по словам мусульманского очевидца, «в дружеских отношениях и хорошем настроении, как добрые друзья», хотя очередное требование Ричарда о переговорах непосредственно с Саладином было отвергнуто.

Теперь впервые о переговорах короля с противником стало известно крестоносцам в лагере. Они не получили одобрения общественности. Один христианин отметил, что «Ричард и аль-Адиль, похоже, испытывают друг к другу дружеские чувства», раз обмениваются подарками, в числе которых семь верблюдов и великолепный шатер. По общему мнению франков, такая дипломатия являлась неблагоразумной. Говорили, что Ричард был обманут внешним проявлением щедрости и доброй воли и потому задержал поход на Иерусалим. За эту ошибку его многие винили и критиковали. Брат Саладина перехитрил доверчивого короля. Представление о Ричарде как об одураченном простофиле, которым манипулирует непорядочный политический противник аль-Адиль, не согласуется с изображением английского короля как проницательного дипломата, присутствующим в разных мусульманских источниках. А хронист из Мосула Ибн аль-Асир открыто похвалил Ричарда, отметив, что «король встретился с аль-Адилем, как искусный стратег».

На самом деле английский король был, судя по всему, хитрым переговорщиком. Другой человек почувствовал бы себя обескураженным постоянными отказами султана начать прямой диалог, но Ричард стремился обратить этот фактор в свою пользу. 9 ноября он отправил султану весьма искусное послание, акцентируя уступки, сделанные немного раньше. «Ты сказал, что даруешь эти прибрежные земли своему брату. Я хочу, чтобы ты стал арбитром между ним и мной и разделил эти земли между нами». Христианам необходимо «некоторое влияние в Иерусалиме». Но он хотел, чтобы мусульмане не винили аль-Адиля, а франки — его. Иными словами, Ричард хотел изменить весь фундамент переговоров, побудить Саладина считать себя великодушным третейским судьей, а вовсе не заклятым врагом. По меньшей мере, некоторые советники султана оказались под большим впечатлением от нового подхода.[314]

Однако в области дипломатических интриг Саладин не уступал Ричарду. Всю осень султан поддерживал контакт с Конрадом Монферратским — этот факт он даже не пытался скрыть от Ричарда. Наоборот, посла Конрада нередко видели скачущим верхом рядом с аль-Адилем, наблюдая, как франки дерутся с мусульманами. Говорят, что именно это зрелище заставило английского короля удвоить усилия в переговорах. Желая использовать трещину в отношениях между Ричардом и маркизом, Саладин решил устроить «шоу открытой враждебности к заморским франкам». Он обещал, что если Конрад нападет на занятую крестоносцами Акру, то будет вознагражден независимым княжеством, включающим Бейрут и Сидон. Султан ловко жонглировал послами Ричарда и Конрада, помещал их, прибывших в один день, в разные части своего лагеря. По словам его советников, он всячески старался вызвать ссору между ними.

К 11 ноября, когда крестоносцы стали угрожать Рамле, Саладин решил взяться за дело серьезно. Он собрал своих советников, чтобы обсудить достоинства мирных договоров с Конрадом и Ричардом. Сила маркиза определенно росла — теперь его поддерживала большая часть знати бывшего латинского королевства, но в конечном счете его посчитали менее надежным, чем Львиное Сердце. Совет одобрил соглашение с английским королем, основанное на справедливом разделе Палестины, свадьбе аль-Адиля и Джоанны и допуске христианских священнослужителей в святыни и церкви Иерусалима. Вероятно, решив, что он загнал Саладина в угол, Ричард ответил на это важное предложение весьма уклончиво. Чтобы такой союз был допустим, свое благословение должен дать папа, а на это уйдет три месяца. Но пока шло послание, Львиное Сердце готовил свои войска к наступлению на Рамлу и далее.[315]

Саладин сделал все, что мог, для подготовки к нападению на Иерусалим или Египет. В конце мая и начале июня 1192 года в Святом городе началась перегруппировка войск со всего Ближнего Востока. Султан также развернул ряд разведывательных подразделений, одним из которых командовал Абул Хайджа, чтобы отслеживать передвижения франков, которые теперь базировались вокруг Аскалона.

Нерешительность

6 июня Саладин получил срочное уведомление о том, что крупные силы крестоносцев двигаются в северо-восточном направлении из Аскалона, — не приходилось сомневаться, что за этим маршем последует наступление на Иерусалим. Судя по всему, Ричард и латиняне решили сделать вторую попытку осадить и захватить Святой город. На самом деле Ричард провел начало июня, мучаясь нерешительностью. Потрясенный перспективой союза между его братом Джоном и Филиппом-Августом, Ричард Львиное Сердце разрывался между желаниями вернуться на Запад и выполнить свою клятву крестоносца, оставшись в Леванте. Стоящая перед английским королем дилемма усложнялась щекотливым вопросом стратегии. Главная цель Третьего крестового похода — захватить Иерусалим, но Ричард все еще считал город нереальной целью. В некоторых отношениях франки находились в лучшем положении для начала кампании внутрь страны, чем шестью месяцами раньше. Теперь они объединились, могли полагаться на устойчивую летнюю погоду и использование сети восстановленных фортификационных сооружений, созданной в конце 1191 года. Но во всех прочих отношениях ничего не изменилось, задача перед ними стояла почти невыполнимая, риск был огромен. Даже если бы каким-то чудом атака увенчалась успехом, Иерусалим было бы практически невозможно удержать. Поэтому Ричард отдавал предпочтение нападению на Египет: этот удар мог потрясти саму основу империи Айюбидов, и, вероятно, заставить Саладина согласиться на условия, предпочтительные для английского короля. В военном отношении план Ричарда имел смысл, однако он игнорировал религиозную составляющую войны, которую вели крестоносцы. Если король собирался настаивать на этой стратегии, завоевать умы и сердца христиан, убедить франков, что путь к полной и окончательной победе лежит именно через Нил, тогда он не мог позволить себе неопределенностей, которых было так много осенью и зимой 1191 года. Он должен был предложить ясную и точную стратегию, убедительное лидерство, уверенное и волевое командование.

Вместо этого после 29 мая Ричард долго колебался, предавался в уединении бесконечным размышлениям относительно возможностей развития событий и их последствий. И пока он этим занимался, события развивались своим чередом. В армии крестоносцев сформировалось и укрепилось общественное мнение. Группа латинских баронов, которую предположительно возглавил Гуго Бургундский, 31 мая устроила (в отсутствие Ричарда) совет. Было принято решение идти на Иерусалим — с анжуйским монархом или без него. Благодаря утечке информации, вероятно намеренной, новость распространилась по армии и была встречена с большим и неподдельным энтузиазмом.

Даже самый преданный сторонник Ричарда Амбруаз признавал, что в тот момент король странно бездействовал, пребывал в плохом расположении духа, переживал и постоянно размышлял о новостях, доставленных ему из Англии. Пока английский король колебался, время шло, и, наконец, армию захлестнул небывалый энтузиазм, причиной которого стал призыв идти на Иерусалим. Если верить Амбруазу, 4 июня Ричард испытал нечто вроде прозрения. Он объявил, что «останется на Святой земле до Пасхи 1193 года и что все должны быть готовы осадить Иерусалим». Возможно, Ричард действительно испытал нечто подобное и передумал, но представляется намного более вероятным, что он решил подчиниться общественному мнению. Он продолжал вынашивать идею относительно египетской кампании и глубоко сомневался в возможности достижения хотя бы какого-нибудь успеха в Святом городе. Тем не менее он согласился идти в Иудею. Эта капитуляция означала, что, во всяком случае на какое-то время, Ричард утратил контроль над Третьим крестовым походом. Таким образом, хотя Саладин воспринял мобилизацию франков как признак вновь обретенной решительности, в рамках христианской командной структуры стали появляться трещины и разногласия.[324]

Угроза

Поход крестоносцев на Иерусалим шел очень быстро. 9 июня франки прибыли в Латрун, на следующий день подошли к Бейт-Нубе. Осенью 1191 года на преодоление такого же расстояния франкам потребовались месяцы. Теперь же спустя всего лишь пять дней они снова заняли позицию на расстоянии удара от Святого города. Саладин приказал своим налетчикам вести непрерывные нападения на снабженческие караваны, постоянным потоком идущие из Яффы, но серьезных попыток напасть на передовой лагерь крестоносцев в Бейт-Нубе не было. Вместо этого султан начал расставлять свои войска на позиции внутри Иерусалима в ожидании атаки.

Но после начального энергичного наступления энтузиазм франков, судя по всему, пошел на спад. На самом деле задержка была вызвана сначала решением латинян дождаться Генриха Шампанского, который должен был привести подкрепление из Акры. С течением времени глубоко укоренившиеся внутренние противоречия в среде крестоносцев, которые оставались незаметными в Аскалоне, постепенно начали проявляться, и франки довольно скоро оказались ввергнутыми в ожесточенные споры о стратегии и лидерстве.

20 июня лазутчики Саладина доложили султану, что из Бейт-Нубы вышел крупный отряд крестоносцев. Это показалось султану подозрительным, поскольку как раз в этот момент он ожидал прибытия большого снабженческого каравана из Египта. Опасаясь, что франки попробуют его перехватить, и понимая, что мусульманам без него не обойтись, так как в нем много жизненно важных грузов, Саладин немедленно отправил войска, чтобы предупредить караван. Две стороны успешно встретились и вместе осторожно двинулись дальше к Хеврону. Перед рассветом 24 июня Ричард Львиное Сердце произвел стремительную атаку на караван. Как справедливо и опасался Саладин, английский король был предупрежден о подходе каравана и, оживленный перспективой богатой добычи, сразу направился на юг. Три дня лазутчики выслеживали караван, после чего была организована внезапная атака. После ожесточенного сражения латиняне одержали верх. Основной части мусульман удалось скрыться, но они бросили много ценностей: специи, золото, серебро, шелка, оружие и доспехи, палатки, продовольствие, в том числе лепешки, пшеницу, муку, перец, сахар, корицу, а также «большое количество спиртных напитков и лекарств». Что еще важнее — христиане захватили тысячи верблюдов, лошадей, мулов и ослов.

Новости о катастрофе вызвали острую тревогу в Иерусалиме. Саладин не просто лишился большого количества крайне необходимых запасов — которые теперь оказались у врага, — но также «обеспечил» латинян вьючными животными, которые могли доставить эти запасы из Яффы в глубь страны. Когда экспедиционные силы крестоносцев 29 июня вернулись в Бейт-Нубу, султан начал готовиться к осаде. Баха ад-Дин, находившийся тогда в Святом городе, записал, что его хозяин начал «травить источники воды за пределами Иерусалима, уничтожать колодцы и пруды, так чтобы вокруг Иерусалима вообще не осталось питьевой воды». Кроме того, султан отправил гонцов, чтобы собрать войска даже из самых отдаленных уголков своей земли.[325]

Выбор

К началу июля казалось, что Саладин не сомневается в намерении франков осадить Иерусалим. Момент решающего противостояния, которого он так надеялся избежать, наступил. В четверг 2 июля султан собрал доверенных эмиров, чтобы обсудить план действий. Встреча получилась мрачной: султан сидел в окружении командиров и советников, которые преданно служили ему долгие годы. Там был и Абул Хайджа Жирный, хотя его легендарная тучность достигла уже такой стадии, что он с трудом ходил и в присутствии султана был вынужден сидеть.

Баха ад-Дин тоже был среди присутствующих, и, согласно его рассказу, Саладин старался внушить своим командирам твердую решимость, неоднократно напоминая об их обязанностях и ответственности. «Знайте, что сегодня вы — армия ислама и его оплот. <…> Нет мусульман, которые могли бы дать отпор врагу, кроме вас, все мусульмане полагаются на вас». В ответ эмиры заверили его, что будут сражаться насмерть за Саладина, их властелина и покровителя, и сердце султана «возрадовалось».

Однако в тот же день, после окончания встречи, Саладин получил личную записку от Абул Хайджи, который предупреждал, что под внешним налетом лояльности и единства зреет восстание. Оказывается, многие люди против «подготовки к осаде», опасаются повторения катастрофы Акры. Также существовала опасность, что давнее противостояние между турками и курдами в армии Саладина может перерасти в открытый конфликт. Абул Хайджа посоветовал султану вывести основные силы своих армий за пределы Святого города, пока у него еще есть время, оставив только символический гарнизон.

Тем вечером султан призвал Баха ад-Дина и открыл ему содержание полученной им записки. Баха ад-Дин записал, что «Саладин чувствовал тревогу за Иерусалим, которая могла бы сдвинуть горы, и был очень расстроен. Я оставался рядом с ним всю ночь, которую мы проговорили о священной войне». На рассвете Саладин с тяжелым сердцем решил оставить Иерусалим — «он испытывал большое искушение остаться самому, но здравый смысл отверг такое решение, поскольку в нем заключалась опасность для ислама». Итак, выбор был сделан. Утром в пятницу 3 июля начались приготовления к исходу. Саладин воспользовался шансом и посетил Харам ас-Шариф (Храмовую гору) и там провел последнюю пятничную молитву в священной мечети Аль-Акса, где четырьмя годами ранее под его надзором была установлена изумительная кафедра Нур ад-Дина. Баха ад-Дин записал: «Я увидел, как султан пал ниц и что-то сказал, а слезы лились на его коврик для молитвы».

Однако тем же вечером пришли неожиданные ошеломляющие новости, в корне изменившие планы Саладина и придавшие новую форму всей войне за Святую землю. Юрдик, сирийский эмир, командовавший передовым отрядом Айюбидов, доложил, что франки пребывают в явном смятении. В своем сообщении он описывал, как в тот день «враги — все верхом — постояли на поле, а потом вернулись в лагерь», и добавил: «Посланы лазутчики для выяснения, что они намерены делать». На следующее утро — 4 июля — через пять лет после битвы при Хаттине — армии Третьего крестового похода свернули лагерь, повернулись к Иерусалиму спиной и начали отступать к Рамле. Среди «восторга и ликования» стало очевидно, что Святой город спасен.[326]

Неудача франков

Уход крестоносцев оставил мусульман в состоянии радостного недоверия. Что стало причиной столь неожиданного решения? Лазутчики Юрдика смогли предложить только путаную и искаженную версию событий, доложив о споре, разгоревшемся между Ричардом и французами. На самом деле семена франкского отступления были посеяны еще в Аскалоне, когда Ричард утратил жесткий контроль над войсками и согласился на требование народа идти на Иерусалим. Когда экспедиция 10 июня добралась до Бейт-Нубы, стало очевидно, что Ричард в действительности не имеет намерения осаждать Иерусалим, несмотря на то что французы настаивали на атаке. 17 июня лидеры крестоносцев встретились, чтобы обсудить проблему. Даже два христианских источника, ранее всемерно поддерживавшие Ричарда, признали, что английский король яростно возражал против дальнейшего наступления.

Вероятно, Ричард Львиное Сердце привел три убедительных аргумента безнадежности осады: уязвимость линий связи латинян с побережьем, исключительный масштаб укреплений Святого города и наличие у Саладина подробных разведывательных сведений относительно сил и передвижений христиан. Король также прямо указал, что не имеет абсолютно никакого желания возглавить столь неразумное предприятие, поскольку его итогом станет «ужасный позор», из-за которого он будет навсегда обвинен, опозорен и лишится любви. Это признание предполагает, что Ричард в первую очередь думал не об интересах Крестового похода, а о своей репутации. Очевидно, король сформулировал свою позицию еще в Аскалоне, поскольку теперь сразу заговорил об изменении стратегии и немедленном переключении на египетскую кампанию. Весьма кстати оказалось и то, что у него уже был готов флот, ожидавший в Акре, чтобы перевезти запасы на Нил. Он намеревался лично заплатить своим 700 рыцарям и 2 тысячам пехотинцам и предложил финансовую поддержку любому другому участнику. На этом плане Ричард настоял бы еще в Аскалоне, если бы не был охвачен нерешительностью и сомнениями.

Между тем Львиное Сердце позволил Крестовому походу второй раз выйти в путь и оказаться вблизи Иерусалима. В такой ситуации любая попытка поставить военный реализм выше религиозного рвения заведомо сопряжена с гигантскими трудностями, если вообще не обречена на провал. Однако, несмотря ни на что, английский король попытался навязать свой план, создав некий орган — жюри, которое, и это неудивительно, сразу пришло к выводу, что «наивысшее благо для земли — покорить Египет». Когда Гуго Бургундский и французы отказались в этом участвовать, заявив, что они не двинутся никуда — только к Иерусалиму, ситуация зашла в тупик.[327]

Позволив Третьему крестовому походу оказаться в столь ужасном, безвыходном положении, Ричард Львиное Сердце отреагировал на это заявление крайне неудачно и неэффективно. Пребывая во власти раздражения, он просто отказался от поста главнокомандующего, заявив, что останется с экспедицией, но больше не будет ее возглавлять. Возможно, это было своеобразное балансирование на грани, призванное утихомирить несогласных, но, если так, позиция оказалась неудачной. Во многих отношениях, отрекшись от своей ответственности в критический момент, Ричард всего лишь признал неприятную реальность: великий анжуйский король теперь не имел ни власти, ни проницательности, чтобы вести за собой крестоносцев.

20 июня разведывательная информация о караване Айюбидов из Египта послужила толчком к действию, и на время споры стихли, но, когда 29 июня экспедиционные силы вернулись в Бейт-Нубу, противостояние возобновилось. Латинские очевидцы описывали, как «люди стенали и жаловались», «горевали» из-за того, что никак не могут попасть в Святой город. Французы сделали последнюю попытку инициировать начало наступления 3 июля, но без поддержки Ричарда она окончилась неудачей. К концу июля постоянные беспорядки практически обездвижили Крестовый поход. Поскольку пути вперед не было, христиане в конце концов смирились с неизбежным и неохотно начали отступать. Согласно Амбруазу, когда армия узнала, что люди «не смогут помолиться в церкви Гроба Господня, до которой оставалось всего четыре лиги, их сердца наполнились скорбью, и они повернули назад, такие разочарованные и сломленные, что никто и никогда не видел избранный народ в такой печали и унынии».[328]

Этот провал стал низшей точкой крестоносной карьеры Ричарда. Тем летом его вина заключалась в пагубном крахе командования. Его ошибка заключалась не в решении отказаться от осады Иерусалима — как и в январе 1192 года, он твердо держался требований военной науки и считал риск, связанный с атакой на Святой город, неприемлемым. Его вина заключалась в том, что он не обнародовал свою позицию еще в Аскалоне, не взял на себя строгий контроль над экспедицией и потом позволил латинским армиям снова приблизиться к Святому городу. Надежды на успех Третьего крестового похода и без того были небольшими после плохого управления Ричардом первым неудавшимся походом на Иерусалим в конце 1191 года. Теперь в июле 1192 года вторая неудача оказала катастрофическое влияние на мораль франков и нанесла смертельный удар удаче христиан в войне за Святую землю.

Ни Саладин, ни Ричард Львиное Сердце не могли утверждать, что одержали победу в войне за Святую землю. Анжуйский король не сумел взять Иерусалим и вернуть христианам Истинный крест. Но благодаря героическим усилиям Ричарда и его сторонников латинское христианство сохранило оплот в Палестине, а подчинение франками Кипра дало надежду на выживание Утремера.

После победы ислама в 1187 году Саладин потерпел ряд унизительных поражений — в Акре, Арсуфе, Яффе. Несмотря на свою безусловную преданность джихаду, он так и не смог предотвратить захвата франками побережья. В осаде и открытом сражении Ричард доминировал, а в искусстве дипломатии был по крайней мере равным султану. И все же, пусть и изрядно потрепанный, Саладин остался непобежденным. Иерусалим был сохранен для ислама, империя Айюбидов выстояла. А теперь конец Третьего крестового похода и отъезд короля Ричарда предлагал отличные возможности для новых побед — шанс завершить работу, начатую в Хаттине.

Долгая дорога кончается

Когда новость об отъезде короля Ричарда подтвердилась, Саладин смог распустить свои армии. Он собирался совершить паломничество в Мекку, но в империи оказалось слишком много неотложных дел. Объехав свои палестинские территории, Саладин вернулся в Сирию, чтобы во время дождливой зимы отдохнуть в Дамаске. Говорят, что при прощании с аль-Захиром он наказал сыну не злоупотреблять насилием, предупредил, что «кровь никогда не спит».

В начале 1193 года здоровье Саладина начало стремительно ухудшаться. Налицо были все признаки изнеможения. Баха ад-Дин записал, что тело султана оставалось тучным, но им владела безмерная усталость. 20 февраля Саладин заболел — у него началась лихорадка, мучила тошнота. Шли дни, и его состояние ухудшалось. Баха ад-Дин и аль-Фадиль каждое утро и каждый вечер приходили в комнату хозяина, да и аль-Афдаль всегда находился рядом. В начале марта состояние султана ухудшилось, он потел так, что пот сквозь матрас протекал на пол; Саладин то терял сознание, то снова приходил в себя. Баха ад-Дин записал, что 3 марта 1193 года «султану стало хуже, силы покинули его… позвали [имама], чтобы он провел ночь в цитадели, так чтобы, если начнется агония, султан смог бы покаяться. Это было сделано, и мы покинули цитадель. Каждый из нас был готов отдать свою жизнь, чтобы спасти султана».

После рассвета, когда имам прочитал над ним Коран, Саладин испустил дух. Ему было пятьдесят пять лет. Его тело было положено в мавзолей на территории мечети Омейядов в Дамаске, где оно покоится до сегодняшнего дня.[331]

В начале своей карьеры Саладин руководствовался собственными амбициями и жаждой славы, захватив власть у Зангидов и создав обширную империю Айюбидов. На протяжении всей своей карьеры он демонстрировал готовность клеветать на своих врагов — и мусульман, и христиан, — используя для этой цели разные пропагандистские средства. Приверженность султана джихаду — заметная черта его карьеры, проявившаяся особенно явно после его болезни в 1186 году, — сопровождалась решимостью возглавить ислам в священной войне, а не служить одним из командиров.

Тем не менее, вероятнее всего, Саладин действительно был вдохновлен религиозным рвением и истинной верой в святость Иерусалима. Недавно было выдвинуто предположение, что после 1187 года, когда главная цель — взятие Святого города — была достигнута, приверженность Саладина джихаду стала меньше. В действительности же представляется очевидным, что преданность султана своему делу во время Третьего крестового похода усилилась, даже перед лицом неудачи и поражения. Также верно то, что возбужденное им чувство мусульманского единства стало если не абсолютным, то уж точно не имевшим себе равных в XII веке. В мире Крестовых походов и соперники, и союзники признавали, что султан был великолепным лидером. Даже иногда критиковавший его великий иракский историк, симпатизировавший Зангидам, Ибн аль-Насир писал, что «Саладин (да помилует его Бог) был благородным, терпеливым и сдержанным человеком, имел хороший характер, был скромным, готовым мириться с тем, что ему не нравится, и не заметить ошибки своих сторонников. <…> Короче говоря, он был редким человеком, имеющим много хороших качеств, прославившимся добрыми делами, активным борцом джихада против неверных, чему свидетельство — его завоевания».[332]

При любой попытке вынести суждение относительно жизни и карьеры Саладина всегда возникает один вопрос: он был поборником джихада, покорил и защитил Иерусалим в интересах ислама или ради собственной славы и выгоды? В конце своей жизни даже сам султан вряд ли мог ответить на этот вопрос с полной уверенностью.

Судьба Ричарда Львиное Сердце после Третьего крестового похода

После смерти султана Айюбидов трудностей у английского короля меньше не стало. Едва избежав гибели, когда его корабль потерпел крушение в непогоду в районе Венеции, король продолжил путешествие в родную страну по суше. Даже соблюдая инкогнито, чтобы избежать столкновения со своими европейскими врагами, он был схвачен в Вене своим старым недругом еще со времен осады Акры герцогом Леопольдом Австрийским — очевидно, попытка Ричарда выдать себя за скромного простолюдина провалилась, поскольку он забыл снять с пальца сказочно красивое кольцо с драгоценными камнями. В крошечном замке на Дунае английский король провел больше года, что стало причиной грандиозного политического скандала на Западе. Он был освобожден в феврале 1194 года после длительных переговоров и выплаты крупного выкупа. Но в конце XIII века появилась более романтическая история, согласно которой королевский трубадур Блондель упорно разыскивал своего друга и хозяина по всей Европе. Он останавливался у подножия бесчисленных замков и пел песню, которую когда-то в молодости сочинил вместе с Ричардом. Король действительно сочинил по крайней мере две печальные элегии (обе уцелели до наших дней), но история Блонделя — художественный вымысел, еще один штрих к легенде о Ричарде Львиное Сердце.

Несмотря на все свои дурные предчувствия и длительное отсутствие, Ричард по возвращении обнаружил, что анжуйские владения остались под его правлением, а преданные королю люди не пошли за подстрекавшим к мятежу Джоном. Филипп-Август, однако, смог воспользоваться своими преимуществами и захватил ряд замков вдоль границы с Нормандией. Большую часть последующих пяти лет Ричард провел в кампаниях против Капетингов. Занявшись европейскими делами, он больше не возвращался на Святую землю. В конце XII века Ричарда все-таки подвела склонность в любом сражении стремиться на передовую. Во время осады небольшого замка в Южной Франции он был ранен в плечо стрелой из арбалета. Через несколько дней у него началась гангрена, и 6 апреля 1199 года английский король умер в возрасте сорока одного года. Его тело было похоронено в Фонтевро рядом с его отцом Генрихом II, а сердце предано земле в Руане.[333]

Современники вспоминают Ричарда Львиное Сердце как несравненного воина и превосходного крестоносца. Он считается королем, который поставил на колени самого могущественного Саладина. Ему в заслугу часто ставят спасение Утремера. Смелый и коварный, опытный в сражении, он стал равным противником султана Айюбидов. Но, несмотря на его несомненные достижения в священной войне, анжуйскому королю всегда с трудом удавалось согласовать свои многочисленные обязанности, он разрывался между необходимостью защищать свое западное королевство и желанием окружить себя легендой в Палестине. И что самое главное, он так и не сумел понять истинную природу священной войны и потому не привел Третий крестовый поход к победе.

Этот вопрос занимал папу Иннокентия III — вероятно, самого могущественного и влиятельного римского понтифика в средневековой истории и определенно самого активного и увлеченного покровителя Крестовых походов. Иннокентий был избран папой 8 января 1198 года и сразу взялся за дело живо и энергично. На протяжении предшествующих семнадцати лет пять весьма престарелых пап умерли вскоре после воцарения на троне понтифика. Иннокентий же был молод — ему только что исполнилось тридцать семь лет, он был полон энергии и больших амбиций. Он по всем параметрам идеально подходил для новой роли. Происходя из римского аристократического рода, он имел превосходные политические и церковные связи в Центральной Италии. Также он получил хорошее образование, изучив церковное право в Болонье, а теологию в Париже.

Более того, время прихода к власти Иннокентия было фантастически благоприятным. После папы Григория VII и реформ XI века папская власть упорно сдерживалась агрессивными нападками Германской империи Гогенштауфенов. Затруднительное положение Рима еще более ухудшилось в 1194 году, когда император Генрих IV (сын и наследник Фридриха Барбароссы) благодаря браку стал также королем Сицилии — папское государство оказалось окруженным с севера и юга. Но в сентябре 1197 года Генрих IV неожиданно умер от малярии, оставив наследником трехлетнего сына Фридриха. Мир Гогенштауфенов неожиданно погрузился в глубокий династический кризис, растянувшийся на десятилетия. В результате папа получил великолепную возможность действовать на европейской сцене относительно свободно.[335]

Представления Иннокентия о папской власти

Папа Иннокентий был абсолютно уверен в важнейшей — и, по его представлению, данной свыше — власти римского понтифика. Иннокентий считал себя земным представителем Христа. Ранние понтифики могли мечтать о достижении значимого, а не просто теоретического господства над латинской церковью, однако стремления Иннокентия простирались далеко за пределы церковной или духовной сферы. По его убеждению, папа должен быть господином всего западного христианского мира, возможно, даже всех христиан на земле, проводником воли Божьей, чья власть превосходит власть мирских правителей. Иными словами, папа должен создавать и смещать королей и императоров.

Иннокентий также обладал четким представлением о том, чего хотел достичь, имея абсолютную власть, — вернуть Иерусалим. Он, судя по всему, обладал искренней и неподдельной привязанностью к Святому городу; большая часть срока его пребывания у власти впоследствии была так или иначе посвящена обеспечению захвата Иерусалима. Но, как и многие жители Запада, новый папа был подавлен ограниченными достижениями Третьего крестового похода. По его убеждению, экспедиция не сумела вернуть Иерусалим по двум веским причинам, и у него имелось четкое представление, как исправить обе.

Очевидно, Бог позволил франкам потерпеть поражение в Леванте в наказание за очевидные грехи всего латинского христианства. Поэтому следует удвоить усилия в деле осуществления реформ и очищения Запада. Европу следует привести — если понадобится, силой — в новое состояние: ее необходимо объединить духовно и политически под благочестивой властью Рима, очистив от страшной, разъедающей ее заразы ереси. А верующих людей необходимо направлять к добродетельной жизни, им надо давать возможность искупить свои грехи, так чтобы они нашли пути к спасению. Такими средствами латинский мир будет очищен, и тогда Господь, возможно, позволит христианству одержать победу на Святой земле.

Папа Иннокентий также свято верил, что сама практика Крестового похода тоже нуждается в изменении, и сделал вывод, что функциональные меры приведут к духовному обновлению. И он приступил к усовершенствованию управления священной войной, с тем чтобы дать возможность ее участникам действовать с большей чистотой намерений. Оглядываясь назад, папа выделил три фундаментальные проблемы: слишком много неподходящих людей (в первую очередь не участвующих в боевых действиях) принимали крест; экспедиции плохо финансировались; и они имели неэффективное командование. Неудивительно, что Иннокентий был твердо уверен в своей способности справиться с этими трудностями. Латинская церковь выступит вперед и подтвердит свое право направлять крестоносное движение, возьмет на себя контроль за набором рекрутов, финансированием и лидерством. Красота этого плана, с точки зрения папы, заключалась в том, что крестоносцы, участвующие в «усовершенствованной» священной войне, не только имеют больше шансов вытеснить из Иерусалима ислам; само участие латинян в такой покаянной экспедиции будет одновременно служить искуплению их грехов, таким образом помогая всему западному христианскому миру идти по пути добродетели.

Имея в виду все сказанное, Иннокентий задумал, как только станет папой, начать подготовку к новому Крестовому походу и озвучил призыв к оружию 15 августа 1198 года. Он отчетливо представлял себе это славное предприятие, проповедование, организация и исполнение которого будут идти под его личным контролем, уверенный, что столь упорядоченная и святая экспедиция непременно будет удостоена Божественного одобрения.

Подготовка Крестового похода

В первые годы своего пребывания на престоле понтифика Иннокентий занимался концентрацией всех механизмов управления Крестовым походом в Риме, рассчитывая наделить священную войну статусом предприятия, руководимого папством. В 1198 и 1199 годах он ввел целый ряд инновационных реформ, которые сформировали хребет крестоносной политики. При Иннокентии духовное вознаграждение (индульгенция), предлагавшееся крестоносцам, было реконфигурировано и усилено. Тем, кто принял крест, давалось твердое обещание «полного прощения их грехов» и заверение, что военная служба избавит их от всех наказаний — и на земле, и на небесах. Однако требовалось, чтобы крестоносцы выказывали «покаяние вслух и в сердце» за прегрешения, то есть раскаяние должно было быть внешним и внутренним. Индульгенция Иннокентия также тщательно отделяла очистительную силу священной войны от физического труда человека: больше не считалось, что страдания и трудности, перенесенные в кампании, служат спасению души; вместо этого духовные преимущества, полученные благодаря индульгенции, предоставлялись даром, милосердно данным Богом в награду за заслуги. Это был тонкий сдвиг, однако похоронивший некоторые теологические трудности, возникшие в связи с крестоносным движением (такие, как отношение Бога к человеку). Эта формулировка индульгенции превратилась в установленный «золотой стандарт» в латинской церкви, оставшись практически неизменной на всем протяжении Средневековья и после него.

Иннокентий также пытался создать новую финансовую систему, согласно которой бремя финансирования Крестового похода возлагалось на церковь. Система включала налог размером в одну сороковую часть на все доходы церкви на год и десятипроцентный налог на доходы папства. Новый папа поставил сундуки для пожертвований в церквах по всей Европе. В них прихожане должны были складывать подаяние в поддержку механизма священной войны. Папа также объявил, что эти монетарные дары сами по себе принесут дарителям индульгенцию, такую же, как те, что получают крестоносцы. Со временем эта идея изменила идеологию движения и имела далеко идущие последствия для всей истории римской церкви.

Иннокентий открыто признал, что бремя многочисленных обязанностей в Риме не позволяет ему возглавить Крестовый поход лично, но в 1198 и 1199 годах он назначил целый ряд папских легатов представлять его интересы и следить за ходом священной войны. Он также установил точные границы, обозначив тех, кто имел право проповедовать Крестовый поход, и мобилизовал для этой цели известного французского проповедника Фулька из Нейи. В то же самое время папа стремился установить для будущих крестоносцев строгий минимум службы, объявив, что, только проведя определенный период времени в Крестовом походе, человек сможет получить индульгенцию (сначала это было два года, потом срок был снижен до года).

Все это казалось удивительно эффективным, и все же, несмотря на энергию и уверенность Иннокентия, все его усилия привели к весьма скромным результатам: ожидаемых толп исполненных восторженного энтузиазма воинов не было (хотя крест приняли многие бедняки); сундуки для подаяния стояли пустыми. Первая энциклика Иннокентия призвала начать Крестовый поход в марте 1199 года, но эта дата наступила и прошла, а никаких признаков активной деятельности так и не было. Наконец в декабре 1199 года появился второй призыв. К этому времени контроль над тем, что могло стать Четвертым крестовым походом, постепенно ускользал из рук папы.

В действительности концепция крестоносного движения папы Иннокентия была некорректна в своей основе. Абсолютистская по тону, она не обеспечивала интерактивного сотрудничества между церковью и лидерами из числа мирян. Папа воображал, что короли и аристократия латинского христианского мира легко склонятся перед его волей, поскольку это якобы угодно Богу. Но это оказалось совсем не так. Начиная с Первого крестового похода европейская мирская знать была чрезвычайно важна для крестоносного движения. Именно ее лихорадочный энтузиазм мог вызвать увеличение набора рекрутов благодаря социальным сетям родства и вассальной зависимости, а их военное лидерство могло стать решающим в священной войне. Иннокентий определенно надеялся привлечь для участия в Крестовом походе рыцарей, феодалов и даже королей, но только в качестве послушных пешек, а не как равных или союзников.

Историки обычно предполагали, что Иннокентий намеренно ограничивал степень королевского участия в Крестовом походе, однако это не совсем так. Для начала, по крайней мере, он намеревался договориться о мире между анжуйской Англией и капетингской Францией и даже сделал попытку убедить короля Ричарда I принять крест. Но когда Львиное Сердце в 1199 году умер, несбыточные планы как-то включить Анжуйскую монархию в «папский Крестовый поход» испарились. После смерти Ричарда его брат Джон был слишком занят борьбой за власть в Англии и в анжуйских владениях, чтобы думать о Крестовом походе. Французский король Филипп-Август также дал понять, что не намерен покидать Европу до тех пор, пока не будут решены все вопросы с анжуйцами. А непрекращающаяся борьба за власть в Германии не позволила участвовать в Крестовом походе Гогенштауфенам. Но даже когда стало очевидно, что коронованные особы этих трех государств не будут участвовать, Иннокентий не попытался обратиться к высшей аристократии. Возможно, он думал, что представители этого класса соберутся на его призыв по доброй воле, обрадовавшись возможности быть у него на побегушках. В этом папа ошибся, и эта ошибка имела самые трагические последствия для всего христианского мира.[336]

Вопреки надеждам и ожиданиям папы Иннокентия III в Четвертом крестовом походе участвовали в основном светские люди, он подчинялся нецерковным лидерам и находился под влиянием мирских проблем. Настоящий энтузиазм и активный набор в экспедицию европейской элиты начался только после того, как приняли крест два известных аристократа из Северной Франции — граф Тибо Шампанский и его кузен Людовик, граф де Блуа. Это произошло на рыцарском турнире в Экри (к северу от Реймса) в конце ноября 1199 года. В феврале 1200 года к ним присоединился граф Бодуэн Фландрский. Все они были представителями высшей латинской знати, имели обширные связи при дворах Англии и Франции. Каждый обладал бесценной «крестоносной родословной», поскольку уже несколько поколений их семейства сражались на Святой земле. И все же, хотя все они, безусловно, знали о проповедях Фулька из Нейи, нет никаких свидетельств, позволяющих предположить, что с ними входил в непосредственный контакт тот или иной представитель папства. Конечно, как и ранние крестоносцы, они считали, что откликнулись на призыв к оружию, санкционированный папой, но, судя по всему, они не ощущали потребности во взаимодействии с Римом в вопросах планирования и осуществления экспедиции. В результате возникло тревожное разобщение между их видами на будущее и идеализированными представлениями Иннокентия III.

Отклонения, ведущие к катастрофе

В апреле 1201 года группа послов крестоносцев — представлявших Тибо, Людовика и Бодуэна — заключила злополучное соглашение с венецианскими моряками. Согласно договоренности необходимо было построить флот для перевозки 33 500 крестоносцев и 4500 лошадей через Средиземное море в обмен на выплату 85 тысяч марок серебром. Масштабная задача потребовала от венецианцев временного приостановления торговли и использования всей своей энергии и возможностей для постройки необходимого количества судов в ограниченные сроки.

План был ненадежным с самого начала. Использование морского транспорта для достижения Святой земли стало популярным во время Третьего крестового похода, когда и англичане, и французы следовали на войну по морю. Проблема заключалась в том, что морское путешествие было дорогостоящим и, в сравнении с сухопутным маршем, требовало больших начальных денежных вложений. Флоты, используемые участниками Третьего крестового похода, оплачивались королевскими домами, но и тогда собрать требуемые суммы было не так легко. При отсутствии участия и поддержки короны Четвертый крестовый поход неизбежно столкнулся с большими трудностями при оплате долгов венецианцам. Договор 1201 года также основывался на заведомо нереальной предпосылке, что каждый латинянин, принявший крест, согласится отправиться из одного и того же порта в указанную дату, даже несмотря на то, что пока не было прецедентов систематических отправок такого типа, и в клятве крестоносцев ничего не говорилось об обязательстве отплыть непременно из Венеции. План мог сработать, если бы светские лидеры скоординировали свои действия с папством, чтобы устроить общий сбор. На деле Иннокентий, похоже, даже не знал о договоре с Венецией. Осознав, что он быстро теряет даже видимость контроля над экспедицией, папа неохотно подтвердил договор. После этого Иннокентий постепенно оказывался между двух огней: желанием заставить Крестовый поход повиноваться, отозвав свою поддержку, и надеждой, что кампания все же как-то найдет способ сделать то, что угодно Богу.

Перспективам Четвертого крестового похода был нанесен тяжелый удар в мае 1201 года, когда Тибо Шампанский, которому было двадцать с небольшим лет, заболел и умер. Общее лидерство перешло к аристократу из Северной Италии Бонифацию Монферратскому, братья которого Вильгельм и Конрад имели внушительную «крестоносную родословную». Когда крестоносцы начали собираться в Венеции, сразу стала очевидной проблема. К середине лета 1202 года прибыло только 13 тысяч воинов. Крест приняло намного меньше франков, чем предполагалось, а из тех, кто все же вступил в ряды крестоносцев, многие предпочли отправиться на Восток из других портов — например, из Марселя.

Даже собрав все доступные средства, лидеры крестоносцев не смогли наскрести нужную сумму. Венецианцы выполнили свою часть сделки — флот был построен, однако им все еще не было выплачено 34 тысячи марок. От неминуемого краха экспедицию спасло вмешательство венецианского дожа Энрико Дандоло. Иссохший, наполовину слепой восьмидесятилетний старик, неуемная энергия и живой характер которого опровергали его возраст, превосходно разбирался в войне и политике. Он всегда стоял на страже интересов венецианцев. Дож предложил компенсировать долги крестоносцев и отправить собственные войска в Левант, если только крестоносцы сначала помогут Венеции победить ее врагов. Согласившись на эту сделку, Четвертый крестовый поход свернул с пути, ведущего на Святую землю.

Довольно скоро экспедиция разграбила город Зара, расположенный на побережье Далмации, — это был давний политический и экономический соперник Венеции. Иннокентий был крайне раздосадован, услышав об этом нападении, и его реакцией стало отлучение от церкви всего Крестового похода. Сначала этот акт неодобрения — крайняя духовная санкция из всех, имевшихся в распоряжении папы, — казалось, остановил кампанию. Но Иннокентий весьма неразумно принял раскаяние французских крестоносцев и позднее отменил их наказание (хотя венецианцы, не пытавшиеся получить прощение, остались отлученными от церкви). К этому времени среди крестоносцев стали раздаваться голоса несогласных, подвергавших сомнению направление, которое приняла экспедиция. Некоторые франки даже нашли возможность отбыть на Святую землю. Но большинство, однако, осталось с Бонифацием Монферратским и дожем Дандоло.

Когда добычи, полученной при захвате города Зара, оказалось недостаточно, Крестовый поход повернул к Константинополю и Византийской империи. Оправданием для столь необычного решения стал план крестоносцев восстановить права «законного» наследника Византии принца Алексея Ангела (сына свергнутого императора Исаака II Ангела), который затем расплатится с Венецией и финансирует поход на мусульманский Ближний Восток. Но на деле все обстояло не совсем так. Греки уже давно сдерживали амбиции венецианцев, желавших занять господствующее положение в средиземноморской торговле. Дандоло рассчитывал, по крайней мере, посадить на трон «ручного» императора, но, возможно, он имел в виду и другие, более обширные планы. Определенно дож не стал бы возражать, если бы Крестовый поход направился на Константинополь.

В общем, экспедиция позабыла о своей «священной» цели — возвращении Иерусалима. После короткого наступления существующий императорский режим в июле 1203 года был сброшен, причем ценой малой крови для греков, и Алексей был объявлен императором. Но когда выяснилось, что он не может выполнить свое обещание оказать щедрую финансовую помощь латинянам, отношения быстро испортились. В январе 1204 года Алексей был свергнут (и впоследствии задушен) членом соперничающего семейства Дука, получившим прозвище Мурзурфл, или Насупленные Брови (из-за его выдающихся бровей). Несмотря на собственную отчужденность в отношениях с последним императором, крестоносцы восприняли его свержение как переворот и назвали Мурзурфла тираном-узурпатором, которого следует убрать. Обеспечив себя, таким образом, веской причиной для военных действий, латиняне приготовились к полномасштабной осаде византийской столицы.

12 апреля 1204 года тысячи западных рыцарей ворвались в город и, несмотря на клятву крестоносцев, подвергли христианское население насилию, а город — разграблению. Великолепие Константинополя было уничтожено, город лишился своих величайших сокровищ, среди которых были такие священные реликвии, как Терновый венец и голова Иоанна Крестителя. Дож Дандоло захватил впечатляющую бронзовую статую четырех лошадей и отправил ее в Венецию, где она была позолочена и установлена над входом в базилику Святого Марка — как знак триумфа Венеции. Она по сей день остается в церкви.

Участники Четвертого крестового похода так и не отплыли в Палестину. Вместо этого они остались в Константинополе, основав новую латинскую империю, которую назвали Романия. Подражая византийской практике, ее первый суверен Бодуэн Фландрский 16 мая 1204 года надел украшенное драгоценными камнями облачение императора и был помазан на правление в монументальной базилике Святой Софии — духовном центре греческого православного христианства. А по другую сторону Босфора — в Малой Азии — уцелевшая греческая аристократия создала собственную империю — в Никее — и стала ждать возможности отмщения.

Причины и следствия

И современники, и ученые нашего времени задавались вопросом, что подвигло участников Четвертого крестового похода направиться к древней столице Византийской империи. Было выдвинуто предположение, что отклонение от маршрута было выражением растущего недоверия и антипатии, свойственных отношениям между крестоносцами и Византией в XII веке. Все же некоторые участники Второго крестового похода обдумывали возможность нападения на греческую столицу, а во время Третьего крестового похода был насильственно захвачен Кипр, византийский протекторат. Некоторые авторы даже намекали, что экспедиция в действительности была частью сложного антигреческого заговора, и захват Константинополя с самого начала был тщательно спланированной намеченной целью. Это представляется маловероятным, поскольку все предприятие с самого начала характеризовалось явным отсутствием эффективной организации.

На самом деле Крестовый поход был пущен по этому курсу плохо подготовленным договором с Венецией и почти наверняка дошел до стен Константинополя благодаря череде незапланированных прагматических решений и общих отклонений. Возможно, речь не шла о претворении грандиозного плана, но вместе с тем нельзя утверждать, что кровавый захват Константинополя латинянами не устраивал венецианцев и не содействовал амбициозным желаниям некоторых лидеров крестоносцев.

Экспедиция также подтвердила полный провал проекта «папского Крестового похода», так долго вынашиваемого Иннокентием III. События показали, что Иннокентий был не в состоянии навязать свою волю из Рима. В июне 1203 года, узнав об изменении маршрута Крестового похода и его движении к Константинополю, Иннокентий написал его лидерам и строго запретил нападать на христианскую столицу, однако на его запрет не обратили внимания. Затем в какой-то из периодов до ноября 1204 года Иннокентий получил письмо от нового латинского императора Бодуэна, возвещающее о захвате византийской столицы. Послание Бодуэна, очевидно, содержало изрядно облагороженную версию событий и представляло захват как величайший триумф христианства. Несмотря на прежние опасения, папа сначала возликовал. Создавалось впечатление, что по воле всемогущего Господа восточная и западная церкви теперь объединились под римским правлением и что с основанием новой латинской империи левантийские крестоносные государства теперь получат свежую помощь и активную поддержку. Только позднее он узнал подробности о кровожадной алчности, проявленной крестоносцами при захвате Константинополя, и его радость сменилась отвращением и презрением. Он отозвал свое первоначальное одобрение и назвал исход экспедиции позорной карикатурой.[337]

В начале XIII века, пока папство старалось оформить и использовать должным образом мощь Крестовых походов, баланс сил на Ближнем Востоке претерпел ряд судорожных изменений. После Третьего крестового похода и смерти Саладина и франки, и мусульмане были ослаблены и приведены в смятение серией кризисов в Палестине, Сирии и Египте. Латинским христианам, старавшимся выжить в Леванте и вынашивающим надежды на восстановление своих владений и экспансию, пришлось искать новые подходы к обороне Утремера и взаимодействию с исламом.

Летом 1216 года французский священнослужитель Жак де Витри имел срочное дело в Центральной Италии. Достигнув пятидесятилетнего возраста, Жак был образованным церковником, ярым реформатором и талантливым оратором. Он уже заслужил известность своими проповедями альбигойских кампаний и Пятого крестового похода. Возможно, именно его проповеди пробудили к жизни так называемый детский Крестовый поход. Впоследствии Жак создал очень ценное собрание материалов, относящихся к Крестовым походам, начиная от писем и исторических повествований и кончая «моделями» проповедей. Но в 1216 году он был избран новым епископом Акры, и, прежде чем отправиться в Левант, ему нужно было папское утверждение и благословение. Жак собирался встретиться с Иннокентием III, но прибыл в Перуджу 17 июля, на следующий день после смерти понтифика. Войдя в церковь, где ожидало погребения тело понтифика, Жак обнаружил, что ночью мародеры лишили тело папы богатых одежд. Остался только полуобнаженный, уже начавший разлагаться на летней жаре труп. «Как коротка и тщетна обманчивая слава этого мира», — заметил Жак, описывая происшедшее.

На следующий день преемником Иннокентия был избран папа Гонорий III, и Жак получил его благословение. Той осенью епископ отбыл на корабле из Генуи на Восток. Он совершил опасное пятинедельное путешествие, во время которого корабль неоднократно попадал в жестокие осенние шторм, во время которых «пассажиры на борту не могли ни есть, ни пить под страхом смерти». В Акру он прибыл в начале ноября 1216 года и в последующие месяцы совершил большое путешествие по Утремеру с проповедями, рассчитывая укрепить моральный дух христиан в преддверии Пятого крестового похода. Ближневосточный мир встретил его хронической политической нестабильностью, но кроме уже привычных старых соперников на сцене появились новые силы.[340]

Баланс сил на франкском Востоке

Если говорить о территории, государства крестоносцев были только слабой тенью себя прежних. Иерусалим и внутренние территории Палестины были в руках мусульман, и латинское Иерусалимское королевство теперь было бы правильнее называть Акрским королевством. Во владении франков осталась только узкая прибрежная полоса, от Яффы на юге до Бейрута на севере — последний был взят с помощью группы немецких крестоносцев в 1197 году. К моменту прибытия Жака де Витри на Восток иерусалимская монархия выбрала своей новой столицей Акру. Графство Триполи сохранило плацдарм в Ливане, и ряд крепостей тамплиеров и госпитальеров продлевали франкскую территорию на север. Поскольку мусульмане продолжали контролировать регион вокруг Латакии, не было сухопутной связи с княжеством Антиохия, да и это некогда могущественное княжество теперь было всего лишь небольшим участком земли вокруг самой Антиохии.

Уязвимость каждого из уцелевших франкских государств усугублялась ожесточенной борьбой за власть. Генрих Шампанский, правитель франкской Палестины, назначенный в конце Третьего крестового похода, дожил до 1197 года и погиб в результате несчастного случая — выпал из окна дворца в Акре. Единственный остававшийся в живых член королевской династии — Изабелла (вдова Генриха) — вышла замуж за Амори из рода Лузиньянов[341], который правил до 1205 года и тоже умер, переев рыбы. Вскоре после этого Изабелла последовала за ним. Затем королевский титул перешел к дочери Изабеллы от брака с Конрадом Монферратским, и наследование иерусалимской короны постепенно пошло через крайне запутанную сеть браков, несовершеннолетних правителей и регентств, и такое положение сохранялось на протяжении почти всего XIII века. В этой ситуации довольно много могущества и власти получили франкские бароны. В первые десятилетия из всеобщей неразберихи на политической сцене возникли две крупные фигуры.

Жан Ибелин (сын Балиана Ибелина) был регентом при королевской наследнице Марии в 1205–1210 годах[342] и стал самым важным латинским бароном в Палестине. Несмотря на то что на землях его предков в Ибелине и Рамле теперь властвовали мусульмане, династия Ибелинов в этот период процветала. Жану было дано лордство в Бейруте, и, кроме того, его семья имела прочную связь с франкским Кипром.

Соперником Ибелина был Жан де Бриенн, французский рыцарь из Шампани, происходивший из второстепенной знати. Жан женился на Марии в 1210 году, а когда она в 1212 году умерла, стал регентом и весьма эффективным правителем при их малолетней дочери Изабелле II. Вероятно, ему было около тридцати лет. Жан был опытным военным, имел в роду крестоносцев, однако ему не хватало богатства и связей на Западе. Большую часть своей карьеры он посвятил утверждению прав на иерусалимскую корону, называя себя королем, несмотря на возражения местной знати. Еще один шаг к известности Жан сделал в 1214 году, женившись на принцессе Стефании, наследнице армянского христианского королевства Киликия.

Под мудрым правлением последнего правителя из Рубенидов короля Левона I (правившего как принц Леон II в 1187–1198 годах и как король в 1198–1218 годах) восточное христианское королевство Киликия в XIII веке стало доминирующей силой в политике Северной Сирии и Малой Азии. Благодаря комбинации военных противостояний и смешанных браков династия Рубенидов тесно вплелась в историю латинской Антиохии и Триполи. После смерти графа Раймунда III Триполийского в 1187 году линии наследования в графстве и княжестве переплелись, и началась борьба за власть между франкскими и армянскими претендентами, даже более запутанная, чем в Палестине. Она продолжалась до 1219 года, когда Боэмунд IV взял власть над Антиохией и Триполи.[343]

Затянувшиеся междоусобные конфликты ослабляли и отвлекали внимание христиан Утремера в начале нового века, резко ограничивая их стремление к возврату прежних владений (на самом деле похожие проблемы периодически возникали до конца века). Но ущерб от этих мелких склок в какой-то мере компенсировался разногласиями, существовавшими и у мусульман.

Судьба империи Айюбидов

После смерти Саладина в 1193 году империя Айюбидов, кропотливо создаваемая в течение двух десятилетий, рухнула в одночасье. Султан намеревался разделить основную часть территории между тремя своими сыновьями в форме конфедерации, причем старший сын, аль-Афдаль, будет удерживать Дамаск и общую власть над землями Айюбидов. Аль-Захиру предстояло управлять Алеппо, а Утману — Египтом из Каира. На деле баланс сил вскоре сместился в пользу хитроумного брата Саладина аль-Адиля. Он контролировал Джазиру (северо-западная часть Месопотамии), но дипломатическое чутье и опыт политического и военного стратега позволили ему обойти племянников. Возвышению аль-Адиля в немалой степени способствовала некомпетентность аль-Афдаля в Дамаске. Там отпрыск Саладина быстро восстановил против себя самых доверенных советников своего отца и к 1196 году уже не мог править Сирией. Действуя, по крайней мере официально, как представитель Утмана, аль-Адиль в том же году захватил власть в Дамаске, а аль-Афдаль отправился в ссылку в Джазиру. Когда в 1198 году Утман умер, аль-Адиль взял на себя контроль над Египтом, и к 1202 году аль-Захир признал верховенство своего дяди.

В первой половине XIII века львиная доля империи Айюбидов находилась в руках аль-Адиля и его прямых потомков, а аль-Захир сохранил контроль над Алеппо. Аль-Адиль правил как султан и назначил трех своих сыновей эмирами в регионах: аль-Камиля в Египте, аль-Муаззама в Дамаске и аль-Ашрафа в Джазире. Иерусалим играл второстепенную роль в делах Айюбидов и совершенно определенно не был столицей. Несмотря на его духовную важность, изолированное положение города в Иудейских холмах означало, что его политическое, экономическое и стратегическое значение было ограниченным. Хотя аль-Адиль и его преемники постоянно предпринимали попытки поддерживать в порядке и украшать святые места, город в целом был заброшен. Да и джихад против франков как-то сам по себе приостановился, хотя Айюбиды, как и раньше, не брезговали пылкими речами о священной войне.

По сути, аль-Адиль принял в высшей степени прагматичный подход к взаимоотношениям с Утремером. Частично это произошло потому, что существовала более серьезная угроза со стороны других врагов: Зангидов Месопотамии и сельджуков Анатолии, а также восточных христиан Армении и Грузии. Придя к власти, аль-Адиль согласился на ряд перемирий с франками, которые действовали в первые годы XIII века (1198–1204, 1204–1210, 1211–1217) и широко поддерживались. Став султаном, аль-Адиль поддерживал и торговые связи с Венецией и Пизой.

Несмотря на относительно сдержаный характер отношений между мусульманами и латинянами, Айюбиды, вероятно, не отказались бы от дальнейших территориальных приобретений за счет Утремера, если бы не отдельные дополнительные моменты в истории крестоносных государств и всего Ближнего Востока.[344]

Военные ордены

В ходе XIII века религиозные организации, сочетавшие рыцарство и монашество, — военные ордены — стали играть более важную роль в истории Утремера. Проблемы, с самого начала тревожившие государства крестоносцев, — изоляция от Запада и нехватка людских и материальных ресурсов — только усилились после Третьего крестового похода. Распространение крестоносного движения на Иберийский полуостров и Прибалтику, ведение священной войны против папских врагов и еретиков, направление средств на защиту нового государства — латинской Романии — все это усилило затруднения франкского Леванта. Такое же влияние оказывала эндемическая политическая раздробленность в государствах крестоносцев.

На этом фоне тамплиеры и госпитальеры заняли подобающее им место, и к этим двум хорошо организованным орденам присоединился третий — Тевтонский. Этот орден был основан во время Третьего крестового похода, когда германские крестоносцы около 1190 года создали в районе Акры полевой госпиталь. В 1199 году папа Иннокентий III подтвердил их статус нового рыцарского ордена, который был самым тесным образом связан с династией Гогенштауфенов и Германией. В последующие годы тевтонские рыцари, как тамплиеры и госпитальеры до них, постепенно военизировались. К этому времени тамплиеры обычно носили белые накидки с красным крестом, госпитальеры — черные накидки с белым крестом, а тевтонцы выбрали для себя белые накидки с черным крестом.

В результате роста своего военного, политического и экономического могущества эти три ордена стали опорой латинского Востока, и их бесценный вклад в выживание Утремера был очевидным, когда в Акру прибыл Жак де Витри. Влияние каждого из орденов было тесно связано с папской поддержкой, поскольку таким образом они сохраняли независимость от местной церковной и политической юрисдикции, а также освобождение от налогов. Ордены получали щедрые благотворительные дары от европейской знати и имели крупные наделы земли на Западе. Кроме того, у каждого из орденов была земля на Кипре.

Их высокая популярность и наднациональный статус позволили орденам активно привлекать новых членов (и таким образом снабжать Утремер людской силой) и направлять богатства с Запада на войну за Святую землю. Треть своего дохода они отправляли на Восток. К концу XII века ордены создали такую сложную и надежную международную систему управления финансами, что, по сути, стали банкирами Европы и крестоносного движения. Именно тогда появились прародители современных чеков — стало возможным вложить деньги на Западе, получить кредитное письмо и потом обналичить его на Святой земле.

Военная роль орденов также еще более усилилась. Тамплиеры и госпитальеры могли при необходимости направить для участия в военных действиях по 300 рыцарей и 2 тысячи сержантов. Иными словами, в случае войны их вклад зачастую составлял половину или даже больше франкской боевой мощи. Их хорошо обученные и прекрасно оснащенные воины хотели и могли служить весь год, а не только ограниченный период времени, как обычная феодальная армия. Сохранившиеся экземпляры «Правил» (письменного устава), которые регулировали жизнь членов орденов, показывают, как много внимания уделялось строгой и абсолютной дисциплине в поле. Правила тамплиеров, к примеру, обеспечивали подробные указания относительно всего, от марша до разбивки лагеря и обеспечения продовольствием, причем основной акцент делался на строгом подчинении приказам и согласованности действий. Последнее являлось главной предпосылкой успеха и выживания тяжеловооруженных рыцарских армий. Прегрешения сурово карались. Провинившиеся могли быть временно лишены своего облачения и закованы в кандалы или даже исключены из ордена.

В общем, могущество трех главных военных орденов было большим и несомненным. Но в XIII веке существовал также ряд трудностей и опасностей. С ослаблением королевской и княжеской власти в Акре и Антиохии у военных орденов возросла возможность преследовать собственные цели, равно как и потенциал для пагубного соперничества между ними. Тамплиеры и госпитальеры, к примеру, поддерживали разные стороны во время спора о наследовании антиохийского престола. Более широкая роль орденов на других театрах военных действий, в том числе активное участие тевтонских рыцарей в событиях на балтийской границе, также влияла на функционирование левантийской военной машины.

Со временем поток всевозможных даров и пожертвований латинских покровителей орденам уменьшился. Частично это было связано с переменой отношения к религиозной жизни, но также со спадом общего интереса на Западе к судьбе Утремера. Поскольку военные ордены находились на передовой священной войны и десятилетиями являлись получателями щедрых даров латинского христианского населения, им также адресовалась суровая критика, когда в борьбе против ислама христиане терпели неудачи. В целом эти последние соображения стали играть важную роль только после 1250 года, но даже тогда тамплиеры, госпитальеры и тевтонцы все еще сохранили доступ к большим резервам людской силы и богатств.[345]

Замки крестоносцев

В XII и XIII веках военные ордены стали тесно ассоциироваться с великими ближневосточными замками, поскольку к 1200 году они были единственными силами в Леванте, которые могли позволить себе непомерные расходы на строительство и содержание замков и которые имели людей для обеспечения крепостей гарнизонами. В результате больших территориальных потерь, понесенных после 1187 года, замки стали играть еще более важную роль в защите раздробленных и уязвимых остатков государств крестоносцев. А сократившееся число франкских поселенцев в Леванте также увеличило их зависимость от физической защиты, предлагаемой фортификационными сооружениями.

Ни один средневековый замок не был полностью неприступным, да и крепость не могла остановить армию вторжения. Но замки помогали военным орденам доминировать на отдельных участках территории и защищать границы; они также служили относительно безопасными аванпостами, откуда можно было устраивать набеги и начинать наступления, и функционировали как административные центры. В XIII веке, однако, под их контролем оказалось намного меньше земли, чем раньше, и христианам приходилась рассчитывать на меньшее число крепостей, которые или располагались у моря (чтобы облегчить снабжение), или имели высокоразвитую систему защиты. При таких условиях только военные ордены могли развивать и удерживать замки достаточных размеров и силы.

В первой половине XIII века все три главных ордена тратили много средств и энергии или на модификацию и расширение существующих замков, или, как в случае с могучей тевтонской крепостью Монфор (расположенной в глубине материка относительно Акры), на постройку новых крепостей. Начиная с 1160 года франки начали строить крепости с более чем одной линией укреплений — так называемые «концентрические замки», — но этот подход достиг новых высот после 1200 года. Большие сдвиги произошли и в камнерезной технике. Появилась возможность возводить более прочные (но в архитектурном отношении более сложные) круглые оборонительные башни и скошенные стены, чтобы предотвратить подкопы. Кроме того, усовершенствования в дизайне сводчатых потолков позволили латинянам сооружать массивные складские помещения и конюшни, необходимые для снабжения крупных гарнизонов. Во время золотого века строительства замков военные ордены соорудили самые передовые укрепления Средневековья.[346]

После прибытия в Левант Жак де Витри, новый епископ Акры, в начале 1217 года объехал множество крепостей и описал свои впечатления в письме. Самой впечатляющей, по мнению де Витри, оказалась крепость Крак-де-Шевалье, расположенная на южном краю гор Ансария. Во владении госпитальеров она находилась с 1144 года. Крепость считалась грозным бастионом, во многом благодаря своему географическому положению на краю крутого горного склона. Саладин не делал попыток осадить крепость после победы при Хаттине. В начале XIII века госпитальеры провели масштабную перестройку (возможно, она шла и во время визита де Витри), и, когда все изменения и усовершенствования были завершены, Крак стал почти совершенной крепостью, вмещающей гарнизон из 2 тысяч человек.

Замок, сохранившийся до сегодняшнего дня, — возможно, самый зрелищный памятник эры Крестовых походов. Он построен из известняка и поражает элегантной красотой пропорций. Великолепное мастерство строителей говорит о той же приверженности безупречной точности и совершенству архитектурных деталей, которые мы видим в массивных готических соборах, построенных в Западной Европе примерно в это же время. Его сложная оборонительная система включает две линии стен с внутренним рвом и внешней цепью круглых башен и коробчатых навесных бойниц (выступающих вперед конструкций, которые облегчают лучникам и другим защитникам ведение огня). Вход в замок через тесный, идущий вверх наклонный туннель с многочисленными воротами и ловушками. Качество каменной кладки представляется исключительным — известняковые блоки вырезаны с такой точностью, что не видно строительного раствора.[347]

Торговля и экономика Утремера

Военные ордены и замки, такие как Крак-де-Шевалье, конечно, помогали поддерживать оборонительную целостность Утремера, однако продолжительное выживание государств крестоносцев в действительности напрямую связано с другим фактором, лежащим отнюдь не в военной сфере, — с торговлей. Франки, осевшие на Востоке, поддерживали торговые связи с другими государствами Леванта на протяжении всего XII века, но после Третьего крестового похода масштаб, размах и важность этих связей возросли. Со временем соседствующие латинские и исламские государства Ближнего Востока установили настолько тесные связи коммерческой взаимозависимости, что мусульмане Сирии и Египта предпочли позволить им сохранить свой небольшой плацдарм на побережье, чтобы не рисковать разрывом торговых отношений и снижением дохода.

Франкский контроль над сирийскими и палестинскими портами — воротами к средиземноморской торговле — оказался жизненно важным в этом отношении. Другие более широкие силы тоже работали на благо Утремера. До XIII века египетский порт Александрия функционировал как экономический центр торговли между Востоком и Западом. После 1200 года, однако, структура и поток коммерческого транспорта постепенно изменились. Завоевание латинянами Константинополя в 1204 году повлияло на распределение рынков, и, что еще важнее, пришествие монголов возродило сухопутные маршруты из Азии. Латинский Восток был получателем чистого дохода от этого процесса, в то время как Египет постепенно утратил свое господствующее положение. Александрия продолжала вести оживленную торговлю ценными грузами из Индии, в том числе специями, такими как перец, корица и мускатный орех, а также лекарствами и такими снадобьями, как имбирь, алоэ и листья сенны. Египет также оставался главным поставщиком в Европу квасцов (необходимый компонент для дубления кожи). Но в остальных отношениях Утремер стал главным центром торговли Леванта.

Латиняне жили на Востоке уже больше века, и у них было время, чтобы создать и укрепить сложные и разветвленные транспортные сети и связи, необходимые, чтобы развить эту возможность. А экономическая живучесть государств крестоносцев в этот же период получила серьезное подспорье в виде создания и усовершенствования высокодоходного промышленного производства таких товаров, как сахарный тростник, шелк, хлопок, сырье для которых выращивалось также на латинских восточных территориях. Товары отправлялись на Запад и там продавались. Также производилась стеклянная посуда.

Все это означало, что в ходе XIII века такие франкские города, как Антиохия, Бейрут, Триполи и Тир, процветали. Хотя, несомненно, главным торговым центром Утремера была Акра. После Третьего крестового похода Акра стала новой столицей франкской Палестины и королевской резиденцией. В «старом» городе XII века собственную часть имели все ведущие силы королевства — от тамплиеров, госпитальеров и тевтонских рыцарей до итальянских купцов Пизы, Венеции и Генуи, причем многие из них стали окруженными стенами анклавами, в которых были многоэтажные здания. В городе также было много рынков, в том числе крытых — для защиты от летнего зноя, и других строений промышленного назначения. Сахарный завод Акры был разрушен Айюбидами в 1187 году, но стекольное и металлургическое производства остались, равно как и улица кожевенников, а в генуэзском квартале располагался завод по производству высококачественного мыла.

До 1193 года в черте города, то есть в окружении городских укреплений, были большие открытые пространства, особенно с сухопутной стороны города на севере и востоке, вдали от напряженной морской стороны и доков. Акра стала плотно населенным урбанизированным центром, что со временем привело к продлению главных стен в северном направлении, чтобы защитить ими пригород, известный как Монмусар. И, несмотря на то что многие части города имели удивительно хорошо развитую систему сбора сточных вод, интенсивное развитие означало, что плотно заселенная метрополия стала сильно загрязняться, а значит, появилась опасность инфекционных болезней и эпидемий. Значительная часть отходов Акры, в том числе с королевской бойни и рыбного рынка, сливалась в гавань, которая со временем получила название «Лордемер» — грязное море. К середине XIII века ситуация настолько усугубилась, что в церкви, расположенной в венецианском квартале, пришлось наглухо закрыть главные окна, выходящие в порт, чтобы на алтарь не дул зловонный ветер.

В Акре поселился Жак де Витри, новый латинский епископ. Он нашел Акру погрязшей в безнравственности и беззаконии, назвал ее «вторым Вавилоном», «ужасным городом, полным бесчисленных позорных сцен и дурных дел». А людей он посчитал «интересующимися только услаждениями плоти». Жака привел в замешательство космополитический характер порта. Старофранцузский язык все еще был главным языком общения в торговле, но кроме него купцы в Акре говорили на множестве других западных языков — португальском, английском, итальянском и немецком, которые смешивались с языками Леванта, образуя неповторимые сочетания.

В XIII веке Акра стала местом встречи Востока и Запада. Таков был один из аспектов новой роли Акры — ведущего города-пакгауза Средиземноморья, склада, куда стекались грузы со всего Ближнего Востока до отправки на Запад. Акра также стала воротами для постепенно увеличивающегося объема торговых грузов из Европы на Восток.

Через город проходил довольно большой ассортимент грузов. Сырье — шелк, хлопок, льняные волокна — поступало в кипах из местных центров производства в Палестине и в других городах, например занятом мусульманами Алеппо. Шла торговля и готовыми продуктами, к примеру шелковой одеждой, изготовленной в Антиохии. Многие товары использовались в самой Акре и отправлялись на более удаленные рынки: например, сахарный тростник с палестинских плантаций, вино из Галилеи, Латакии и Антиохии; фиги из долины Иордана. Кальцинированная сода, производимая в районах большой концентрации солончаков (например, на побережье), чтобы обеспечить щелочную золу, использовалась при окраске текстиля и производстве мыла. Она также необходима при производстве стекла, причем в стекольном производстве мог также использоваться великолепного качества песок из реки Белус.

Характерной чертой для XIII века стал рост количества товаров, отправляемых с Запада на Восток. Латинские купцы все чаще отправлялись на мусульманские территории, чтобы торговать шерстяными вещами (в первую очередь из Фландрии) и шафраном (это единственная западная специя, нашедшая рынок на Востоке), к примеру, в Дамаске, прежде чем вернуться в Акру с грузом шелка, драгоценных и полудрагоценных камней.

Обычно за год в Акре имело место два периода напряженной активности — перед Пасхой и в конце зимы, когда основная масса судов приходит с Запада, привозя массу торговцев и путешественников. В это время в порту полно менял, обменивавших деньги, и зазывал, предлагающих приезжим жилье или экскурсии по городу. В этот порт уже давно прибывали христианские паломники, следовавшие на Святую землю, но, поскольку Иерусалим и многие другие святые места после Третьего крестового похода оказались недоступными, Акра стала местом паломничества сама по себе. В городе было около 70 церквей, святилищ и госпиталей для нужд паломников, и в лавках велась оживленная торговля предметами культа местного производства — рисованными иконами и т. д. Акра также стала главным центром книгоиздания на латинском Востоке, где в помещении для переписки работали лучшие мастера той эпохи, копировавшие труды по истории и литературе для богатых клиентов.[348]

Благодаря широкой коммерческой деятельности Акра была одним из самых оживленных городов на латинском Востоке. История города также является подтверждением того факта, что международная торговля — основная деятельность, помогшая Утремеру выжить в XIII веке.

Пока Фридрих II и папа Гонорий договаривались об условиях, первые отряды крестоносцев из Австрии и Венгрии начали прибывать в Палестину. В 1217 году латиняне совершили три нерешительные вылазки на территорию Айюбидов, но эти «ложные выпады» были только прелюдией к основной экспедиции. С началом лета 1217 года фрисландские и германские крестоносцы, среди которых был германский проповедник и ученый Оливер Падерборнский, были готовы для полномасштабной атаки. В ней приняли участие: Жан де Бриенн (теперь предъявлявший права на иерусалимскую корону), военные ордены, франкские бароны Леванта и Жак де Витри, епископ Акры. К началу 1218 года Пятый крестовый поход был готов к постановке новой цели.

Официальной целью кампании было возвращение Иерусалима. Его необходимо было отобрать у султана Айюбидов аль-Адиля. Но франки предпочли не выступать против мусульманской Палестины. Вместо этого, по словам Жака де Витри, «мы планировали направиться в Египет, где плодородная земля и несчетное количество богатств, от которых сарацины черпают силу и богатство, позволяющие им удерживать нашу землю. После того как мы захватим ту землю, мы с легкостью вернем себе все Иерусалимское королевство». Эта стратегия явно перекликалась с планами Ричарда Львиное Сердце в начале 1190-х годов, и, если верить некоторым его лидерам, Четвертый крестовый поход, до того как экспедиция повернула на Константинополь, тоже должен был ударить по Нильскому региону. Египетское наступление с самого начала присутствовало и в концепции нового Крестового похода папы Иннокентия III.[350]

Первоначальной целью христиан стал город Дамьетта, расположенный в 100 милях (161 км) к северу от Каира, — аванпост, который Оливер Падерборнский назвал «ключом ко всему Египту». Крестоносцы прибыли в Северную Африку на кораблях в мае 1218 года, высадились на западной стороне главного рукава дельты Нила, в месте, где он впадает в Средиземное море. Сильно укрепленный город Дамьетта располагался на небольшом расстоянии от места высадки, но в глубине материка, между восточным берегом Нила и большим внутренним соленым водоемом, известным как озеро Менсал. Согласно записям Оливера, метрополия была защищена тремя рядами укреплений, с широким и глубоким рвом, расположенным за первой стеной, а также цепью из двадцати восьми башен, укреплявших вторую стену.

Выбрав Жана де Бриенна лидером, крестоносцы разбили лагерь на западном берегу реки напротив города. Тем временем сын аль-Адиля аль-Камиль, эмир Египта, вывел свои силы к северу от Каира и расположил для наблюдения за Дамьеттой на восточной стороне Нила. Первой задачей, которую предстояло решить франкам, было обеспечение свободного доступа к воде. Путь им блокировала прочная цепь, протянутая между городом и укрепленным островом, известным как Башня Цепи, в середине Нила. Цепь не позволяла судам подниматься вверх по реке (а часть Нила между Башней и западным берегом стала настолько засоленной, что была непроходимой). В течение лета крестоносцы сделали ряд бесплодных попыток захватить Башню, обстреливая ее и используя брандеры. Через некоторое время изобретательный Оливер Падерборнский придумал нечто вроде плавучей осадной башни, состоявшей из двух кораблей с подъемными мостами, управляемыми системами блоков, которую описал как «деревянное сооружение, подобного которому еще не видели на море». Франки использовали ее при штурме 24 августа 1218 года, который оказался успешным. Перерубив цепь, крестоносцы обеспечили себе доступ к воде.

Франкам тем летом везло. Их нападение на Египет застало аль-Адиля врасплох. Оно также совпало с отвлекающей, пусть даже совершенно неэффективной попыткой сына Саладина аль-Афдаля установить контроль над Алеппо с помощью сельджуков Анатолии. Потратив лето на стабилизацию положения в Сирии, аль-Адиль возвращался в Египет, но по пути заболел и 31 августа умер. Услышав эту новость, крестоносцы решили, что султана убил шок из-за их последних успехов. Аль-Адиль был великим поборником дела Айюбидов, но, хотя его кончина ослабила ислам, до краха мусульманского сопротивления все же было еще далеко. Аль-Камиль был готов занять место отца — единственный вопрос заключался в том, поддержат ли его братья — аль-Муаззам в Дамаске и аль-Ашраф в Джазире. Если нет, аль-Камилю предстояло решить, какое дело следует считать приоритетным — сопротивление крестоносцам или обеспечение своего господства над империей Айюбидов.[351]

Кардинал Пелагий

В конце лета 1218 года Пятый крестовый поход быстро терял импульс. В основном это произошло из-за новой черты кампании. Благодаря административным и финансовым реформам папы Иннокентия III экспедиция была относительно неплохо обеспечена и имела обширный флот поддержки. Это означало, что крестоносцы могли вернуться в Европу, не испытывая особых трудностей, по мере прибытия им на смену свежих войск из Европы. На первый взгляд практика казалась разумной, потому что она помогала армии крестоносцев восстанавливать силы благодаря притоку людской силы. Однако на самом деле она имела пагубное влияние на мораль тех франков, которые оставались на линии фронта, и препятствовала развитию и установлению дружеских связей между крестоносцами, что было очень важно, исходя из опыта прежних кампаний.

Прибытие и отъезд новых латинских контингентов также привнесли изменения в командование и связанные с этим сдвиги в стратегическое мышление. В конце лета 1218 года многие немцы и фрисландцы отправились домой. В это же время в Северную Африку вместе с крестоносцами из Англии, Франции и Италии прибыл испанский церковник Пелагий, кардинал-епископ Альбано. Пелагий, человек сильный и упорный, прибыл на осаду Дамьетты в качестве папского легата для реализации возлагаемой Иннокентием надежды на возглавляемый церковью Крестовый поход. Некоторые современные историки описали его далеко не лучшим образом: один из авторов заявил, что кардинал был «безнадежно недальновиден и тупо упрям». Также было выдвинуто предположение, что кардинал принял командование Пятым крестовым походом. Ни одно из этих мнений не является до конца верным. На самом деле авторитет и влияние Пелагия росли постепенно, и, по крайней мере вначале, он весьма эффективно сотрудничал с другими лидерами, такими как де Бриенн. Церковное лидерство кардинала также помогло пробудить новое чувство религиозной преданности в армии, подняло настроение и моральный дух людей. Это являлось важным фактором, поскольку испытания ожидали нешуточные.

В месяцы после прибытия Пелагия латиняне столкнулись с проблемой, с которой приходилось бороться и многим армиям крестоносцев до них: зимняя осада. Собравшись на западном берегу Нила, напротив Дамьетты, они испытывали много мучений. В ночь на 29 ноября разыгрался такой сильный шторм, что волнами залило лагерь франков, так что, проснувшись, крестоносцы находили в своих палатках рыбу. Скудная пища привела к вспышке цинги. Оливер Падерборнский и Жак де Витри описывали страдания заболевших. Утверждали, что христиане больше не могли видеть песок и мечтали о возможности посмотреть на поле зеленой травы. Конечно, население Дамьетты тоже страдало, равно как и аль-Камиль в своем лагере на юге. В начале 1219 года он был вынужден вернуться в Каир, чтобы помешать попытке государственного переворота, но своевременное прибытие его брата аль-Муаззама ликвидировало опасность, и аль-Камиль смог вернуться к осаде раньше, чем франки успели воспользоваться преимуществом.[352]

Тупик

Первые восемь месяцев 1219 года ситуация оставалась тупиковой. Крестоносцы достаточно хорошо закрепились на своем берегу Нила, чтобы не опасаться атаки, но им не хватало людской силы и ресурсов, чтобы сломить оборону Дамьетты или вытеснить войска аль-Камиля с поля боя. Положение латинян ухудшилось, когда в мае еще одна группа войск вернулась на Запад. На протяжении большей части этого периода люди надеялись на скорое прибытие Фридриха II. Все крестоносцы, включая Пелагия, ожидали появления монарха из дома Гогенштауфенов во главе большой грозной армии, которая моментально сломит любое сопротивление Айюбидов. Проблема заключалась в том, что Фридрих все еще находился в Европе и спорил с Римом относительно коронации, и до Египта дошли слухи, что он не присоединится к крестоносцам до марта 1220 года — и это еще в самом лучшем случае. Жак де Витри, вспоминая о настроении армии, написал: «Большинство наших людей находились во власти отчаяния».[353]

В этот период театр военных действий в Египте посетил самый странный визитер за всю историю крестовых войн. Летом 1219 года в лагерь христиан прибыл Франциск Ассизский, святой, проповедовавший принципы крайней бедности и страстной веры. Он проделал путь в Египет в лохмотьях святого человека, веря, что может принести миру мир (и успех Крестовому походу), обращая мусульман в христианство. Святой Франциск явился в лагерь мусульман для переговоров и попросил удивленных египтян отвести его к аль-Камилю. Приняв его за безумного, но безобидного попрошайку, они согласились. Во время последовавшей странной аудиенции аль-Камиль вежливо отклонил предложение Франциска продемонстрировать могущество христианского Бога, пройдя сквозь огонь, и святой был вынужден вернуться восвояси ни с чем.

Несмотря на интересную «дополнительную программу», положение в Египте было серьезным. Урожай в дельте всегда был тесно связан с небольшими колебаниями в ежегодном разливе Нила. В том году река не сумела подняться над берегами во многих районах, и это вызвало резкий рост цен на зерно, а также нехватку продовольствия. К сентябрю аль-Камиль признал, что измученный гарнизон Дамьетты находится на грани краха, и потому предложил крестоносцам условия перемирия. В обмен на снятие блокады он обещал возвращение франкам Иерусалима и большей части Палестины и, возможно, также Истинного креста. Замки Керак и Монреаль оставались у Айюбидов, но в качестве компенсации мусульмане обещали весьма привлекательную ежегодную дань.

Это невероятное предложение подтвердило, что настоящие приоритеты Айюбидов находились в Египте и Сирии, а не в Палестине. Предложение вернуть христианам Святую землю вдохнуло новую жизнь в Иерусалимское королевство и весь Утремер. Однако в этот критический момент появились первые явные признаки разногласий между лидерами экспедиции. Жан де Бриенн и Тевтонский орден высказались за заключение договора с мусульманами. Их поддержали многие крестоносцы. Но в конце концов верх одержали взгляды кардинала Пелагия, одобренные тамплиерами, госпитальерами и венецианцами, и предложение аль-Камиля было отвергнуто. Были высказаны законные опасения, касающиеся жизнеспособности Франкского королевства, лишенного трансиорданских крепостей Керак и Монреаль, которые были так же важны и для аль-Камиля, надеявшегося с их помощью сохранить в безопасности коммуникации между Египтом и Дамаском. Венецианцы могли также быть больше заинтересованными в коммерческом потенциале Дамьетты, чем в возвращении Иерусалима. Но ключевым соображением, стоявшим за решением Пелагия, была искренняя вера в то, что появление Фридриха II даст возможность получить более выгодные условия.

Переговоры окончились ничем, и в конце лета еще несколько групп крестоносцев отбыли на Запад; им на смену прибыли другие, что вовсе не способствовало укреплению порядка в христианской армии. В начале ноября 1219 года аль-Камиль сделал последнюю попытку вытеснить франков, начав большое наступление, однако его войска были отброшены. К этому времени население Дамьетты находилось в тяжелейшем положении. В ночь на 5 ноября итальянские крестоносцы заметили, что одна из городских башен, уже частично разрушенная, осталась без охраны. Бросившись вперед с осадной лестницей, они поднялись на стену и очень скоро позвали остальных следовать за ними. В городе латиняне увидели страшное зрелище. Оливер Падерборнский записал, что они «обнаружили улицы, заваленные телами мертвых, умерших от болезней и голода». Когда обыскали дома, там были найдены ослабевшие мусульмане, лежавшие на кроватях рядом с трупами. Осада, длившаяся восемнадцать месяцев, дорого обошлась защитникам города — десятки тысяч человек погибли. Тем не менее франки ликовали — они долго ждали этого успеха, да и добыча оказалась немаленькой — много золота, серебра, шелков. Жак де Витри тем временем надзирал за немедленным крещением выживших мусульманских детей.[354]

Когда аль-Камиль осознал, что Дамьетта пала, он поспешно отошел на сорок миль (64 км) к югу вдоль течения Нила и занял позиции в Мансуре. В этом случае у него было более чем достаточно времени, чтобы подготовить оборону, потому что, после того как ликование схлынуло, оказалось, что Пятый крестовый поход парализован нерешительностью. Острые споры вызвала дальнейшая судьба Дамьетты. Жан де Бриенн собирался потребовать город для себя, и позднее даже были отчеканены монеты, утверждающие его права, однако Пелагий желал удержать Дамьетту (и львиную долю собранной добычи) для папства и Фридриха И. Постепенно было выработано временное компромиссное решение — Жан получил возможность править в городе до появления германского короля.

Более проблематичной стала выработка будущей стратегии. Крестовый поход повернул на Дамьетту, считая ее средством для достижения цели, но теперь следовало наметить следующие шаги. Можно ли использовать город как козырь для обеспечения возврата Святой земли на более привлекательных условиях, чем те, что были предложены? Или Пятый крестовый поход должен продолжиться в Египте — идти вверх по течению Нила, разбить силы аль-Камиля и захватить Каир?

Использовать победу

В беспрецедентной вопиющей нерешительности прошло полтора года. Крестоносцы оставались в Дамьетте, размышляли, что делать дальше, и ожидали явления Фридриха II. Жан де Бриенн покинул Египет — для того, чтобы добиться короны Киликийской Армении после смерти короля Левона I, а также чтобы проверить оборону Палестины против возобновившихся нападений мусульман аль-Муаззама. Шли месяцы, и Жан стал подвергаться жестокой критике за то, что не участвует в Крестовом походе.

Оставаясь в Дамьетте, Пелагий взял под контроль франкские армии и делал все от него зависящее, чтобы сохранить порядок. У кардинала была таинственная книга на арабском языке, предположительно данная крестоносцам сирийскими христианами. Ее перевели и зачитывали армии. Текст был, по сути, собранием пророчеств, написанных в IX веке, имеющих отношение к откровениям святого Петра. Книга вроде бы предсказала события Третьего крестового похода, а также падение Дамьетты. Она также объявляла, что Пятый крестовый поход добьется победы под предводительством величайшего короля западного мира. Все это, конечно, звучало весьма фантастично, однако Оливер Падерборнский и Жак де Витри отнеслись к предсказанию очень серьезно. Пелагий постоянно ссылался на предсказания, чтобы оправдать свой категорический отказ от переговоров с Айюбидами и терпеливое ожидание прибытия Фридриха II.[355]

Наконец, 22 ноября 1220 года папа Гонорий III сдался перед настойчивостью Фридриха и помазал его как императора Германии. Взамен Фридрих вернулся к выполнению своей клятвы крестоносца. Приход весны 1221 года показался новым рассветом для Пятого крестового похода. В мае прибыла первая волна немецких крестоносцев под командованием Людвига Баварского, и, получив столь мощное подкрепление, Пелагий наконец принял решение идти на юг и атаковать новый, отлично укрепленный лагерь аль-Камиля в Мансуре. К несчастью для франков, кампания велась преступно неумело. Даже если выпадала удачная возможность, христиане медлили. Наступление началось только 6 июля 1221 года. На следующий день Жан де Бриенн вернулся в Египет и присоединился к Крестовому походу. Часть крестоносцев осталась защищать Дамьетту, но силы латинян все равно составляли около 1200 рыцарей, 4 тысячи лучников и множество прочих пехотинцев. Марш в южном направлении по восточному берегу Нила сопровождался также большим христианским флотом.

Проблема заключалась в том, что Пелагий практически не знал рельефа местности вокруг Мансуры и, судя по всему, не имел никакого понятия о гидрологии дельты Нила. Зато аль-Камиль выбрал место для лагеря тщательно и обдуманно. Расположенная к югу от соединения Нила и второстепенного притока — реки Танис, впадающей в озеро Менсал, база Айюбидов была практически недосягаема. Кроме того, любая атакующая армия оказалась бы зажатой между двумя водными потоками. Приближался ежегодный августовский разлив Нила. Это означало, что, если крестоносцы будут продолжать мешкать, их наступление будет остановлено не мусульманами, а неукротимыми водами великой реки.

Возможно, именно для того, чтобы вызвать задержку, аль-Камиль повторил предложение мира на тех же условиях, которые выдвигались в 1219 году. Ему было чрезвычайно выгодно тянуть время, поскольку он с нетерпением ждал прибытия подкрепления аль-Ашрафа и аль-Муаззама. Но, несмотря на споры и тревожные предупреждения от тамплиеров и госпитальеров о концентрации сил Айюбидов в Египте, Пелагий снова отказался вести переговоры, и Крестовый поход двинулся дальше. Трудно сказать, стал бы аль-Камиль соблюдать договоренность, будь она достигнута на этой стадии.

К 24 июля франки достигли селения Шарамса, расположенного в нескольких днях пути от Мансуры. Там они отбили атаку мусульман, что укрепило моральный дух крестоносцев. Но из-за предстоящего разлива Нила Жан де Бриенн посоветовал немедленно отступать к Дамьетте. Его совет был отвергнут Пелагием, который теперь, судя по всему, был уверен в победе христиан. А на самом деле они шли в хорошо подготовленную ловушку.

Продолжая двигаться на юг, франки не обратили внимания на небольшой приток, впадающий в Нил с запада. Это была большая ошибка. Вроде бы невинный «приток» на самом деле был каналом Махалла, водным потоком, который соединяется с Нилом к югу от Мансуры. Когда армия крестоносцев проследовала мимо со своим флотом, аль-Камиль выслал группу собственных судов, чтобы те вошли в Нил и заблокировали путь к отступлению, и даже затопил четыре судна, чтобы гарантировать непроходимость реки. К 10 августа христиане заняли позиции перед Мансурой — в вилке между Нилом и Танис. Примерно в это же время, однако, в Египет прибыли аль-Ашраф и аль-Муаззам и повели свои войска на северо-восток, таким образом заблокировав отход по суше. Вскоре после этого начался разлив Нила.

Положение участников Пятого крестового похода быстро стало невыносимым. Вода поднималась, флотом стало невозможно управлять, и перегруженные суда начали тонуть. Одно время рассматривался вопрос о создании укрепленного лагеря и ожидании подкрепления, но к вечеру 26 августа ситуация усугубилась настолько, что началось внезапное и хаотичное бегство. Дисциплину сохраняли только тамплиеры в арьергарде. В это время аль-Камиль приказал открыть шлюзовые ворота, которые использовались, чтобы смирить великую реку, вода хлынула на поля, еще сильнее ухудшив положение франков. Земля так сильно размокла от воды, что франки проваливались в нее по пояс. Проведя день в бесплодных попытках продвинуться на север, Пелагий был вынужден смириться с реальностью и 28 августа 1221 года запросил перемирия.

После двух предложений вернуть христианам Иерусалим кардиналу и его сподвижникам ничего не оставалось — только принять унизительное полное поражение. Аль-Камиль относился к франкам с подчеркнутым уважением — он хотел побыстрее завершить неприятное общение с ними и в конце концов укрепить свою власть над Египтом. Тем не менее он потребовал немедленного возвращения Дамьетты и освобождения всех мусульманских пленных. Единственная уступка заключалась в том, что восьмилетнее перемирие между латинским христианством и Айюбидами не будет распространяться на недавно помазанного императора Фридриха II. 8 сентября аль-Камиль вошел в Дамьетту, восстановил свою власть над Нильским регионом, а франки покинули Египет с пустыми руками.

Сокрушительная неудача, которую в итоге потерпел Пятый крестовый поход, вызвала волну критики, в начале 1220-х годов прокатившуюся по всему латинскому христианскому миру. Кардинала Пелагия обвинили в неэффективном и неумелом руководстве — в основе некоторых его ошибок лежало идеализированное представление о направляемом церковью Крестовом походе папы Иннокентия III. Жан де Бриенн также подвергся осуждению за пренебрежение своим положением полевого командира и оставление армии крестоносцев на длительное время в Дамьетте. Но самым активным нападкам подвергся Фридрих II, великий император, который, несмотря на все свои обещания, так и не прибыл в Северную Африку. Даже в 1221 году он снова отложил свой отъезд из-за политических беспорядков на Сицилии, а в конце лета, когда катастрофа на Ниле положила конец Пятому крестовому походу, действовать уже не было смысла.[356]

Фридрих наглядно продемонстрировал, что приоритетными для него являются защита, укрепление и расширение империи Гогенштауфенов. Для средневекового монарха в этом не было ничего необычного. Схожие проблемы приходилось решать Генриху II и Ричарду I Львиное Сердце, а также Филиппу-Августу. С одной стороны, преданность своей стране и упорство Фридриха достойны всяческих похвал. Но после Пятого крестового похода на нового императора усилилось давление. Он должен был выполнить свою клятву и вступить в войну за Святую землю. Этого от него требовало общественное мнение, но особенно сильное давление оказывало папство. Гонорий III отчаянно стремился возобновить кампанию за возврат Иерусалима. Тем самым он рассчитывал смягчить собственную вину за неудачу в Дамьетте. Он также понимал, что Фридрих, теперь взявший в кольцо папские владения, представляет собой прямую и явную угрозу римскому суверенитету. Крестовый поход мог стать полезным и эффективным средством контроля над потенциальным врагом.

Stupor mundi

Фридрих II был одной из самых противоречивых фигур средневековой истории. В XIII веке сторонники называли его stupor mundi (чудо света), а враги — «зверем Апокалипсиса». Сегодняшние историки продолжают спорить, кем он все же был — тираническим деспотом или дальновидным гением, первым монархом, предвестником эпохи Возрождения. Фридрих обладал довольно-таки непривлекательной внешностью — пузатый, лысеющий, с плохим зрением. Но к 1220 году он был самым могущественным правителем христианского мира, императором Германии и королем Сицилии.

Одно время предполагалось, что Фридрих обладал отнюдь не средневековым и просвещенным подходом к управлению, религии и интеллектуальной жизни и что он привнес революционную перспективу в движение крестоносцев, трансформировав священную войну и судьбу Утремера одним мановением своей могущественной руки. В действительности Фридрих вовсе не был радикалом ни как монарх, ни как крестоносец. Он вырос на Сицилии, где было местное арабское население и сохранялись давно установившиеся контакты с мусульманами. Поэтому он был знаком с исламом, немного знал арабский язык, держал на службе мусульманских телохранителей и даже имел гарем. Он обладал пытливым умом, проявлял интерес к науке и был страстным любителем соколиной охоты. Но идея поддержания культурного королевского двора была отнюдь не нова. Иберийские христианские короли Кастильи были, вероятно, даже более открытыми для мусульманского влияния в этот период. А Фридрих не всегда проявлял терпимость в отношении веры и христианских догм, жестоко подавил восстание сицилийских арабов в 1222–1224 годах и боролся с еретиками в своей империи.

И его современники, и ученые сегодняшнего дня утверждают, что новый император из династии Гогенштауфенов не проявлял интереса к священной войне. Но все же, несмотря на его неучастие в Пятом крестовом походе, Фридрих со временем доказал свою преданность делу крестоносцев. Но его подход к борьбе за господство на Святой земле был обусловлен твердым убеждением, что ему судьбой предназначено распространить свою императорскую власть на весь христианский мир. Возглавив Крестовый поход, Фридрих стремился исполнить то, что он считал естественной обязанностью христианского императора, и осуществить свое право вернуть священный город Иерусалим и управлять им.[357]

Император-крестоносец, иерусалимский король

В середине 1220-х годов папа Гонорий III неоднократно старался «привязать» Фридриха к новому крестоносному обету. Первоначально кампания должна была начаться в 1225 году, но в марте 1224 года император попросил об отсрочке из-за трудностей с обеспечением порядка на Сицилии. Терпение папы уже почти иссякло, однако все же в Сан-Германо (северо-западная часть Италии) в июне 1225 года было заключено соответствующее соглашение. Договор содержал ряд строгих условий: Фридрих должен набрать армию из тысячи рыцарей и профинансировать их действия на Святой земле в течение двух лет; дополнительно он должен обеспечить 150 судов для транспортировки крестоносцев на Восток и снабдить Великого магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальца 100 тысячами унций серебра. Самое важное, император обязывался под угрозой отлучения от церкви выступить в поход до 15 августа 1227 года. Фридрих принял все эти условия частично по собственной воле, желая все же совершить восточную кампанию, а частично стремясь завоевать поддержку особого крестоносного налога населением империи. Этот налог был в высшей степени непопулярным, поскольку многие опасались, что, как и в прошлом, вырученные суммы в конечном счете попадут в императорскую казну. Согласившись на заключенный в Сан-Германо договор, Фридрих давал понять, что на этот раз он исполнит клятву. Это дало ему поддержку подданных, но также заставило соблюдать опасно строгий регламент.

К этому времени император стал закладывать дипломатические основы своей экспедиции на Ближний Восток, для чего установил контакты с двумя правителями Леванта — Жаном де Бриенном и аль-Камилем, — причем оба верили, что смогут манипулировать Фридрихом к собственной выгоде. Они совершенно не рассчитывали на его хитрость и коварство политика и переговорщика, удивительную способность сочетать прагматизм и решительность. В начале 1220-х годов Жан де Бриенн все еще претендовал на титул короля Иерусалима, будучи регентом при своей малолетней дочери — Изабелле II, но столкнулся с сопротивлением склонных к независимости франкских баронов, которые теперь стали экспертами в области использования законов и традиций королевства для ограничения королевской власти. В 1223 году Жан согласился на брачный союз Изабеллы и императора Фридриха, уверенный, что поддержка Гогенштауфена укрепит его положение как короля. Союз был должным образом оформлен в ноябре 1225 года на церемонии в Бриндизи (юг Италии), на которой присутствовал Жан и ведущие представители иерусалимской аристократии. К удивлению и досаде Жана, как только церемония завершилась, Фридрих заявил о своих правах на франкскую Палестину и страхом склонил латинскую знать подчиниться его власти. Такой поворот оставил Жана де Бриенна недовольным и лишенным всяческих прав, но он также переписал правила лидерства в Крестовом походе — в будущей экспедиции командовать предстояло человеку, совмещавшему «должности» крестоносца, германского императора и иерусалимского короля.

В 1226 году Фридрих также начал диалог с аль-Камилем, султаном Египта из Айюбидов, хотя не вполне понятно, какая из сторон явилась инициатором. Аль-Камиль вроде бы знал о планируемой экспедиции императора и, чтобы развеять возможную угрозу Нильскому региону, предложил необычный пакт. Как и его отец аль-Адиль, новый султан был более заинтересован в достижении дипломатического урегулирования с франками — тем самым обеспечивая их общие коммерческие интересы, — чем в ведении кровавого и разрушительного джихада. Положение аль-Камиля как главы конфедерации Айюбидов в 1226 году также было под угрозой. После Пятого крестового похода отношения с братом аль-Муаззамом, эмиром Дамаска, ухудшились, и аль-Муаззам сделал весьма резкий шаг — установил союз с хорезмийцами — бандой свирепых турецких наемников, вытесненных из Центральной Азии пришествием монголов и теперь действующих с севера Ирака. Чтобы уравновесить эту опасность, аль-Камиль предложил Фридриху ввести свои армии в Палестину и в обмен на обещание помощи против аль-Муаззама предложил вернуть латинянам Иерусалим. Чтобы уладить детали этого революционного соглашения, султан отправил одного из своих самых доверенных помощников — Фахр ад-Дина послом ко двору Гогенштауфена. Там он и Фридрих договорились об условиях, и император даже произвел Фахр ад-Дина в рыцари в знак дружбы.[358]

К 1227 году Фридрих был в полной боевой готовности. Он имел беспрецедентный военный и политический авторитет, заключил многообещающий пакт с Айюбидами. Его германская и сицилийская армии в августе собрались в порту Бриндизи, готовясь отплыть на Святую землю, но произошло несчастье. В разгар летней жары в армии начала распространяться эпидемия (возможно, холеры). Поскольку перед Фридрихом маячила перспектива отлучения от церкви, он не мог позволить себе задержки, и поэтому погрузка на корабли началась по расписанию. Сам Фридрих отплыл 8 сентября вместе с высокородным и могущественным немецким аристократом Людвигом IV Тюрингским, но через несколько дней они оба заболели. Опасаясь за свою жизнь, император повернул обратно и пристал к берегу в Отранто (южнее Бриндизи). Не было никаких сомнений, что воцарившаяся паника вполне обоснованна и новая задержка необходима — Людвиг умер от болезни еще в море. Фридрих объявил, что возобновит свое путешествие в марте 1228 года, после того как выздоровеет; оставаясь на юге Италии, он отправил Великого магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальца на Ближний Восток, чтобы наблюдать за прибывшими туда крестоносцами. Понимая, что в Риме события могут быть истолкованы не в его пользу, император также отправил посланника к папе.[359]

Гонорий III умер в марте того же года, и его преемник Григорий IX был бескомпромиссным реформатором и защитником папских прерогатив, имевшим мало симпатий (если их вообще имел) к Гогенштауфенам. Он давно испытывал недоверие к Фридриху и теперь встретил новость о его очередной задержке активными действиями, а не пониманием. Воспользовавшись возможностью ограничить то, что он считал чрезмерной властью империи, он немедленно применил условия принятого в Сан-Германо соглашения и 29 сентября отлучил Фридриха от церкви. Это был суровый акт осуждения, особенно учитывая предполагаемый статус императора — монарха волею Божьей. Теоретически, по крайней мере, это отрезало Фридриха от христианского сообщества, и теперь верующие должны были сторониться его. Возможно, папа ожидал, что Фридрих будет искать примирения с церковью и отпущения грехов, подчинится Риму и признает папское превосходство.

На деле Фридрих не сделал ничего подобного. Отказавшись признать свое отлучение, он в апреле отправил Риккардо Филанджери, одного из своих ведущих военачальников, во главе 500 рыцарей в Палестину. 28 июня император последовал за ним — отплыл из Бриндизи с флотом из 70 судов. Он здорово рисковал, оставляя Сицилию не защищенной от хищнических нападок амбициозного и отнюдь не щепетильного папы, но теперь Фридрих был явно исполнен решимости довести дело до конца. Он прибыл на Святую землю, будучи самым могущественным монархом, когда-либо принимавшим крест, но одновременно отверженным, отлученным от церкви.

Фридрих II на Ближнем Востоке

В предшествующие месяцы события складывались не в пользу Фридриха. Казалось, судьба всячески старалась уменьшить его шансы на успех в Леванте. В конце 1227 года от приступа дизентерии умер аль-Муаззам, фактически ликвидировав надежды императора на союз с аль-Камилем. Затем в марте 1228 года при родах умерла молодая жена Фридриха королева Изабелла II Иерусалимская, дав жизнь сыну. Этот младенец, которого назвали Конрад, стал наследником и империи Гогенштауфенов, и Иерусалимского королевства. Если говорить на юридическом языке, это ослабило позиции Фридриха в Палестине. Теперь он перестал быть супругом королевы, превратившись в регента при новорожденном наследнике. Все эти неприятности не заставили императора изменить свои намерения. 21 июля 1228 года он прибыл на Кипр и вновь подтвердил господство Гогенштауфенов на острове — право, впервые установленное его отцом в конце XII века. Фридрих отстранил от власти Жана Ибелина (который был регентом при юном короле Генрихе I), обвинив его в финансовых махинациях, и утвердил императорские права на королевские доходы Кипра. В начале сентября он отплыл дальше в Тир, а оттуда в Акру.

На материке статус отлученного от церкви доставлял Фридриху лишь незначительные трудности. Латинский патриарх откровенно не желал сотрудничать, да и тамплиеры с госпитальерами не спешили поддержать военную кампанию императора, но это было, скорее всего, результатом возмущения из-за открытого предпочтения, отдаваемого Гогенштауфеном Тевтонскому ордену. Более тревожным стало уменьшение военных ресурсов. Проведя лето, помогая тевтонским рыцарям строить новый замок Монфор в горах восточнее Акры, существенная часть армии отплыла обратно в Европу. Не имея подавляющего превосходства в военной мощи, Фридрих предпочел вступить в переговоры, возобновив контакты с аль-Камилем и ведя прямой диалог с Фахр ад-Дином.

Учитывая смерть аль-Муаззама и происшедшее в результате изменение баланса сил в мире Айюбидов, аль-Камиль не желал выполнять свои обещания, данные императору, тем самым рискуя спровоцировать критику мусульман за ненужные уступки франкам. В то же время, однако, главной задачей султана было обеспечение полного контроля над Дамаском, а вовсе не дорогостоящая война с Фридрихом. Желая довести до сознания султана серьезность своих намерений, в начале 1229 года император направил оставшиеся в его распоряжении силы из Акры в Яффу, воспроизведя маневр Ричарда Львиное Сердце 1191 года. Давление начало сказываться, и в ходе переговоров Фридрих использовал все свое дипломатическое мастерство и все возможные аргументы, чтобы обеспечить урегулирование всех проблем и возвращение христианам Святого города. Он даже протянул руку «высокоинтеллектуальной» дружбы, начав с обсуждения вопросов науки и философии, но потом все равно стал грозить войной. Он настаивал на том, что для мусульман Иерусалим — всего лишь заброшенные руины, зато для христиан его святость всеобъемлюща. Утомленный спорами, думая больше о Сирии, чем о Палестине, аль-Камиль наконец согласился.

18 февраля 1229 года Фридрих согласовал условия с айюбидским султаном. В обмен на десятилетнее перемирие и военную помощь Фридриха в защите от всех врагов, даже христиан, аль-Камиль отдавал Иерусалим, Вифлеем и Назарет вместе с сухопутным коридором, соединяющим Святой город с побережьем. Мусульмане должны были сохранить доступ к Харам ас-Шариф с собственным кади, чтобы надзирать за этим священным районом, но город им предстояло покинуть. Впервые за сорок лет церковь Гроба Господня снова переходила в руки христиан — отлученный император добился того, чего не смогли достичь армии крестоносцев после 1187 года, причем не пролив ни капли крови.

На первый взгляд может показаться, что это впечатляющее достижение идет вразрез с традициями, ниспровергает установившиеся принципы крестоносного движения, утверждает мир, отвергает войну. Именно так некоторые современные историки изображают возвращение Фридрихом Иерусалима — как доказательство проницательности и высоких душевных качеств императора. Такой взгляд основывается на упрощении и искажении фактов. Правда то, что Фридрих стал первым лидером крестоносцев, которому удалось добиться столь ценных приобретений посредством дипломатии, хотя переговоры играли немалую роль и в предыдущих кампаниях. Методы и цели Гогенштауфена сравнимы с методами и целями Ричарда Львиное Сердце во время Третьего крестового похода. Также стоит заметить, что, как и Ричарду, Фридриху надо было связать свои разговоры о перемирии с угрозой применения военной силы. Судя по всему, он обратился к дипломатии не из-за искреннего стремления избежать кровопролития, а просто потому, что это было самое подходящее в тот момент средство добиться цели.

После достижения в 1229 году договоренности события начали развиваться очень быстро. Мусульманский хронист описал, как «после заключения перемирия султан обнародовал весть о том, что мусульмане должны покинуть Иерусалим и передать его франкам. Мусульмане уходили с криками и плачем». Фридрих вошел в Иерусалим 17 марта 1229 года, посетил Купол Скалы и мечеть Аль-Акса в сопровождении мусульманского гида. В церкви Гроба Господня он гордо возложил собственными руками императорскую корону себе на голову в этаком церемониальном подтверждении собственного непревзойденного величия. Чтобы предать гласности и прославить свои достижения, в тот же день император написал из Иерусалима письмо английскому королю Генриху III. В этом послании император уподобил себя ветхозаветному царю Давиду и заявил, что Бог возвысил его среди князей земных. После этого короткого визита император вернулся в Акру.[360]

Если Фридрих ожидал, что его успех будет встречен ликованием, он ошибся. В своем письме патриарх Герольд назвал поведение императора «постыдным», утверждая, что его действия были произведены «в ущерб делу Иисуса Христа». Частично его гнев был вызван тем, что одностороннее соглашение Фридриха с Айюбидами было сформулировано «после долгих и таинственных совещаний и без участия местных франков». Вместе с тамплиерами и госпитальерами Герольд пожаловался на отсутствие контроля над значительным числом замков, чтобы защищать Святой город (многие из них раньше принадлежали военным орденам), и указал, что император не сделал ничего, чтобы обеспечить строительство фортификационных сооружений в Иерусалиме. За всеми этими нападками стоял нарастающий страх, что Фридрих пожелает установить свою власть над латинским королевством.

Возможно, император и желал навязать свою волю, но в это время до него дошли тревожные слухи с Запада. В его отсутствие папа Григорий IX организовал стремительное вторжение в Южную Италию, имея целью захватить Сицилию и таким образом положить конец окружению Гогенштауфенами Рима. Даже с учетом факта отлучения Фридриха это было циничное и совершенно явно своекорыстное предприятие, которое позднее вызвало осуждение в Европе. Хуже того, папа старался ускорить набор рекрутов для участия в этой кампании, обещав им духовное вознаграждение как крестоносцам. Среди тех, кто возглавил дело Григория, было два противника во время Пятого крестового похода — кардинал Пелагий и Жан де Бриенн, но только теперь они помирились.

Учитывая угрозу западной империи, Фридрих быстро достиг компромиссного решения относительно латинского Иерусалимского королевства, согласившись назначить двух местных баронов для управления Палестиной в его отсутствие. Это было временное средство, однако оно позволило императору быстро отбыть в Италию. Но даже при этом своеволие Фридриха вызвало недовольство среди левантийских франков. Понимая, что обстановка накалилась, император попытался ускользнуть из Акры на рассвете 1 мая 1229 года с минимальными церемониями. Но, согласно записям одного из латинских хронистов, напоследок ему пришлось пережить несколько неприятных минут, когда «группа мясников и просто старых людей» заметила его, когда он направлялся в порт. Разъяренная толпа «побежала за ним и забросала рубцом и кусками мяса». Император династии Гогенштауфенов вернул христианам Святой город, но покинул Ближний Восток «ненавидимый, проклинаемый и поносимый».[361]

Фридрих II вернулся в Южную Италию как раз вовремя, чтобы отбросить силы, наступающие от имени папы Григория IX. Несмотря на атмосферу гнева и злой воли, обе стороны понимали, что примирение в их интересах, по крайней мере в тот момент. В 1230 году отлучение Фридриха было снято, Григорий признал законность договора с аль-Камилем, и «дружественные отношения» были восстановлены. Тем временем в Палестине франки постепенно начали возвращаться в Иерусалим. Несмотря на свое прежнее недовольство, и патриарх Герольд, и тамплиеры и госпитальеры восстановили свое присутствие в городе, и началась медленная работа по строительству его фортификационных сооружений. Айюбиды все еще были заняты продолжающейся междоусобной борьбой, поэтому условия договора 1229 года соблюдались, и латинянам по большому счету ничто не угрожало.

Но вскоре христиане втянулись в собственные склоки. Желая как можно быстрее вернуться на Запад, Фридрих был вынужден пойти на компромисс и не рискнул претворять в жизнь свою идею прямой гегемонии Гогенштауфенов на Святой земле. Но когда обстановка в Италии стабилизировалась, он в 1231 году направил Риккардо Филанджери утвердить имперские права на Кипре и в Палестине. Грубый диктатор Филанджери был в высшей степени непопулярен у большинства местной франкской знати и вступил в противоборство с Жаном Ибелином, который теперь возглавил борьбу против Гогенштауфенов. Это сопротивление имперской власти велось до конца десятилетия и дальше и даже привело к тому, что население Акры объявило свой город независимой коммуной, отделенной от Иерусалимского королевства. Внимание латинян было отвлечено этими дрязгами, и потому они даже не делали попыток укрепить свои недавние территориальные приобретения или воспользоваться слабостью Айюбидов.

Чтобы еще более усложнить ситуацию, едва сдерживаемая враждебность между Фридрихом II и Григорием IX в 1239 году вспыхнула вновь. Императора снова отлучили от церкви, и на этот раз папа призвал к полномасштабному Крестовому походу против Гогенштауфена, теперь объявленного врагом христианства и союзником ислама. Еще один Крестовый поход против императора был объявлен в 1244 году, что привело к открытым военным действиям, продолжавшимся до смерти Фридриха в 1250 году. Одержимый желанием поддержать и увеличить силу церкви, папа ухватился за идею направить оружие священной войны против своих политических противников. Похожие призывы к оружию звучали и в будущие десятилетия — даже века. Они вызывали протесты, даже периодическое осуждение, но тем не менее многие новобранцы охотно принимали крест, довольные тем, что можно сражаться на латинской земле против своих собратьев по вере и все равно получить индульгенцию. Современники часто критиковали папство за подмену идеала священной войны. Безусловно, правда то, что перенаправление Римом крестоносцев — в рамках Западной Европы или на другие театры военных действий в Иберию, на Балтику и латинскую Романию — привело к изоляции и ослаблению франкского Утремера.

Крестовый поход баронов

Все это вовсе не значило, что папство оставило без внимания латинский Восток. Просто Левант стал одним из многих театров военных действий, и временами светские лидеры отдавали предпочтение интересам уцелевших государств крестоносцев. Так случилось в 1239–1241 годах с двумя относительно небольшими экспедициями (иногда их называют Крестовым походом баронов), которые возглавляли Тибо IV Шампанский, член знаменитой династии крестоносцев, и брат Генриха III Английского Ричард Корнуоллский. Их кампания достигла некоторого успеха, частично потому, что они взяли на вооружение тактику силовой дипломатии Фридриха II, но главным образом в результате еще одного витка ослабления Айюбидов, вызванного смертью аль-Камиля в 1238 году. Пока члены семьи покойного султана соперничали за контроль над Египтом и Сирией, Тибо и Ричард смогли сыграть на этом, захватить Галилею и укрепить южный прибрежный аванпост Аскалон.

Вслед за этим успехом франкская знать Иерусалимского королевства наконец сбросила иго господства Гогенштауфенов и в 1243 году отказалась признать сына и наследника Фридриха Конрада. Связанный событиями в Европе император ничего не мог ответить — только назначил нового представителя в Триполи. С этого момента и далее иерусалимская корона перешла к линии латинских королей Кипра, хотя на деле осталась в руках аристократии.[362]

К 1244 году судьба франкской Палестины складывалась удачно. Были снова заняты обширные территории, и Иерусалим, хотя еще очень малонаселенный, находился в руках христиан. Создавалось впечатление, что королевство снова возвращается к положению, которое занимало до 1187 года. Однако на деле признаки оживления были иллюзорными и эфемерными. На самом деле латиняне находились в отчаянной ситуации. Они восстановили против себя империю Гогенштауфенов, и теперь их военный потенциал полностью зависел от военных орденов и помощи Запада в форме Крестовых походов, которая имела тенденцию к уменьшению. Кроме того, улучшение положения франков было прямым результатом слабости Айюбидов. Если мусульманская династия вновь обретет силы или, хуже того, сменится другой, последствия для Утремера будут катастрофическими.

Проклятие Палестины

В суматохе начала 1240-х годов возвысился один Айюбид — аль-Салих Айюб, старший сын аль-Камиля. К 1244 году аль-Салих укрепил свои позиции в Египте, но, сделав это, уступил Дамаск своему дяде Исмаилу. Имея целью восстановить свою власть в Сирии, аль-Салих, как и другие правители династии Айюбидов до него, рассчитывал использовать жестокость хорезмийцев, которыми теперь командовал Берке-хан. В ответ на призыв аль-Салиха Берке в начале лета 1244 года привел 10-тысячную орду свирепых наемников в Палестину. Действуя якобы по собственной воле, они неожиданно напали на Иерусалим. При их приближении тысячи христиан устремились прочь из города, рассчитывая найти безопасность на берегу, оставив позади лишь небольшой гарнизон защитников. Судьба беженцев была ужасна. Большинство из них стали жертвами мусульманских бандитов в Иудейских холмах и хорезмийцев. До Яффы сумели добраться лишь триста человек.

Положение в Святом городе было еще хуже. Оставшиеся франки оказали некоторое сопротивление, но они находились в безнадежном меньшинстве. 11 июля 1244 года люди Берке-хана ворвались в Иерусалим, и начались бесчинства. По словам латинского очевидца, хорезмийцы «нашли христиан, которые не ушли со всеми, в церкви Гроба Господня. Им они выпустили кишки перед Гробом Господа нашего и обезглавили священников, которые были в церковном облачении и пели у алтаря». Разрушив мраморную конструкцию, окружающую сам Гроб, они совершили акты вандализма и разграбили гробницы великих франкских королей Палестины — Годфруа Буйонского и Бодуэна I. В хрониках сказано, что они совершили больше «грязных, постыдных действ против Иисуса Христа, святых мест и христианства, чем все неверные, вместе взятые, которые бывали на этой земле в дни мира и войны». Когда работа по разрушению и осквернению была закончена, Берке-хан повел своих людей на встречу возле Газы (в Южной Палестине) с пятитысячной армией, прибывшей из Египта.[363]

Шок от этой немыслимой жестокости подтолкнул франков к действию. Заключив союз с Исмаилом Дамасским и еще одним мусульманским диссидентом, эмиром Хомса, они выступили на юг против египетско-хорезмийской коалиции. Собрав ресурсы франкской знати и военных орденов, христиане сумели выставить против этой орды 2 тысячи рыцарей и около 10 тысяч пехотинцев. Эта армия — самая крупная из всех, собранных на Востоке после Третьего крестового похода, была полной боевой мощью латинского королевства. Но даже с учетом мусульманских союзников силы были неравными. Было много споров относительно наилучшей стратегии. Эмир Хомса, который уже имел дело с хорезмийцами раньше, посоветовал проявить терпение и осторожность и первым делом разбить хорошо защищенный лагерь. Он считал, что хорезмийцам скоро наскучит ждать и они разбегутся. Но латиняне рвались в бой, были абсолютно уверены в себе и потому проигнорировали этот мудрый совет. 18 октября 1244 года они атаковали противника на песчаной равнине возле деревни Ла-Форби (северо-восточнее Газы).

Для франков и их союзников последовавшее сражение оказалось катастрофой. Не имея выраженного численного преимущества, они положились на скоординированные действия и удачу — и проиграли. Сначала латиняне и солдаты из Хомса вроде бы сражались хорошо и удерживали свои позиции. Но перед лицом яростной атаки хорезмийцев войска из Дамаска потеряли самообладание и обратились в бегство. Когда боевой порядок оказался нарушенным, франко-сирийских союзников быстро окружили, и, хотя они продолжали храбро сражаться, не обращая внимания на потери, день закончился поражением. Потери в Ла-Форби оказались огромными: из 2 тысяч солдат из Хомса 1720 были убиты или попали в плен; из 348 тамплиеров только 36 удалось спастись; из 440 рыцарей Тевтонского ордена в живых осталось трое. Великий магистр тамплиеров был взят в плен, его коллега из ордена госпитальеров убит. Это была катастрофа, сравнимая с происшедшей в 1187 году в Хаттине. Сокрушительный удар потряс военную мощь Утремера. В последующие месяцы практически вся территория, восстановленная за полвека, была потеряна.

Немногочисленные оставшиеся в живых франки осенью кое-как перегруппировались в Акре. «Они стенали, кричали и плакали, пока шли, и горе охватывало людей, их слышавших». Франки отправили сообщения на Кипр и в Антиохию, послали бейрутского епископа Галерана «доставить мрачные сообщения папе, а также королям Англии и Франции и подчеркнуть, что, если не будут приняты быстрые решения относительно Святой земли, она вскоре будет полностью потеряна».[364] Прискорбные неудачи 1244 года, результатом которых стало это обращение, повторяли те, что пятью десятилетиями раньше вызвали Третий крестовый поход. Но только теперь основы христианской священной войны сместились: обычаи и практики изменились; энтузиазм иссяк или был перенаправлен. В новой реальности XIII века один вопрос, должно быть, не давал покоя левантийским франкам: отправит ли латинский Запад еще раз Крестовый поход для спасения Святой земли?

Добравшись до Кипра, Людовик IX не устремился очертя голову в бой, а посвятил зиму и весну организации войск и выработке стратегии. К экспедиции присоединились отряды из латинской Палестины, в которые вошли представители франкской знати и всех трех военных орденов, а также почтенный иерусалимский патриарх Роберт Нантский, которому было уже около восьмидесяти, но он вместе с папским легатом Одо де Шатору заботился о духовном состоянии армии. Право Людовика возглавить армию никто не оспаривал.

На этой стадии (или раньше) было принято твердое решение провести египетскую кампанию. Причина — сохраняющаяся уязвимость режима султана аль-Салиха Айюбида. Представляется, что целью Людовика был захват всего Египта. Чем терять время в переговорах, или до нападения, или когда будут захвачены первые территории, он задумал сокрушить самое сердце власти Айюбидов, а затем использовать Нильский регион как новую базу для возвращения Святой земли. Это был весьма амбициозный, но выполнимый план. После некоторых споров относительно того, какой город атаковать — Александрию или Дамьетту, была выбрана Дамьетта, и, таким образом, Крестовый поход Людовика IX отправился по следам Пятого крестового похода.

Экспедиция прибыла на Кипр с признанным лидером и согласованной целью — а это два многообещающих фактора. Но задержка тоже имела свою цену. Информация о прибытии Людовика дошла до аль-Салиха и позволила ему подготовиться к защите Египта. Болезнь (возможно, какая-то форма малярии) также унесла жизни примерно 260 латинских баронов и рыцарей — около 1/10 общих сил — еще до начала кампании. Что касается других, затянувшийся период бездействия исчерпал их финансовые ресурсы. Как и у многих его соотечественников, у Жуанвиля почти закончились деньги, и ему нечем было платить рыцарям.

К концу весны, однако, подготовка была завершена. 13 мая 1249 года могучий флот из 120 больших галер и тысячи маленьких судов поднял паруса и отошел от Кипра. Жуанвиль записал: «Казалось, все море, насколько хватало глаз, было покрыто полотном корабельных парусов». Штормы и неблагоприятные ветра разбросали флотилию, и потребовалось двадцать три дня, чтобы достичь египетского побережья. Ближе к концу путешествия крестоносцы встретили группу из четырех мусульманских галер. Три были сразу потоплены огненными стрелами и камнями из катапульт, но один корабль, хотя и сильно поврежденный, ушел и, вероятно, передал информацию о подходе латинского флота мусульманам на североафриканском побережье.[370]

В начале июня корабли латинян бросили якоря у Дамьетты. Участники Пятого крестового похода смогли высадиться на берег севернее города и западнее Нила незамеченными. Людям Людовика повезло меньше. На побережье их ожидали тысячи солдат Айюбидов, которыми командовал Фахр ад-Дин, эмир, ведший переговоры с Фридрихом II в 1220-х годах и теперь ставший одним из ведущих генералов аль-Салиха. В устье Нила также стояла мусульманская флотилия. Столкнувшись с таким сильным сопротивлением, Людовик собрал военный совет на «Монжуа», и было принято решение устроить массовую высадку на следующее утро. Король и его советники, должно быть, осознавали, что идут на большой риск, организуя дерзкую десантную операцию — первую в истории Крестовых походов. Отсутствие координации между кораблями, подходящими к берегу, могло подвергнуть оказавшихся в изоляции франкских воинов смертельной опасности. И если наступательный порыв начальной атаки ослабеет, а на берегу еще не будет захвачен плацдарм, тогда первая атака экспедиции может стать последней.

На штурм берега

В субботу 5 июня, лишь только поднялось солнце, тысячи латинян на судах начали истово молиться. Всем было велено накануне ночью исповедаться. На «Монжуа» Людовик посетил мессу, как делал это каждое утро. Затем латиняне принялись пересаживаться с больших транспортных судов на лодки с меньшей осадкой. Жан де Жуанвиль и его люди спрыгнули в баркас, который едва не затонул от перегрузки. Позже Жан имел возможность наблюдать, как один невезучий рыцарь неправильно выбрал время для прыжка — когда баркас уже отошел от борта судна, — упал в воду и утонул.

Жуанвиль ярко и живо описал сцену высадки. Когда король появился перед Дамьеттой, «мы увидели множество воинов султана, построения которых протянулись вдоль берега. Зрелище это ослепляло, потому что войска султана блистали золотом, и там, где на них падало солнце, их оружие ослепительно сверкало. Грохот, который эта армия извлекала из своих барабанов и „сарацинских рогов“, было просто невозможно слушать». Вокруг него сотни мелких судов подходили к берегу, многие из них были ярко окрашены, разрисованы гербами, на них развевались флаги.

Баркас Жана де Жуанвиля одним из первых достиг земли. Он высадил своих людей перед большим отрядом турок в том месте, где стояло шесть тысяч всадников.

«Едва только они увидели, как мы выходим на берег, как сразу, пришпоривая коней, рванулись к нам. Что же до нас, когда мы увидели их приближение, то воткнули острые концы щитов в песок, твердо укрепили в земле копья с остриями, направленными на врага. Увидев, что наши копья готовы пропороть животы их коням, вражеские конники развернулись в обратную сторону». Пережив первую атаку, отряд Жана выстоял до высадки на берег тысяч других латинян.[371]

На берегу завязалось ожесточенное сражение. Мусульмане обрушили на латинян град стрел и копий. Скоро стало ясно, что не все франкские лодки достаточно мелкие, чтобы подойти к берегу. В этот ужасный момент существовала реальная возможность того, что атака захлебнется, но приказы были строгими и однозначными — высаживаться на берег. Некоторые крестоносцы, рвавшиеся в бой, выпрыгивали из лодок слишком рано и тонули. Другие оказывались по пояс или даже по грудь в воде, но сразу начинали шагать вперед. Многие рыцари пытались высадить на берег своих лошадей, чтобы можно было сражаться верхом, а христианские арбалетчики обеспечивали прикрытие, причем стрелы летели так плотно и так быстро, что это казалось чудом. Вдоль всего берега шли бои, но франкские рыцари довольно скоро организовались в отряды, и, когда были захвачены плацдармы на берегу, атаки мусульман утратили эффективность.

Латиняне одерживали верх. Король Людовик следил за ходом сражения со своего баркаса, стоя рядом с Одо де Шатору. По плану король должен был оставаться там из соображений безопасности. Но когда Капетинг увидел королевское знамя — орифламму — на земле Египта, «он стал быстрыми шагами мерить палубу своей галеры и, что бы ни говорил присутствующий при нем папский легат, отказался быть в отдалении от эмблемы своего государства. Он спрыгнул в море, погрузившись в воду до подмышек, и с висящим на шее щитом, с копьем в руке и со шлемом на голове двинулся вперед, пока не присоединился к своим воинам на берегу. Выйдя на землю, король посмотрел на врагов, спросил, кто они такие, и получил ответ, что это сарацины. Он взял копье под мышку, прикрылся щитом и был готов броситься на них, если бы здравомыслящие люди, окружавшие короля, не остановили его».

Сражение продолжалось до полудня, но оборона Айюбидов была плохо организована, и мусульманам не хватало решительности. Фахр ад-Дин постепенно отступал в глубь территории к Дамьетте. Утверждают, что мусульмане потеряли 500 человек, включая трех эмиров, и очень много лошадей, зато потери франков были небольшими. Вообще высадка оказалась удивительно успешной. Многие крестоносцы считали, что их привел к победе Господь и они сражались как «сильные воины Бога».[372]

Дальше дела пошли еще лучше. Король Людовик, должно быть, готовился к тяжелой осаде Дамьетты, зная о печальном восемнадцатимесячном опыте участников Пятого крестового похода. В конце дня он приказал перевозить на берег запасы, готовясь укрепить свои позиции и, если возникнет необходимость, отразить контратаку. Но уже на следующий день франки с изумлением обнаружили, что мусульмане покинули Дамьетту. Над городом были видны столбы дыма, и отправленные туда разведчики, вернувшись, сообщили, что гарнизон бежал — частично по суше, частично по Нилу. Одним ударом Людовик достиг первой цели своей кампании, захватил плацдарм на Ниле и открыл путь в Египет. Это был самый удивительный начальный успех за всю историю Крестовых походов. В умах Людовика и его сторонников навсегда запечатлелся образ Айюбидов, под жарким африканским солнцем бегущих с побережья, а потом оставивших Дамьетту. Для франков это было на редкость привлекательное зрелище, показавшее, что мусульманский мир находится на пороге краха. Оно стало предвестником окончательной победы христиан.

Крестоносцы предположили, что их успех в начале июня 1249 года объяснялся их военным превосходством и ослабленным состоянием исламского мира. Но хотя в этих представлениях была немалая доля истины, они не учитывали целый ряд аспектов реальности. Решение Фахр ад-Дина покинуть поле боя 5 июня, судя по всему, не было следствием яростной атаки латинян. На самом деле он оставил побережье, а потом повел египетскую полевую армию на юг мимо Дамьетты, потому что у него были другие планы. Городской гарнизон был известен своей храбростью, но солдаты побоялись оказаться покинутыми и тоже скрылись ночью. Перейдя на юг, все эти силы перегруппировались в главном лагере Айюбидов, где султан аль-Салих из последних сил пытался удержать власть.

После триумфа мусульман при Ла-Форби в 1244 году аль-Салих отвернулся от хорезмийцев. Посчитав эту орду дикими наемниками, слишком опасными и неуправляемыми, чтобы им можно было доверять, он не пустил своих бывших союзников в Египет. Они были оставлены грабить Палестину и Сирию, и их неистовая дикость, не имевшая какой-либо конкретной цели, постепенно «перегорела». В 1246 году они потерпели поражение от коалиции сирийских мусульман. В последующие годы аль-Салих собирался взять контроль над Дамаском и оккупировать другие части Палестины.

Однако примерно в это время султан заболел чахоткой. К 1249 году его здоровье быстро ухудшалось, и передвигаться ему приходилось на носилках. Поэтому в одном отношении время, выбранное для похода Людовика IX, оказалось удачным — оно совпало с периодом максимальной слабости высшего эшелона власти Айюбидов. Аль-Салих умирал, но на его место было немало желающих, и среди них Фахр ад-Дин. Поэтому эмир с такой готовностью покинул Дамьетту в начале лета 1249 года — он опасался, что, если сражение с франками на побережье затянется на неопределенное время, он может лишиться возможности захватить власть, когда султан наконец умрет. Исход столкновения на побережье привел аль-Салиха в ярость. Он, вероятно, подозревал о действительной причине поспешного отступления Фахр ад-Дина, но ему не хватило уверенности в своих силах, чтобы открыто покарать столь выдающегося эмира. Гарнизону Дамьетты повезло меньше — султан приказал всех повесить.[373]

Атмосфера недоверия, предательства и вражды была всего лишь одним проявлением более масштабного недомогания, поразившего империю Айюбидов во всем Леванте. После долгих десятилетий господства династия, созданная Саладином и его братом аль-Адилем, медленно, но верно двигалась к распаду, подталкиваемая неэффективным лидерством и парализованная междоусобными интригами. Но все это вовсе не означало, что франкское завоевание Египта или Святой земли не встретит сопротивления. На самом деле, даже если оставить мечты Фахр ад-Дина о славе и величии, в Египте быстро возвышалась другая необычайно мощная сила — мамлюки.

Мамлюк — меч ислама

Мамлюки — солдаты-рабы — использовались мусульманскими правителями Леванта на протяжении многих веков и играли важную роль в армиях Зангидов и Айюбидов XII и XIII веков. Эти абсолютно преданные и высокопрофессиональные воины стали продуктом сложной системы рабства и военной подготовки. Большинство из них были тюрками из русских степей, расположенных далеко на севере за Черным морем, пойманными еще детьми (обычно от восьми до двенадцати лет) хорошо организованными бандами работорговцев. Их продавали исламским хозяевам на Ближнем и Среднем Востоке, внушали мусульманскую веру и потом обучали искусству войны.

Мамлюки ценились не только за непревзойденное военное мастерство, но и за преданность. Поскольку их благосостояние и выживание были напрямую связаны с одним хозяином, они обычно хранили ему абсолютную верность — необычная черта в болоте всеобщего вероломства, коварства и интриг, коим являлась исламская политика. Говоря о похвальной надежности мамлюков, сельджукский правитель XI века заметил, что «один преданный раб лучше, чем 300 сыновей; потому что последние желают смерти отца, а первый — долгой жизни хозяина». Это может прозвучать странно, но их преданность также была продуктом относительно радужных перспектив, ведь многие мамлюки получали командные посты, свободу и богатство.

Правители от Нур ад-Дина до аль-Камиля использовали мамлюков на самых разных должностях, начиная от «королевских» телохранителей и до боевых генералов, но ни один султан не полагался на их службу больше чем аль-Салих. После 1240 года он стал относиться с большим недоверием и подозрительностью к другим слугам и солдатам и построил большую армию мамлюков. Элитное ядро этой силы составлял полк численностью тысяча воинов, известный как Бахрия (Bahriyya) (имя взято от гарнизона в районе Каира на острове, который по-арабски называется бахр аль-Нил, или «море Нила»). Один мусульманский современник записал, что Бахрия быстро «стала могущественной силой, обладающей огромной храбростью, и мусульмане получали от нее большую пользу». В какой-то степени создание аль-Салихом этого отборного отряда, равно как и более широкое использование отрядов мамлюков вообще, имело большой смысл. Выживание его шатающегося политического режима вскоре стало зависеть от поддержки Бахрии. Но в случае смерти аль-Салиха лояльность мамлюков его преемнику не была гарантирована. Эти опытные воины даже могли задаться вопросом, не лучше ли им вести, чем оставаться ведомыми.

Но пока равновесие сохранялось. Аль-Салих прожил все лето и осень 1249 года, создал хорошо защищенную базу для операций своей армии близ укрепленного города Мансура — ту же позицию занимали его предшественники Айюбиды во время Пятого крестового похода. Поскольку позиции мусульманской армии были хорошо укреплены и ее ряды пополнила Бахрия, было очевидно, что Крестовый поход короля Людовика встретит намного более серьезное сопротивление, чем в Дамьетте, если осмелится пойти на юг вдоль Нила.[374]

Вслед за франкской оккупацией Дамьетты последовал еще один период осторожного бездействия со стороны Людовика. Капетинг не был заинтересован в использовании Дамьетты как козыря в сделке для получения территориальных уступок в Палестине — он стремился покорить весь Египет Айюбидов, а потом, когда сопротивление мусульман будет поколеблено, повернуть на восток к Иерусалиму. Эта стратегия означала, что в какой-то момент Крестовый поход двинется в глубь страны. Король, судя по всему, знал о проблемах, с которыми столкнулись в Египте кардинал Пелагий и Жан де Бриенн двадцатью одним годом ранее, да и некоторые христианские очевидцы, присутствовавшие в Дамьетте в 1249 году, недвусмысленно упоминали о трудностях Пятого крестового похода. Поэтому, учитывая приближающийся разлив Нила, Людовик даже не пытался выступить на юг. Вместо этого экспедиция стала ждать.

Три месяца Людовик и его советники обсуждали следующий шаг кампании. В качестве ее возможной цели рассматривался порт Александрия, но один из братьев короля — Роберт д’Артуа — очевидно, рекомендовал прямое вторжение в глубь страны на юг, утверждая: «Чтобы убить змею, надо прежде всего снести ей голову». А так как армия аль-Салиха Айюбида теперь занимала позиции в районе Мансуры, Крестовому походу Людовика придется столкнуться с такой же стратегической проблемой, как армии Пелагия. Но опыт высадки в Дамьетте указал на слабость мусульман, и, если добиться успеха на Ниле, прибыль может быть весьма ощутимой. Мусульманский хронист признавал опасность и написал, что «если армия Айюбидов при Мансуре будет отброшена хотя бы на шаг назад, весь Египет будет завоеван в самое короткое время».[375]

Около 20 ноября 1249 года, когда разлившиеся воды Нила стали спадать, армия Людовика начала наступление вдоль восточного берега великой реки. Если провести сравнение с Пелагием, король обладал лучшим — хотя и далеко не полным — пониманием топографии дельты и лучше представлял, что его ждет впереди. Он шел вдоль реки, по которой следовал флот из «многих больших и малых судов, груженных продовольствием, оружием, машинами, броней и всем, что нужно на войне». Скорость была медленной, ветер дул с юга, и было очень трудно плыть против течения, но несколько «прощупывающих» атак Айюбидов — средневековая разведка боем — были с легкостью отбиты, и христиане постепенно приближались к Мансуре.

Ближе к завершающему этапу путешествия Людовик — как и Пелагий до него — должен был пройти мимо точки, где канал Махалла соединяется с Нилом, но этот важный водный путь не был упомянут в повествованиях христиан о наступлении, и франки не делали попыток заблокировать или охранять его. На первый взгляд это кажется абсолютной небрежностью и неосмотрительностью, учитывая решающую роль, которую сыграл канал в 1221 году. Но вероятнее всего, ни Людовик и его современники, ни участники Пятого крестового похода так и не поняли, каким образом аль-Камиль сумел провести флот к северному участку Нила. И даже если бы французский король в 1249 году потратил время на разведку канала, после пика наводнения его воды, скорее всего, были несудоходными.

В любом случае франки продолжили свой марш и 21 декабря оказались на позиции, идентичной той, что занимали участники Пятого крестового похода, — севернее вилки между Нилом и рекой Танис. Айюбиды разбили большой лагерь на противоположном — южном берегу Танис и расквартировали свои главные силы чуть дальше к югу. Мамлюки Бахрии тем временем находились в Мансуре (которая с 1221 года выросла из обычного лагеря в укрепленное поселение). Пока Людовик со своей армией двигался из Дамьетты, события при дворе Айюбидов развивались довольно быстро. После долгой борьбы с болезнью 22 ноября скончался аль-Салих. Фахр ад-Дин вошел в союз с одной из вдов покойного султана — Шаджар (Шаджарат) аль-Дурр. Согласно мусульманским источникам, пара делала все возможное, чтобы скрыть информацию о кончине султана: его тело было тайно унесено и была подделана подпись на документе, которым вся полнота командования армией передавалась Фахр ад-Дину. Султану каждый раз за трапезой ставили прибор, но потом объявляли, что он слишком плохо себя чувствует, чтобы выйти к столу.

Что касается Шаджар аль-Дурр, этот обман должен был сохранить видимость единства Айюбидов перед лицом Людовика и Крестового похода, таким образом она рассчитывала выиграть время, чтобы урегулировать вопрос с преемником султана. Для этой цели командир мамлюков Бахрии Актай был отправлен в Месопотамию, чтобы привезти сына и наследника аль-Салиха — аль-Муаззам Тураншаха, чтобы взять в свои руки правление в Египте. Фахр ад-Дин согласился на этот план и чтобы избежать подозрений, и потому, что таким образом со сцены устранялся потенциальный соперник — Актай. Но в душе Фахр ад-Дин, вероятно, надеялся, что, учитывая огромные расстояния и необходимость пересечь вражеские территории, или послание не дойдет до Тураншаха, или наследник не сумеет добраться до Египта. По словам одного мусульманского хрониста, Фахр ад-Дин «нацелился на единоличное и деспотическое правление».

Несмотря на все запутанные интриги, новость о кончине аль-Салиха все же просочилась, вызвав тревогу и беспорядки в Каире. Скоро и Людовик узнал, что, как он позже заявил, «султан Египта окончил свою презренную жизнь», и это увеличило надежды французского короля на победу.[376]

Теперь перед крестоносцами стояла нелегкая задача — преодолеть барьер, который представляла собой река Танис с очень быстрым течением. Людовик собирался построить нечто вроде дамбы «из дерева и земли» через реку. Чтобы достичь этой цели, король поручил своему «главному инженеру» Жослену де Корно выполнить план, состоящий из двух этапов. Сначала были построены два «кошачьих домика» — передвижные башни с вытянутыми «кошками» — защитными экранами, под прикрытием которых могло вестись строительство. Одновременно с побережья были доставлены восемнадцать камнеметательных машин для обеспечения огневого прикрытия. Когда эти хитроумные приспособления были собраны и установлены на позиции, начался второй, более сложный и опасный этап — сооружение самой насыпи.

К несчастью для франков, в египетской армии тоже имелось шестнадцать баллист на южном берегу Таниса. Как только крестоносцы оказались в радиусе их действия, Фахр ад-Дин приказал вести постоянный обстрел. Камни, дротики, стрелы летели дождем. Как и многие мусульманские армии до них, Айюбиды в Мансуре имели огромное технологическое преимущество над латинянами — большой запас легковоспламеняющегося греческого огня. Фахр ад-Дин обстреливал деревянные башни латинян греческим огнем. Жану де Жуанвилю было приказано на протяжении нескольких ночей охранять одну из уязвимых башен. Позднее он откровенно описал, какой ужас испытали он и его люди, наблюдая за греческим огнем, «когда он летел в нас, походил на огромную бочку с уксусом, за которой тянулся огненный хвост длиной с древко копья. Звук, который он издавал в полете, напоминал раскаты грома с неба; казалось, что это дракон прорезает воздух. Свет, который шел от этой огромной пылающей массы, был так ярок, что весь лагерь представал как на ладони, словно днем». Как-то раз в начале 1250 года, когда Жан и его люди не были на дежурстве, обстрел Айюбидов наконец оказался успешным, и башни загорелись. Благодарный за то, что это произошло не в его дежурство, Жан написал: «Я и мои рыцари благодарили Господа, что Он уберег нас, ибо будь мы ночью на страже, то сгорели бы живьем».[377]

Даже при наличии «кошачьих домиков» попытки сделать насыпь были неудачными, потому что быстрое течение реки разрушало конструкцию. На первой неделе февраля Людовик велел прекратить ненужный труд, и дух армии резко упал, поскольку Крестовый поход, казалось, зашел в тупик. Однажды к Людовику пришел бедуин (в других источниках его называют дезертиром из египетской армии) и сказал, что может показать надежный брод, который обеспечит доступ на южный берег реки. У Людовика возродилась надежда, и он объявил, что немедленно воспользуется бродом для внезапного нападения на лагерь Айюбидов.

Понимая, что операция связана с колоссальным риском и, если латиняне будут окружены и схвачены на противоположном берегу реки Танис, последствия могут быть ужасными, Людовик действовал осторожно. Чтобы избежать обнаружения, было решено переправляться до рассвета. Глубина брода и необходимость действовать быстро не позволили использовать пехоту, и для участия в переправе были выбраны только конные рыцари и сержанты. А чтобы обеспечить строгую дисциплину, эти люди были выбраны из числа доверенного французского контингента Людовика, а также рыцарей тамплиеров и госпитальеров. Франки Утремера и тевтонские рыцари оставались в лагере для его защиты. Было очень важно, чтобы вся ударная группа успела добраться до южного берега и перегруппироваться до начала атаки. Поэтому Людовик приказал ни в коем случае не нарушать строй.[378]

Сражение при Мансуре

Во вторник 8 февраля 1250 года еще до рассвета план короля начал претворяться в жизнь. Впереди шли тамплиеры, за ними — группа рыцарей под командованием брата Людовика Роберта д’Артуа, среди которых был англичанин Уильям Лонгсуорд, граф Солсбери. Вскоре стало очевидно, что брод глубже, чем ожидалось, лошадям придется плыть. Кроме того, на крутых илистых берегах некоторые крестоносцы скользили, падали в воду и тонули. Тем не менее сотни франков появились на противоположном берегу.

Когда начало вставать солнце, Роберт д’Артуа принял внезапное и поспешное решение начать атаку и устремился во главе своих людей к береговой базе Айюбидов. В неразберихе тамплиеры последовали за ним, а Людовик и основные силы крестоносцев еще переправлялись через реку. В этот момент все надежды на упорядоченное наступление рассеялись. Неизвестно, что заставило Роберта действовать так стремительно: возможно, он увидел, что шанс на неожиданную атаку ускользает, или стремился к славе и известности. Когда он поскакал вперед, те, кто остался позади, и среди них король, должно быть, испытали смесь шока, удивления и гнева.

Но даже при этом сначала создавалось впечатление, что поспешность Роберта может оказаться удачной. Ворвавшись в мусульманский лагерь, где многие еще спали, 600 крестоносцев и тамплиеров графа встретили лишь очень слабое сопротивление и начали разить врага направо и налево. Фахр ад-Дин, выполнявший утренние омовения, быстро надел первые попавшиеся одежды, вскочил на лошадь и поскакал в бой, даже толком не вооружившись. Сразу же наткнувшись на двух рыцарей-тамплиеров, он был убит. Бойня шла по всему лагерю. Один франк описал, как латиняне «убивали всех, не щадя никого», и заметил, что «было грустно видеть так много мертвых тел и пролитой крови, и утешало лишь то, что это были враги христианской веры».[379]

Это жестокое нападение смяло лагерь Айюбидов, и, если бы Роберт теперь решил закрепить свой успех, перегруппировать силы и дождаться подхода Людовика, победа франков могла стать быстрой и блестящей. Но этому не суждено было случиться. Уцелевшие в кровавой бойне мусульмане бежали в Мансуру, и граф д’Артуа принял поспешное и необдуманное решение броситься в погоню. Когда он собрался устремиться за ними, командир тамплиеров призвал к осторожности, но граф обвинил его в трусости. Согласно рассказу одного из очевидцев, тамплиер ответил: «Ни я, ни мои товарищи, не боимся… но позвольте сказать, что ни один из нас не вернется — ни вы, ни мы».

Вместе они быстро преодолели короткое расстояние до Мансуры и ворвались в город. Но здесь ошибочность их отважного, но самоубийственного решения сразу стала очевидной. На открытой равнине, пусть даже в лагере Айюбидов, христиане имели свободу маневра и сражались небольшими сплоченными группами. Но, очутившись на узких городских улицах, они были вынуждены менять стиль боя. Хуже того, в Мансуре они оказались лицом к лицу с элитными воинами Бахрии, которые были расквартированы в городе. Это была первая стычка латинян с «львами сражения». Мусульманский хронист описал, что мамлюки сражались решительно и безжалостно. Они окружали крестоносцев со всех сторон, атаковали, используя копья, мечи и луки. Из 600 рыцарей, ворвавшихся в Мансуру, уцелела лишь горстка. Роберт д’Артуа и Уильям Лонгсуорд были убиты.[380]

А в это время на берегу реки Танис, ничего не ведая о разыгравшейся в Мансуре драме, Людовик пытался сохранить контроль над войсками, даже когда эскадроны конных мамлюков бросились в контратаку. Один крестоносец описал, как послышался «громкий шум рогов, труб и барабанов», когда они приблизились. «Люди кричали, лошади ржали, и было невозможно ни видеть, ни слышать». Но в гуще сражения король остался хладнокровным и старался пробиться вперед, чтобы захватить позиции на южном берегу реки, напротив лагеря крестоносцев. Здесь франки сплотились вокруг орифламмы и отчаянно пытались устоять, пока мамлюки обрушивали на них «тучи стрел» и втягивали в рукопашный бой. Потери того дня были ужасны. Один из рыцарей Жуанвиля получил удар «копьем между лопаток, и рана была так огромна, что кровь выливалась из его тела, как из отверстия в бочке». Другой получил удар мусульманского меча в середину лица, практически отрубивший ему нос, который «качался над его губами». Рыцарь продолжил сражаться и позже умер от ран. О себе Жан написал: «Я был ранен пятью стрелами врага, а моя лошадь — пятнадцатью».

Крестоносцы были близки к поражению — некоторые пытались переплыть реку, и один очевидец записал, что видел «реку, полную копий и щитов, полную людей и лошадей, тонувших в воде». Тем, кто сражался рядом с королем, казалось, что врагов бесконечно много, потому что «на месте каждого убитого мусульманина тут же появлялся другой, свежий и рвущийся в бой». Однако на протяжении всего сражения Людовик был непреклонен и отказывался отступать. Вдохновленные примером своего короля христиане выдерживали атаку за атакой, и наконец около трех часов пополудни натиск мусульман ослабел. К ночи изрядно потрепанные франки сохранили господство на поле сражения.[381]

Латинские источники описывают битву при Мансуре как величайшую победу христиан, и в каком-то смысле это действительно было так. Выстояв, франки создали плацдарм к югу от Таниса. Но за это достижение пришлось заплатить огромную цену. Гибель Роберта д’Артуа и его отряда, а также большого числа тамплиеров лишила экспедицию самых надежных воинов. Во всех последующих боях их отсутствие ощущалось необычайно остро. И хотя крестоносцы переправились через реку, город Мансура все еще оставался в руках противника и преграждал им путь дальше.

Сразу после сражения при Мансуре перед Людовиком IX возникла стратегическая дилемма. Теоретически у короля было две возможности: сократить потери и отступить за Танис или укрепиться на южном берегу в надежде как-нибудь одолеть Айюбидов. Выбор первой возможности был равнозначен признанию поражения, потому что, хотя такая осторожная тактика могла позволить крестоносцам перегруппироваться, шансы организовать еще одно успешное наступление через реку были крайне ограниченными, поскольку армия понесла большие потери. Должно быть, Людовик также осознавал, что стыд и разочарование из-за оставления плацдарма, захваченного с такими огромными жертвами, вероятно, подорвут моральный дух армии и восстановить его уже не удастся. В ту ночь или на рассвете король еще мог скомандовать отступление, но этот шаг означал бы крах его египетской стратегии и конец Крестового похода.

Учитывая искреннюю веру Людовика в то, что его экспедиция «санкционирована и поддержана» свыше, что он обязан сохранять рыцарство и чтить достижения своих предков-крестоносцев, вряд ли стоит удивляться тому, что он отверг мысли об отступлении. Вместо этого он немедленно начал укреплять свои позиции к югу от реки, используя для этого материалы, найденные в разгромленном лагере мусульман, в том числе дерево от четырнадцати оставшихся катапульт, для сооружения импровизированного забора. Также были выкопаны неглубокие оборонительные траншеи. В то же время несколько маленьких лодок были связаны вместе, чтобы создать некое подобие моста через Танис. Так были соединены старый северный лагерь крестоносцев и их новый аванпост. Этими мерами крестоносцы подготовились к военным действиям, которые должны были последовать. Возможно, в памяти Людовика еще была свежа неожиданная победа при Дамьетте, и он был убежден, что сопротивление Айюбидов вот-вот будет сломлено.

Спустя три дня надеждам короля был нанесен первый удар. В пятницу 11 февраля мамлюки начали массированную атаку, возглавляемую Бахрией. Сражение длилось до темноты. Тысячи мусульман окружили лагерь крестоносцев, исполненные решимости сломить сопротивление франков с помощью обстрела и кровопролитного ближнего боя. Христиане позднее заявили, что подверглись «упорной, ужасной и устрашающей атаке», и многие латиняне из Утремера говорили, что «никогда не видели такого смелого и жестокого нападения». Необузданная ярость мамлюков ужаснула крестоносцев, один из которых написал, «что они были похожи не на людей, а на диких зверей, одержимых злобой», и не боялись смерти. Многие франки были ранены в битве при Мансуре — Жуанвиль, к примеру, из-за ран не мог носить доспехи, — но тем не менее они упрямо защищались, и им помогали стрелы из арбалетов, которые обрушивали на противника стрелки из старого лагеря на противоположном берегу реки. Людовик опять сохранил хладнокровие, и латиняне устояли, хотя и потеряли много людей погибшими и ранеными. Среди последних был Великий магистр ордена тамплиеров, который 8 февраля потерял глаз, а теперь лишился второго и вскоре умер от ран.

В двух страшных сражениях латиняне продемонстрировали огромную стойкость и силу духа. Они также утверждали, что во втором сражении убили не менее 4 тысяч мусульман. В арабских хрониках нет сведений, подтверждающих или опровергающих эти данные, но, даже если они верны, такие потери не лишили Айюбидов подавляющего численного преимущества. Армия крестоносцев устояла, хотя и была сильно ослаблена. Отныне и впредь они не имели возможности атаковать. В лучшем случае они могли рассчитывать сохранить свой опасный плацдарм на южном берегу. А если Мансуру нельзя было атаковать, как выиграть войну?

В последующие дни и недели вопрос встал еще острее. Египтяне периодически вели разведку боем, но в целом довольствовались тем, что удерживали христиан в границах лагеря. К концу февраля, в условиях отсутствия и намека на прогресс, атмосфера в лагере начала ухудшаться. Трудности крестоносцев усугубились началом эпидемии, в основном связанной с огромным количеством трупов, оставшихся на поле боя и в воде. Жуанвиль описывал, что видел десятки мертвых тел, плывущих по течению Таниса, которые запрудили реку у лодочного моста франков, так что «вся река была покрыта телами от одного берега до другого и так далеко вверх по течению, насколько можно было добросить камень». Начала сказываться и нехватка продовольствия, многие заболели цингой.[382]

В этой ситуации снабженческая цепочка вниз по Нилу до Дамьетты стала жизненно важной. Пока христианский флот мог беспрепятственно перевозить грузы в лагерь Мансуры, но вскоре все изменилось. 25 февраля 1250 года, после многомесячного путешествия из Ирака, в дельту Нила прибыл наследник Айюбидов аль-Муаззам Тураншах. Он сразу вдохнул новую жизнь в мусульманские армии. Разлив Нила давно закончился, и в канале Махалла было слишком мало воды, чтобы в него можно было войти с юга, но Тураншах приказал переправить около 50 судов волоком по суше к северной части канала. Оттуда суда могли плыть по Нилу мимо флота франков в Мансуре. Жуанвиль признал, что это «было большим шоком для наших людей». Уловка Тураншаха была идентична той, что мусульмане применили против Пятого крестового похода, и для экспедиции Людовика она предвещала катастрофу.

В течение следующих недель корабли Айюбидов перехватили два христианских снабженческих конвоя, идущие на юг из Дамьетты. Отрезанные от снабжения этой блокадой, крестоносцы вскоре оказались в безнадежном положении. Латинский очевидец описал чувство отчаяния, охватившее армию. «Все ожидали смерти. Никто не надеялся спастись. Невозможно было найти ни одного человека в этой огромной толпе, который не оплакивал бы павшего друга, и ни одной палатки, где не было бы больного или умершего». На этой стадии раны Жуанвиля загноились. Он позже вспоминал, как лежал в своей палатке, охваченный лихорадкой, а снаружи «цирюльник-хирург» очищал гниющие десны тех, кто был поражен цингой, чтобы люди могли есть. Жуанвиль слышал крики жертв этой варварской хирургии и уподобил их крикам женщин в родах. Нехватка продовольствия каждый день уносила новые жизни — людей и животных. Многие франки с радостью ели подгнившее мясо павших лошадей, ослов и мулов, а позднее перешли на употребление в пищу кошек и собак.[383]

Цена нерешительности

К началу марта 1250 года положение в главном лагере христиан на южном берегу Таниса стало невыносимым. Один очевидец признал, что люди окончательно лишились надежд. И основным виновником такого положения дел был Людовик. В середине февраля он не сумел произвести реальную стратегическую оценку рисков и возможных преимуществ, связанных с сохранением южного лагеря крестоносцев, лелея надежду на распад Айюбидов. Он также сильно недооценил уязвимость снабженческой линии по Нилу и численность войск, необходимых для того, чтобы одолеть египетскую армию в Мансуре.

Некоторые из этих ошибок можно было компенсировать последующей решительностью и целеустремленностью. Следовало признать, что лагерь непригоден для обороны. Единственный логический выход — немедленное отступление или переговоры, но весь март Людовик не предпринимал никаких шагов. Вместо этого, пока его войска слабели и все вокруг него умирали, французский монарх был парализован нерешительностью, не в силах осознать, что его египетская стратегия провалилась. Только в начале апреля Людовик наконец начал действовать, но было уже слишком поздно. Желая заключить перемирие с Айюбидами, он, вероятно, предложил обменять Дамьетту на Иерусалим (еще одна параллель с Пятым крестовым походом). Соглашение такого рода было возможно в феврале 1250 года, вероятно, даже в марте, но в апреле мертвая хватка мусульман, взявших христиан за горло, уже была очевидна всем. У Тураншаха имелись явные преимущества, и, чувствуя, что до победы уже рукой подать, он отклонил предложения Людовика. У христиан оставался единственный выход — уходить на север в Дамьетту, до которой было сорок миль (64 км) по открытому пространству.[384]

4 апреля латинская армия получила соответствующий приказ. Сотни, даже тысячи больных и раненых предстояло погрузить на корабли и лодки, чтобы везти вниз по Нилу в тщетной надежде, что какому-нибудь плавсредству удастся избежать встречи с мусульманским кордоном. Крестоносцам, которые еще держались на ногах, предстояло пройти сорок миль (64 км) до побережья по суше.

На этой стадии и у самого Людовика началась дизентерия. Многие франки предлагали ему бежать — или на корабле, или на сильном коне, чтобы не попасть в плен. Но отважный, хотя и несколько безрассудный король решил проявить солидарность и отказался покинуть своих людей. Он привел их в Египет и теперь надеялся вывести обратно в безопасное место. Был разработан не слишком удачный план, предусматривавший отступление под покровом темноты, оставив палатки в южном лагере на месте, так чтобы мусульмане не сразу узнали, что исход начался. Людовик также приказал своему инженеру Жослену де Корно перерезать канаты, удерживающие лодочный мост, когда переправа через Танис будет завершена.

К несчастью, все сразу пошло не так, как хотелось бы. Большинство крестоносцев переправились на северный берег в темноте, но группа лазутчиков Айюбидов заметила передвижения франков, поняла, что происходит, и подняла тревогу. Когда мусульмане атаковали его позиции, Жослен, судя по всему, бежал, и мост остался невредимым. Мусульманские воины получили прекрасную возможность переправиться через реку и устремиться в погоню. Началась паника и беспорядочное бегство. Один мусульманский очевидец описал: «Мы шли за ними по пятам, и нашим мечам хватало работы. Судьбой христиан стали позор и катастрофа».

Немного раньше в тот же день Жан де Жуанвиль и два его рыцаря сели в лодку и ожидали возможности отойти от берега. Он увидел раненого франка, в суматохе брошенного на произвол судьбы в северном лагере. Несчастный пополз к берегу Нила в надежде попасть на какой-нибудь корабль. Жуанвиль записал: «Пока я требовал, чтобы моряки выпустили нас, сарацины вошли в северный лагерь, и я увидел в свете пожаров, как они безжалостно убили несчастного». Затем лодка Жуанвиля отошла от берега, ее подхватило течение и понесло к спасению.[385]

К рассвету 5 апреля 1250 года стал очевидным масштаб катастрофы. На суше разрозненные группы франков бежали от свирепых мамлюков, которым было неведомо понятие милосердия. В течение следующих дней много сотен отступающих христиан были убиты. Один отряд был остановлен в дне пути от Дамьетты, окружен и вынужден капитулировать. Великие символы гордости и храбрости франков были уничтожены: орифламма была разорвана на части, штандарт тамплиеров — растоптан.

Направляясь на север, престарелый патриарх Роберт и Одо де Шатору каким-то чудом сумели избежать плена, но после первых двадцати четырех часов пути, измотанные чрезмерным физическим напряжением, не могли продолжать путь. Роберт позже описал в письме, как они, по воле случая, наткнулись на маленькую лодку, привязанную кем-то к берегу, и все-таки добрались до Дамьетты. Так повезло немногим. Большинство кораблей, перевозивших больных и раненых, были разграблены или сожжены на воде. Лодка Жана де Жуанвиля медленно плыла по течению, и ее пассажиры имели возможность наблюдать ужасные сцены бойни на берегу. В конце концов лодка была обнаружена. Когда к ним направилось сразу четыре мусульманских корабля, Жуанвиль обратился к своим людям и спросил, что они предпочтут: высадиться на берег и попытаться пробиться к безопасности или остаться на воде и сдаться в плен. С обезоруживающей честностью он описал, как один из слуг заявил: «Мы все должны дать себя убить, потому что таким образом попадем в рай». Правда, Жуанвиль признал, что «никто из нас не последовал его примеру». Когда его лодка была захвачена, Жан, чтобы не быть убитым на месте, даже назвался кузеном короля. И его взяли в плен.[386]

Во всеобщем хаосе король Людовик оказался разделенным со своими людьми. Он так сильно страдал от дизентерии, что ему даже пришлось прорезать дыру в штанах. Небольшая группа приближенных сделала попытку доставить короля в безопасное место, и они укрылись в маленькой деревушке. Именно там могущественный суверен Франции был взят в плен, когда лежал полумертвым в жалкой хижине. Его отважная попытка завоевать Египет окончилась неудачей.

Ошибочные действия Людовика IX в Мансуре — главным образом его неспособность извлечь уроки из ошибок Пятого крестового похода — теперь усугубились его пленением. Никогда раньше король латинского Запада не попадал в плен во время Крестового похода. Эта не имевшая аналогов в истории катастрофа поставила самого Людовика и жалкие остатки его армии в крайне уязвимое положение. Схваченные противником, не имея шанса обговорить условия капитуляции, франки были отданы на милость ислама. Наслаждаясь триумфом, мусульманский очевидец писал: «Подсчитали число пленных, их оказалось более 20 000, тех, кто был убит или утонул, насчитывалось 7000. Я видел мертвых, они покрывали лик земли в избытке. <…> Такого великого дня мусульмане еще не знали, и не слышали о подобном».

Пленных поместили в лагеря по всей дельте, рассортировав по рангам. Согласно арабскому свидетельству, Тураншах приказал простых людей обезглавить и поручил одному из своих помощников, которого привез из Ирака, проследить за казнью. Работа велась методично — по 300 казненных за ночь. Остальным франкам предложили выбор — переход в ислам или смерть — и высшую знать, таких как Жан де Жуанвиль, оставили в живых из-за их экономической ценности — как заложников. Жуанвиль предположил, что Людовику пригрозили пыткой, продемонстрировав деревянные тиски с зубьями, которыми ломали ноги жертве, но об этом больше нигде не упоминается. Несмотря на болезнь и унизительные обстоятельства пленения, монарх сохранил свое достоинство.[387]

На самом деле положение Людовика улучшилось благодаря все более возрастающей неуверенности в своих силах Тураншаха. После своего прибытия в Мансуру наследник Айюбидов отдавал явное предпочтение своим собственным воинам и командирам, восстановив против себя высших чинов египетской армии, в том числе командира мамлюков Актая. Желая заключить сделку, которая укрепит его власть в Нильском регионе, Тураншах согласился на переговоры, и в конце апреля условия были урегулированы. Было объявлено перемирие на десять лет. Французский король освобождался в обмен на немедленную сдачу Дамьетты. За 12 тысяч крестоносцев, находившихся в плену, был затребован выкуп в размере 800 тысяч золотых безантов (или 400 тысяч турских ливров).

В начале мая, однако, неожиданно создалось впечатление, что даже выполнение этих тяжелых условий может не принести христианам свободу. Переворот в стане Айюбидов, которого так долго ждал Людовик у Мансуры, наконец произошел. 2 мая Тураншах был убит Актаем и порочным молодым мамлюком по имени Бейбарс. В последовавшей борьбе за власть сначала главой Египта Айюбидов стала Шаджар аль-Дурр. В действительности же начался грандиозный сейсмический сдвиг, который привел к постепенному, но неизбежному подъему мамлюков.

Несмотря на династические беспорядки, повторное вступление во владение Дамьеттой мусульманами прошло, как и было запланировано, и 6 мая 1250 года Людовик получил свободу. Он сразу начал собирать деньги, чтобы заплатить половину выкупа — 200 тысяч турских ливров. Из них 177 тысяч турских ливров были взяты из королевского военного бюджета, а оставшаяся часть — у тамплиеров. Потребовалось два дня, чтобы посчитать и взвесить эту сумму. 8 мая Людовик отплыл в Палестину со своими приближенными, среди которых были два его уцелевших брата — Альфонс де Пуатье и Карл Анжуйский, а также Жан де Жуанвиль. Пока большинство крестоносцев оставались в плену.

После несчастья

Надежды Людовика IX покорить Египет и выиграть войну за Святую землю не оправдались. Но во многих отношениях истинная и удивительная глубина крестоносного идеализма французского короля стала очевидной именно после этого унизительного поражения. В схожих обстоятельствах, опозоренные столь полной катастрофой, многие христианские монархи постарались бы скорее вернуться в Европу, забыв про Ближний Восток. Людовик поступил наоборот. Понимая, что его люди, вероятнее всего, будут гнить в мусульманском плену, если он не станет оказывать давление на египетский режим по их освобождению, король предпочел остаться в Палестине еще на четыре года.

В этот раз Людовик выступил в роли сюзерена Утремера и к 1252 году обеспечил освобождение своих воинов. Работая неустанно, он приступил к усилению береговых укреплений Иерусалимского королевства. Были восстановлены оборонительные сооружения Акры, Яффы, Кесарии и Сидона. Он также оставил в Акре постоянный гарнизон из 100 франкских рыцарей, которым французская корона платила примерно 4 тысячи турских ливров в год.

Лидеры крестоносцев от Ричарда Львиное Сердце до Фридриха II всегда были склонны выставлять напоказ свои успехи. Людовик же выказал необычайную готовность взять на себя всю ответственность за египетские неудачи. Королевские сторонники сделали все возможное, чтобы переложить вину на Роберта д’Артуа, подчеркивая, что его совет привел к маршу в Мансуру осенью 1249 года, и критикуя его безрассудную инициативу 8 февраля 1250 года. Но в письме, написанном в августе 1250 года, Людовик восхвалил храбрость Роберта, назвал его «почтенной памяти нашим дорогим и прославленным братом» и выразил надежду и веру, что он будет причислен к сонму мучеников. В этом же документе король объяснил неудачу Крестового похода и его собственное пленение Божественным наказанием за грехи.[388]

Только в апреле 1254 года Людовик отправился обратно в Европу. Его мать Бланш умерла двумя годами ранее, и в королевстве Капетингов не было порядка и стабильности. Король вернулся со Святой земли другим человеком. Вся его последующая жизнь была отмечена набожностью, благочестием и аскетизмом. Он носил власяницу, ел очень мало и только самую простую пищу и постоянно молился. В какой-то момент он даже обдумывал возможность отречься от престола и уйти в монастырь. Он также лелеял мысль о новом Крестовом походе, возможно чтобы получить отпущение грехов.

Египетская экспедиция изменила жизнь короля Людовика, однако события на Ниле также имели более широкое влияние на латинскую Европу. Крестовый поход 1250 года был тщательно спланирован, имел хорошее финансирование и снабжение; его армии возглавлялись человеком, которого можно было назвать образцом христианского монарха. И все же он потерпел сокрушительное поражение. По прошествии полутора веков почти непрерывных неудач в войне за Святую землю последний провал вызвал отчаяние и сомнения на Западе. Некоторые даже отвернулись от христианской веры. Во второй половине XIII века, когда сила Утремера постепенно угасала и на левантийской сцене появились новые, казавшиеся неуязвимыми враги, шансы организовать новый Крестовый поход на Восток казались минимальными.

После неудачного Крестового похода короля Людовика власть в Египте захватила новая исламская династия. Появился мамлюкский султанат, главенствующее положение в котором заняла военная элита мамлюков. На протяжении 1250-х годов велась запутанная и жестокая борьба за власть, когда разные лидеры мамлюков старались уничтожить последние остатки влияния Айюбидов в Нильском регионе. Мамлюки Бахрии были вынуждены покинуть Египет в 1254 году, когда их командир Актай был убит безжалостным военачальником Кутузом, возглавлявшим соперничающую фракцию мамлюков. Тремя годами позже Шаджар аль-Дурр — вдова последнего великого султана Айюбидов аль-Салиха — была казнена, и Кутуз постепенно захватил контроль над Египтом, хотя все еще правил от имени юного марионеточного султана аль-Мансура Али.

Тем временем Бахрия отправилась в ссылку во главе с Бейбарсом — одним из заговорщиков, убивших в 1250 году наследника Айюбидов Тураншаха. Бейбарс родился около 1221 года. Он был высоким темнокожим тюрком-кипчаком, представителем агрессивного и выносливого народа, жившего в русских степях и в древности называвшегося куманами. Говорят, у него был очень сильный голос, но самая удивительная черта его внешности — яркие голубые глаза, на одном из которых было маленькое, но отчетливо видное белое пятнышко размером с иголочное ушко. Он был увезен в рабство в возрасте четырнадцати лет, прошел обучение мамлюка, потом некоторое время переходил от хозяина к хозяину и в 1246 году попал в полк Бахрия. Там быстро проявились его таланты лидера и военное мастерство. Он сражался против крестоносцев короля Людовика в битве при Мансуре в 1250 году.

В середине и в конце 1250-х годов Бейбарс и его Бахрия служили ряду незначительных эмиров Айюбидов, которые отчаянно пытались пробиться к власти в Сирии, Палестине и Трансиордании. Среди них был аль-Насир Юсуф, номинальный правитель Алеппо и Дамаска — эмир благородного происхождения, приходившийся внуком самому Саладину, но неспособный справиться с жестокими проблемами беспокойной эры изменения союзов, смены хозяев и появления новых мировых сил. В этот период Бейбарс оттачивал свои способности военного командира, добившись ряда впечатляющих успехов, хотя также потерпел несколько неприятных поражений. Его всегда поддерживал мамлюк и кипчак Калаун, его ближайший друг и товарищ по оружию. Пристально следя за событиями в Египте, Бейбарс дважды попытался захватить Нильский регион и свергнуть Кутуза, но, оставаясь в меньшинстве, не мог добиться убедительной победы.

К 1259 году Бейбарс проявил себя великолепным полководцем, имеющим очевидный аппетит к «профессиональному росту», но пока у него не было шанса реализовать свои амбиции или имеющийся потенциал. Такая возможность возникнет — и для Бейбарса, и для всего режима мамлюков — с появлением страшной угрозы для всего мусульманского Ближнего Востока.[389]

Около 1206 года военачальник по имени Темуджин объединил кочевые монгольские племена восточноазиатских степей и принял титул Чингисхана (буквально — «строгий правитель»), Чингисхан и его сторонники были в высшей степени воинственными и верили — в рамках их языческой веры, — что монголам предопределено судьбой завоевать весь мир. Силой воли Чингисхан преобразовал враждующие монгольские племена в неодолимую армию, используя решительность монголов и их несравненное мастерство лучников и всадников.

В течение следующих пятидесяти лет монголы под командованием сначала Чингисхана, потом его сыновей все больше распространялись по земле. Другой такой силы не было не только в средневековом мире, но и во всей человеческой истории. Безжалостные и бескомпромиссные, они ожидали от своих врагов немедленного и полного подчинения или уничтожали их. К 1250 году они уже господствовали на огромной территории, простирающейся от Китая до Европы, от Индийского океана до бескрайних просторов Сибири. Эта взрывная экспансия неизбежно привела монголов в контакт с христианами и мусульманами. Подчинив Северный Китай, монголы в 1229 году начали продвигаться на Запад, сокрушив исламских правителей Северного Ирана, — это заставило хорезмийцев перебраться в Северный Ирак, откуда они в 1244 году вторглись на Святую землю. Между 1236 и 1239 годами монгольская орда нанесла поражение восточным христианам Грузии и Армении и в 1243 году вторглась в Малую Азию, свергнув династию турок-сельджуков, правившую там с XI века. В 1230-х годах монгольские армии завоевали южные русские степи, создав Золотую Орду. По иронии судьбы многие кипчаки, жившие в этом регионе, стали беженцами. Двигаясь на юг, они попадали в цепкие руки работорговцев, тем самым существенно увеличив приток мамлюков в мусульманскую египетскую армию.

Наступая на запад, монголы вошли в контакт с латинскими христианами Европы, где их появление было встречено со страхом, смятением и неуверенностью. Новости, что мусульмане Ирана были разгромлены неизвестной силой, пришедшей из далеких земель Востока, достигли участников Пятого крестового похода в Египте в 1221 году. Многие франки предположили, что монголы могут быть ценными союзниками. Сначала в это поверили, потому что неизвестных монголов уподобили пресвитеру Иоанну, персонажу древней легенды о могущественном христианском короле, который якобы появится с Востока в самый мрачный час христианства. Со временем также стало ясно, что несториане (секта, обосновавшаяся в Центральной Азии) приобрели некоторое влияние среди монголов и даже обратили в христианскую веру жен некоторых военачальников.

Но латинское христианство постепенно стало осознавать, что монголы, или татары, как их называли в Европе, не были просто далекой чужеземной силой, а непосредственной и потенциально смертельной угрозой. В 1241 году монгольская армия прошла Русь и провела следующий год, грабя и опустошая Польшу, Венгрию и Восточную Германию. Разрушения были огромны. Но даже перед лицом ужасного нашествия правители Западной Европы, занятые междоусобной борьбой, реагировали медленно и продолжали надеяться на договоренность или союз. С конца 1240-х годов римское папство отправило к монголам два миссионерских посольства, возглавляемые монахами. Эти франкские посланники преодолели тысячи миль, чтобы посетить богатый монгольский двор в Каракоруме (в Монголии), надеясь обратить великого хана в христианство. По возвращении они привезли недвусмысленные ультиматумы, требующие, чтобы Рим подчинился власти монголов. Будучи на Кипре, Людовик IX также установил контакт с татарами. В 1249 году он послал своих представителей к монголам в Иран. Посольство вернулось в 1251 году, нашло Людовика в Палестине и тоже привезло требование ежегодной дани, которое, как и следовало ожидать, французский монарх проигнорировал.

Несмотря на столь бескомпромиссный подход к дипломатии, монгольская империя начала приходить в упадок уже во второй половине XIII века, разъедаемая династической борьбой и проблемами, связанными с управлением столь обширной территорией. Тем не менее монголы не перестали внушать страх. В 1250-х годах новый великий хан Мунке (Менгу) — внук Чингисхана — инициировал новую волну экспансии в мусульманский мир Среднего Востока и за его пределами, назначив своего брата Хулагу командующим огромной ордой из десятков тысяч воинов — вместе с известным монгольским генералом Китбукой. Пройдя через Южный Иран, в 1256 году эта могущественная армия повернула на Багдад, где член династии Аббасидов до сих пор называл себя суннитским халифом. В феврале 1258 года Хулагу сокрушил Багдад, предав мечу более 30 тысяч мусульман и разрушив некогда великую столицу. Далее он подчинил себе большую часть Месопотамии, создав то, что впоследствии назвали монгольским ильханатом Персии (который протянулся от Ирака до границ Индии). Затем Хулагу пересек Евфрат и в 1259 году подошел к границам Сирии и Палестины.

Неудивительно, что приближение монголов привело в ужас население северной части Сирии. Христиане продолжали упрямо надеяться, что Хулагу может оказаться союзником против ислама, тем более что его жена была несторианкой. Король Киликийской Армении Хетум подчинился монгольскому правлению еще в 1246 году и получил разрешение сохранить частичную автономию в обмен на выплату ежегодной дани. Теперь Хетум убедил своего зятя Боэмунда IV (правителя княжества Антиохия и графства Триполи) стать союзником армии Хулагу. Аль-Насир, правитель Алеппо и Дамаска из династии Айюбидов, тоже платил монголам дань с 1251 года в надежде предотвратить прямое вторжение, однако осенью 1259 года, когда орда вошла в Сирию, ограничения политики уступок стали очевидными.[390]

Сражение при Айн-Джалуте

Если приход монголов принес на большую часть мусульманского Ближнего Востока панику и хаос, миру мамлюков он дал новое чувство единства и целеустремленности. В ноябре 1259 года Кутуз использовал монгольскую угрозу, чтобы свергнуть юного султана и объявить себя новым правителем Египта. В то же время хватка аль-Насира явно стала слабеть. Находясь рядом с Дамаском, эмир Айюбидов, судя по всему, был полностью парализован страхом перед наступающими на Алеппо монголами — он никак не отреагировал, даже когда в южную часть Сирии потянулись потоки беженцев из Персии.

В начале 1260 года Хулагу осадил Алеппо с помощью Хетума и Боэмунда IV; к концу февраля город был захвачен и стал местом шестидневной оргии насилия. Боэмунд лично поджег главную городскую мечеть, и, хотя позднее был отлучен от церкви за помощь монголам, в результате пакта 1260 года князь получил немалые территориальные приобретения, среди которых было восстановление франкского контроля над портом Латакия. После Алеппо Хулагу покорил Харим и Хомс и очень скоро добился полного господства над Северной Сирией. Новости об этих событиях заставили аль-Насира покинуть Дамаск, и городское население предпочло сдаться монголам, чтобы не повторить судьбу Алеппо. Так в марте 1260 года монгольский полководец Китбука оккупировал древнюю сирийскую столицу ислама. Скрывшийся аль-Насир был вскоре пойман и отправлен к Хулагу — где какое-то время к нему относились как к ценному заложнику, — но поступили сведения о смерти Мунке, и Хулагу решил покинуть Сирию вместе с большей частью своей армии, вернуться на Восток, чтобы проследить за тем, как великим ханом станет его брат Хубилай. Так главой монгольской Сирии остался Китбука, правда, в его распоряжении были значительно меньшие силы, но даже при этом он сумел тем же летом обеспечить подчинение Трансиордании Айюбидов.

Поскольку монголы вторглись на Святую землю, по большей части не встретив сопротивления, и разрушили мир Айюбидов, представлялось сомнительным, что какая-либо левантийская сила имеет желание и возможности остановить их продвижение. Франки Иерусалимского королевства не разделяли готовности Боэмунда Антиохийского вступить в союз с монголами, понимая, что сделать это значит попросту заменить мусульманского врага на другого, еще более опасного. Надеясь избежать прямой конфронтации, латиняне приняли решение соблюдать нейтралитет.[391]

К середине 1260 года, таким образом, осталась лишь одна сила, способная противостоять монгольской орде, — мамлюки Египта. К этому времени Бейбарс уже понял, что его хозяева — Айюбиды не смогут противостоять монголам, поэтому он пошел на сближение с Кутузом и в марте вместе с оставшимися членами Бахрии прибыл в Каир. Договор соблюдался, хотя тщательно скрываемая взаимная враждебность и подозрительность ощущалась во всем. Оба — и Кутуз, и Бейбарс — знали о честолюбивых планах друг друга, к тому же Бейбарс не мог забыть о роли Кутуза в убийстве Актая. Один мусульманский хронист признал, что глаза обоих горели ненавистью друг к другу.

Перед мамлюками стоял определяющий вопрос: где столкнуться или умиротворить врага? По крайней мере, в этом Кутуз и Бейбарс были солидарны. В начале лета в Каир прибыло монгольское посольство, требовавшее подчинения мамлюков. Послов убили, тела разрубили пополам, а головы повесили на воротах Каира. Продемонстрировав таким образом свои намерения, мамлюки отправились на войну. Чем ждать в Египте, надеясь отразить вторжение на родной земле, они предпочли напасть на Китбуку, пока его армия еще ослаблена. Такая стратегия, если, конечно, удастся добиться успеха, могла принести мамлюкам почти полное господство на Ближнем Востоке. Но риск был колоссальным, поскольку мамлюки собирались вступить в открытое сражение с монголами, непобедимым противником, которым были повержены все прочие армии.

В середине лета 1260 года мамлюки вышли из Египта, собрав некоторые дополнительные мусульманские войска, которые прежде служили Айюбидам. Бейбарс был назначен командиром мамлюкского авангарда. Вместе с Кутузом он наметил план атаки. Были сделаны попытки вовлечь в активный союз и франков. Те отказались, следуя политике нейтралитета, но позволили мусульманской армии беспрепятственно пройти на север через латинскую территорию в Акру. Новость об этом наступлении привела Китбуку, тогда базировавшегося в Баальбеке (Ливан), на юг вместе с дополнительными войсками, набранными в Грузии, Киликийской Армении и мусульманском Хомсе.

Великая битва, которая должна была решить судьбу Ближнего Востока, имела место в Айн-Джалуте, в Галилее, где Саладин хотел схватиться с франками в 1183 году. Возглавляя авангард, Бейбарс обнаружил монгольскую армию, разбившую лагерь неподалеку от этого селения у подножия горы Гильбоа. Тогда он и Кутуз повели армию мамлюков на юго-восток по Изреельской долине и 3 сентября атаковали. Противоборствующие армии были примерно равны по численности — в каждой было 10–12 тысяч человек, — так что по нормам средневековой войны обе стороны сильно рисковали. Кутуз и Бейбарс продемонстрировали храбрость и прекрасное командование, отбив две массированные атаки, и в ключевой момент мусульмане из Хомса, стоявшие на левом фланге монголов, бежали с поля боя. Теперь перевес был на стороне мамлюков, которые сумели окружить монголов и убить Китбуку. В этот эпохальный исторический момент якобы неодолимая волна монгольской экспансии была остановлена новыми защитниками ислама.

Только одно щупальце великой монгольской империи было отсечено, и призрак возмездия остался — пока не имеющий возможности вернуться на Ближний Восток Хулагу отреагировал на известие о неудачах, казнив аль-Насира. Но победа при Айн-Джалуте оказалась критической в обеспечении будущего подъема мамлюкского султаната. Сразу после сражения Кутуз взял на себя контроль над Дамаском и Алеппо, назначив двух своих союзников губернаторами. Тем самым он пренебрег амбициями и ожиданиями Бейбарса и нарушил обещание вознаградить его, дав власть в Алеппо (вероятно, он рассудил, что было бы неосмотрительно оставлять соперника у власти так далеко от Египта). Поэтому султан и его недовольный полководец с триумфом отправились в обратный путь вместе.[392]

Около 22 октября 1260 года, когда Кутуз и его эмиры переходили египетскую пустыню по пути в Каир, султан предложил ненадолго прервать путешествие, желая предаться своему излюбленному занятию — охоте на зайцев. Бейбарс и небольшая группа мамлюков отправились вместе с ним. Отъехав на достаточно большое расстояние от лагеря, предатели убили Кутуза. До нас дошло несколько разных рассказов об этом перевороте. Представляется, что Бейбарс попросил султана об одолжении (вероятно, хотел получить девушку-рабыню), и, когда Кутуз согласился, он наклонился, чтобы поцеловать ему руку. В тот же момент Бейбарс крепко стиснул руку султана, чтобы он не мог выхватить оружие, а другой эмир ударил его мечом по шее. После этого приблизились другие заговорщики, и султан умер под градом ударов.

Судя по всему, Бейбарс был главой заговорщиков, но его положение не было прочным. После возвращения в лагерь были собраны на совет в королевском шатре все ведущие эмиры мамлюков. Учитывая их общие племенные тюркские корни, в среде элитных мамлюков было хорошо развито чувство равенства. Они ожидали, что любой новый лидер будет избран из их числа. Чтобы его не обошли, Бейбарс объявил, что, раз Кутуз убит, он заслужил право на власть, «подсластив» свое требование обещаниями наград и всемерной поддержки своим сторонникам. Такими средствами — кнутом и пряником — Бейбарс стал новым мамлюкским султаном, то есть человеком, отныне ставшим ответственным за борьбу мусульманского Ближнего Востока против монголов и латинян.[393]

Осенью 1260 года Бейбарс со всей очевидностью убедился в непрочности своего положения. Он поспешил утвердиться в Каире, занял цитадель — резиденцию султанов, построенную еще Саладином, и вознаградил широкий круг эмиров за преданность выгодными должностями и богатством. Кроме того, уцелевшие мамлюки Бахрии стали его личными телохранителями. Их прежние казармы на Ниле были позже перестроены, и командовали там самые доверенные эмиры султана, включая Калауна.

Прежде всего Бейбарсу следовало узаконить собственное правление и укрепление власти мамлюков в Египте. Однако новый султан также обладал достаточной политической и стратегической проницательностью, чтобы признать и адаптироваться к новому порядку в левантийском мире. В прошедшие десятилетия мусульманские лидеры старались объединить ислам и, в некоторых случаях, вступать в активное противостояние с франками на Святой земле. Теперь ситуация изменилась, сформировалась новая система взглядов и понятий. После 1260 года наиболее угрожаемыми были северные и восточные границы Сирии, откуда главный враг — монгольская империя — мог снова попытаться уничтожить ислам. Чтобы противостоять этой угрозе, границы должны быть защищены, и Ближний Восток превращен в единое и неприступное государство-крепость.

Латинские христиане являлись вторичной опасностью. Их оставшиеся поселения располагались внутри Сирии, Ливана и Палестины, которые Бейбарс желал объединить и обезопасить против монголов. Султан правильно рассудил, что после таких катастроф, как битва при Ла-Форби, франки Утремера обессилены. Сами по себе они не представляли опасности. Но в качестве союзников внешней силы — будь то монгольская орда или западные крестоносцы — они могли открыть на Ближнем Востоке проблемный и отвлекающий внимание второй фронт. Эти «встроенные» источники беспокойства следовало нейтрализовать.

Понимая ситуацию, Бейбарс посвятил начало 1260-х годов радикальному изменению мусульманского Ближнего Востока, установив там мощный авторитарный режим. Одновременно он начал готовить мамлюкское государство к началу войны — против монголов или христиан. Таким образом, новый султан в первые годы пребывания у власти активно готовился к тому, что, он надеялся, станет окончательной победой в борьбе за Святую землю.

Защитник ислама

Поначалу положение Бейбарса было не слишком прочным. Он унаследовал мамлюкское государство, которое было лишь частично сформировано, и он был напрямую связан с убийством двух прежних султанов — Тураншаха и Кутуза. На фоне столь явно запятнанного прошлого были вполне возможны гражданские беспорядки или попытки переворота, да и лояльность многих приближенных эмиров вовсе не была гарантирована. Но в конце 1260-х годов новый султан получил весомое преимущество. После монгольского нашествия и битвы при Айн-Джалуте сохранявшаяся еще в Сирии и Палестине власть Айюбидов пошатнулась, и Святая земля оказалась готовой подпасть под власть мамлюков. Так что, в противоположность таким правителям, как Нур ад-Дин и Саладин, которые десятилетиями трудились, чтобы объединить Ближний Восток, Бейбарс смог установить контроль над Дамаском и Алеппо в первые же годы своего правления, и назначил региональных губернаторов, ответственных перед Каиром.

В дополнение к этому Бейбарс сумел воспользоваться триумфом при Айн-Джалуте, чтобы узаконить свою власть. Представив себя спасителем ислама, он приказал соорудить на поле сражения монумент и разрушить гробницу Кутуза, желая тем самым исключить даже мысль о том, что покойный султан тоже мог сыграть героическую роль в происшедшей битве. В последующие годы помощник и официальный биограф Бейбарса Абд аль-Захир в своем повествовании о жизни султана переиначил историю сражения, представив его итог как победу, одержанную практически лично Бейбарсом. Султан также способствовал насаждению культа своей личности. Он выбрал своей эмблемой льва, идущего влево с поднятой передней лапой. Этот отличительный геральдический знак был помещен на монеты Бейбарса, на здания и мосты, возводимые в период его правления. И поскольку мамлюкскому государству в 1260-х годах действительно угрожали мощные враждебные силы, султан использовал эти угрозы для проведения беспрецедентной программы милитаризации и укрепления власти.[394]

Бейбарс сделал ряд мастерских шагов для укрепления своих позиций в султанате. Чтобы обосновать новый мамлюкский режим в рамках традиционных для ислама законодательной и духовной иерархии, он восстановил суннитский халифат Аббасидов. В июне 1261 года Бейбарс заявил, что обнаружил уцелевшего члена династии Аббасидов. Родословная этого человека была тщательно изучена и проверена избранными каирскими юристами, теологами и эмирами, и он стал новым халифом аль-Мустансиром. Тогда Бейбарс принес ритуальную клятву верности халифу, обещал поддерживать и защищать веру, править справедливо, в соответствии с законом, служить защитником суннитской ортодоксальности и вести джихад против врагов ислама. В ответ аль-Мустансир облек Бейбарса полномочиями единственного всемогущего султана всего исламского мира. Этот акт не только подтвердил его права в Египте, Палестине и Сирии, но также стал оправданием экспансионистской кампании. В финальном публичном подтверждении законности его режима Бейбарсу было вручено султанское одеяние — черный круглый тюрбан, такой, как обычно носили Аббасиды, фиолетовая мантия, туфли с золотыми пряжками и церемониальный меч. Одетый в это великолепие султан проехал вместе с халифом в процессии по Каиру. С этого момента и впредь Бейбарс никогда не забывал поддерживать власть халифа, во всяком случае, пока это не влияло на его собственное положение. И халиф, и султан упоминались в пятничных молитвах, и на монетах мамлюков значились оба имени.

Чтобы усилить ауру традиционности и преемственности в султанате, Бейбарс сознательно стремился связать себя с мусульманскими правителями. Первый, аль-Салих Айюб (прежний хозяин Бейбарса), теперь представлялся последним законным султаном Айюбидов, а Бейбарс — его прямым и законным наследником. Это была ловкая манипуляция фактами прошлого, которая для удобства игнорировала кровавую неразбериху 1250-х годов. Султан также «моделировал» себя по образу и подобию Саладина, покорителя франков и пламенного моджахеда. Подражая его прославленной щедрости как покровителя веры, Бейбарс приступил к восстановлению пришедшей в упадок мечети Каира. Он также соорудил новую мечеть и медресе у гробницы аль-Салиха. Султан посетил Иерусалим, где реставрировал Купол Скалы и мечеть Аль-Акса, которые при Айюбидах пришли в упадок.

В эти ранние годы султан проводил и некоторые гражданские мероприятия. Стараясь с самого начала зарекомендовать себя «справедливым правителем», Бейбарс ликвидировал военные налоги, введенные Кутузом, создал дворцы правосудия в Каире и Дамаске и также приказал выплачивать купцам справедливую цену за товары, конфискованные государством. Такими способами султан обеспечил широкую народную поддержку своих подданных на Ближнем Востоке, укрепив свои позиции по сравнению с другими, рвущимися на его место мамлюками.[395]

Централизация власти в мамлюкском государстве

Работая над узакониванием мамлюкского султаната и своего положения, Бейбарс принимал меры к правительственной и административной централизации. Мамлюкский Каир превратился в безусловную столицу мусульманского Ближнего Востока, а султан был наделен деспотической властью, которой еще не знал средневековый мир. В отличие от многих своих предшественников Бейбарс внимательно следил за государственными финансами и контролировал казну — эти меры дали ему богатство, необходимое для оплаты реформ.

Став султаном, Бейбарс мог ожидать, что его воля будет беспрекословно исполняться во всем мамлюкском мире, и он с готовностью использовал и прямую силу, и пропаганду, чтобы обеспечить подчинение и уступчивость со стороны региональных правителей — губернаторов. Эмиров, которые не могли незамедлительно собрать войска для военных действий, подвешивали за руки на три дня. Если находились глупцы, осмелившиеся на мятеж, их ожидали пытки от ослепления до расчленения и распятия. Как и правители до него, в том числе Нур ад-Дин и Саладин, Бейбарс использовал внешние угрозы, чтобы оправдать свое автократическое поведение, но теперь главными врагами государства считались монголы. Таким образом, когда султан в 1263 году пожелал отстранить от власти в Трансиордании мелкого князька аль-Мухита из Айюбидов, против него было выдвинуто обвинение в установлении отношений с ильханатом Персии, и в качестве свидетельств были представлены письма, якобы написанные аль-Мухиту Хулагу.

Но если отбросить в сторону обман и жестокость, истинным краеугольным камнем власти Бейбарса на Ближнем Востоке была связь. Он был первым мусульманином Средневековья, который справлялся с делом управления пан-Левантийской империей из Египта, потому что не пожалел средств на обширную сеть доставки сообщений. За много веков до него византийцы и ранние Аббасиды использовали громоздкую почтовую систему посыльных, но она давно не использовалась. Бейбарс создал барид — почтовую систему с использованием конных курьеров, специально отобранных и получавших хорошее вознаграждение за свою надежность. Меняя лошадей на специальных почтовых станциях, расположенных вдоль ключевых дорог на всей территории мамлюков, эти люди могли доставить послание из Дамаска в Каир за четыре дня, а в случае особой срочности даже за три. Баридом мог пользоваться только султан, и письма всегда сразу доставлялись непосредственно Бейбарсу, независимо от того, чем он был занят. Однажды ему доставили послание, когда он мылся в бане. Чтобы обеспечить быструю передачу информации, основные дороги и мосты поддерживались в хорошем состоянии. Для транспортировки почты также использовались почтовые голуби и система сигнальных огней. Эта замечательная и очень дорогая система позволяла Бейбарсу поддерживать связь с удаленными территориями государства — в первую очередь с его северными и восточными районами, пограничными с монголами. Он мог с воистину беспрецедентной скоростью реагировать и на военные угрозы, и на гражданские беспорядки.[396]

Практические и административные реформы служили укреплению мамлюкского государства и «королевской» власти. Между тем режим Бейбарса был не без недостатков. Успех в высшей степени централизованного подхода к управлению в основном зависел от личных качеств и навыков султана, и возникал закономерный вопрос, как со всем этим справится его будущий преемник. Желая задавить идею о том, что султан мамлюков должен избираться, Бейбарс предпринимал попытки заложить фундамент собственной семейной династии. Для этой цели он в августе 1264 года назначил своего четырехлетнего сына Барака соправителем. Учитывая, что среди элиты мамлюков всегда ценились заслуги, а не наследственность, вопрос, сработает ли его план, оставался открытым.

Бейбарс также установил потенциально разрушительную связь с суфи (святым человеком) — мистиком Хадиром аль-Мирани. Он претендовал на роль пророка, хотя многие при дворе мамлюков втайне считали его мошенником. Хадир подружился с Бейбарсом во время визита султана в Палестину в 1263 году. Под впечатлением предсказаний множества будущих завоеваний мамлюков (кстати, впоследствии немало его пророчеств сбылось) Бейбарс пожаловал ему собственность в Каире, Иерусалиме и Дамаске. Хадир имел неограниченный доступ в круг приближенных султана и, как утверждают, был посвящен в государственные дела — к немалой досаде мамлюков — помощников Бейбарса. Эта странная связь предполагает, что даже хладнокровный деспот вроде Бейбарса может быть падок на лесть — именно это качество впоследствии стало «щелью» в его обороне, которую еще предстояло заделать.

Дипломатия мамлюков

Учитывая время и ресурсы, потраченные Бейбарсом внутри мусульманского Леванта в процессе строительства мамлюкского государства в начале 1260-х годов, а также резкий милитаризм, ставший очевидным позднее, легко предположить, что он предпочитал замкнутость в отношениях с внешним миром и отвергал дипломатию. На деле он был активным и способным игроком на международной сцене. Бейбарс использовал переговоры, чтобы добиваться трех взаимосвязанных целей: предотвратить любую возможность союза между латинским Западом и монголами, посеять разногласия в рядах монголов, поощряя соперничество между Золотой Ордой и персидским ильханатом, и поддерживать постоянную доставку новых рабов из русских степей.

В первый год своего пребывания у власти султан установил контакт с внебрачным сыном покойного императора Фридриха II королем Манфредом Сицилийским (1258–1266). Желая сохранить традицию тесных отношений между Египтом и Гогенштауфенами и поддержать антипапскую политику Манфреда, султан направил послов к сицилийскому двору с всевозможными экзотическими дарами, среди которых была группа монгольских пленных с конями и оружием — свидетельство о том, что репутация неуязвимости монголов сильно преувеличена. После смерти Манфреда Бейбарс возобновил контакт с его противником и преемником — алчным братом короля Людовика IX Французского Карлом Анжуйским.

Султан также в 1261 году открыл каналы для переговоров с Золотой Ордой. Монгольский правитель региона Берке-хан (1257–1266) принял ислам и был втянут в ожесточенную борьбу с ильханатом Персии. Бейбарс польстил религиозным чувствам Берке, включив его имя в пятничные молитвы в Мекке, Медине и Иерусалиме, и, установив равноправные отношения, сохранил доступ к рынкам рабов в Золотой Орде и обезопасил северные границы султаната с Малой Азией. Чтобы обеспечить безопасную и эффективную доставку рабов-кипчаков с Черного моря в Египет, султан также заключил соглашения с генуэзцами — главными перевозчиками рабов в Средиземноморье. Эти итальянские купцы недавно проиграли так называемую «войну святого Саввы» — двухлетнюю борьбу с Венецией за экономическое и политическое первенство в Акре и Палестине. В 1258 году эта гражданская война закончилась поражением генуэзцев, они переместились в Тир и в 1260-х годах и далее были даже очень рады возможности торговать с мамлюками. Для того чтобы генуэзские суда могли и дальше иметь беспрепятственный доступ в пролив Босфор, Бейбарс установил дополнительные контакты с императором недавно восстановленной Византии Михаилом VIII Палеологом, который вернулся в Константинополь в 1261 году после окончательного краха латинской Романии.[397]

Для мамлюка, которого с детства обучали искусству войны, а не интригам дворцовой политики, султан Бейбарс плел эту сложную сеть дипломатических интересов удивительно ловкой и уверенной рукой — одновременно он всячески старался изолировать монгольский ильханат и латинский Утремер.

Усовершенствование мамлюкской военной машины

Между 1260 и 1265 годами Бейбарс проявлял феноменальную активность в области дипломатии и управления государственными делами. Но, всегда помня о необходимости вести срочную и обширную подготовку к войне, он одновременно поставил мамлюкское государство на путь милитаризации. Основной целью султана было ведение джихада против монголов и левантийских франков — победы, которые еще больше укрепят его положение и репутацию, завоевания, которые сделают мусульманское господство над Левантом бесспорным.

С самого начала быстро шла работа по укреплению физической защиты мира мамлюков. В Египте были усилены фортификационные сооружения Александрии и устье Нила в районе Дамьетты было частично перекрыто, чтобы предотвратить другое вторжение с моря в дельту, как то, что предпринял Людовик IX. По всей Сирии укрепления, разрушенные монголами в Дамаске, Баальбеке, Шайзаре и других городах, были восстановлены. На северо-востоке, вдоль течения реки Евфрат — теперь ставшей фактической границей с Персидским ильханатом — замок Аль-Бира стал незаменимой опорой. Крепость была усилена, обеспечена большим гарнизоном, и за ее безопасностью Бейбарс внимательно следил при посредстве барида. Аль-Бира доказала свое значение в конце 1264 года, когда успешно выдержала первое серьезное наступление сил ильханидов. Эта атака, вызванная передышкой в войне между Золотой Ордой и монгольской Персией, заставила султана собрать свои армии для войны, но, когда он готовился выйти из Египта, пришло сообщение о том, что ильханиды сняли осаду Аль-Биры и отступили.

На замки, конечно, можно отчасти полагаться, считал Бейбарс, но основой мамлюкского государства все же была армия. Приняв и существенно расширив существующую систему набора мамлюков, он постоянно приобретал новых юных рабов мужского пола из числа кипчаков, а позднее — выходцев с Кавказа. Мальчиков обучали, внушали взгляды мамлюков и в возрасте восемнадцати лет освобождали, чтобы они служили своим хозяевам в мамлюкском султанате. Такой подход создал постоянно самовосстанавливающуюся армию. Один историк назвал ее «знатью на одно поколение», потому что дети, родившиеся у мамлюков, не считались частью военной элиты, хотя им разрешалось вступать в резерв халка (halqa) — второго эшелона.

Бейбарс вкладывал большие финансовые ресурсы в строительство, обучение и улучшение армии. В общей сложности число мамлюков возросло в четыре раза и достигло примерно 40 тысяч конных воинов. Ядром этой силы был 4-тысячный полк мамлюков — новая элита Бейбарса, — прошедший специальную подготовку в цитадели Каира. Здесь рекрутов обучали искусству виртуозного владения мечом — они учились наносить точные удары, повторяя одно и то же движение тысячу раз в день, мастерству конных лучников — они использовали мощные композитные, загибающиеся назад луки. Султан поддерживал жесткую дисциплину. Во время его правления в Каире было построено два крупных ипподрома — тренировочные арены, где мамлюки совершенствовали навыки боя и искусство верховой езды. Находясь в столице, Бейбарс и сам ежедневно тренировался, являя собой пример истинного профессионализма и преданности делу. Он всемерно поощрял своих мамлюков экспериментировать с новыми видами оружия, внедрять новые технологии. Некоторые лучники, к примеру, пытались использовать стрелы с греческим огнем, оставаясь в седле.[398]

Когда мамлюки становились взрослыми, они получали плату, но должны были иметь собственных лошадей, доспехи и оружие. Чтобы удостовериться, что его войска должным образом экипированы, Бейбарс ввел войсковые смотры, во время которых вся армия в полном боевом облачении проходила мимо султана, причем за один день (частично таким образом он желал убедиться, что экипировка не передается воинами друг другу). Неявка на эти смотры каралась смертью. Страх также был главным инструментом обеспечения порядка во время военных кампаний. Во многих экспедициях запрещалось пить вино, и, если обнаруживалось, что солдат нарушил запрет, его вешали.

Чтобы усилить человеческий фактор мамлюкских вооруженных сил, Бейбарс вкладывал средства в некоторые виды тяжелых вооружений. Особое внимание уделялось развитию осадных машин, в том числе сложных катапульт с противовесом — требушетов. Именно они стали опорой искусства ведения осадных войн мамлюками. Их разбирали, доставляли к цели и снова собирали. Самые крупные из них метали камни весом более 500 фунтов (230 кг). В дополнение к чисто военной силе Бейбарс придавал большое значение точной и своевременной разведке. Поэтому он поддерживал обширную сеть лазутчиков и шпионов по всему Ближнему Востоку и получал отчеты от своих агентов у монголов и франков. Султан также покровительствовал бедуинам — арабским кочевым племенам Леванта — и заручился их поддержкой в военных конфликтах и помощью в сборе информации.

Таким образом, применяя разные методы, Бейбарс создал самую грозную мусульманскую армию эпохи Крестовых походов. Это была сила более многочисленная, дисциплинированная и безжалостная, чем любая другая из тех, что вели войну за Святую землю, совершенная военная машина своего времени.[399] Узаконив и укрепив свою власть, султан в 1263 году, имея за собой объединенный исламский Ближний Восток, решил использовать это смертоносное оружие во имя джихада.

В отличие от своих предшественников — Айюбидов султан Бейбарс не проявлял интереса к соглашениям с Утремером. Он не считал нужным договариваться с франками о поддержании торговых путей и не старался отсрочить новый Крестовый поход. Он просто хотел полностью ликвидировать латинское присутствие в Леванте. Бейбарс посчитал, что таким образом грузопотоки вернутся обратно в Египет и, в отсутствие плацдарма на Святой земле, любые попытки Запада организовать новое вторжение обречены на провал. Султан всегда сознавал необходимость внимательно следить за монголами, но это не помешало ему инициировать серию безжалостных ударов по латинским государствам Леванта.

Пока в начале 1260-х годов велась подготовка к военной кампании, Бейбарс провел несколько разведывательных рейдов во франкскую Палестину, единственным заметным результатом которых стало разрушение церкви в Назарете. Чтобы предотвратить преждевременное начало военных действий, султан согласился на ограниченные перемирия с разными фракциями, существовавшими в рамках латинского королевства, которое теперь пребывало в прискорбно слабом и раздробленном состоянии. Самый полезный пакт был заключен с Ибелином, графом Яффы, одним из последних великих баронов Утремера. В 1261 году Бейбарс принял его мирные предложения, и порты Яффы стали использоваться для транспортировки зерна из Египта в Палестину. Однако к 1263 году, когда монголы сняли осаду аль-Биры, Бейбарс начал полномасштабное наступление против франков.

Тропою разрушения

В течение следующих трех лет султан Бейбарс вел жестокую кампанию завоеваний и разрушений. Такого размаха военных действий мир не видел со времен Хаттина (1187). Чтобы иметь формальное оправдание своих действий, султан обвинил франков в том, что они подстрекали монголов к недавнему нападению на мамлюкскую территорию на севере. Военные действия начались в первые месяцы 1265 года. Первой целью Бейбарса было столкновение с полевой армией франков, от которой теперь сохранились лишь жалкие остатки. После этого султан мог последовательно уничтожать латинские поселения практически беспрепятственно.

В феврале мамлюкская орда разбила лагерь в лесах около прибрежного города Арсуф. У Бейбарса был массивный шатер, возведенный рядом с королевским павильоном, в котором тайно собирали пять требушетов. Когда средства прорыва обороны противника были приготовлены, 27 февраля армия вышла на латинский порт Кесария. Появившись неожиданно, мусульмане быстро захватили нижний город, а христианское население укрылось в цитадели, одной из тех, что были недавно укреплены с помощью короля Людовика IX. Султан развернул свои требушеты и начал обстрел города камнями и греческим огнем, одновременно была построена осадная башня, на которой он сражался лично. К 5 марта уцелевшие защитники бежали на суда, высланные из Акры. Кесария была брошена. Бейбарс приказал сровнять с землей и город, и цитадель.

И снова, не объявив, какова следующая цель, султан 19 марта выступил на юг и осадил Арсуф, который к этому времени был окружен глубоким рвом и имел сильную цитадель. Сначала мамлюки под командованием Калауна попробовали соорудить проход к стенам города, забросав ров деревьями, который валили в местном лесу, но защитники сумели ночью поджечь его. После первой неудачи Бейбарс подверг город непрерывному обстрелу; 30 апреля 1265 года гарнизон капитулировал и был взят в плен. Перед такой несокрушимой мощью гарнизон Акры, находившийся в безнадежном меньшинстве, был практически бессилен. Даже когда номинальный правитель Иерусалимского королевства Гуго де Лузиньян 30 апреля прибыл с Кипра с небольшим подкреплением, франки даже не попытались противостоять нашествию мамлюков. В начале мая Бейбарс приказал войскам уничтожить Арсуф и, торжествуя, отправил христианских пленных в Египет, вынудив их войти в Каир со сломанными крестами на шеях. Летом султан написал письмо Манфреду Сицилийскому, сообщив об успехах. Продемонстрировав полное безразличие к будущему Утремера, что теперь было характерно для некоторых кругов на Западе, Манфред отправил в Египет дары и поздравления. Другие, в том числе папство, услышав об агрессии мамлюков, начали обдумывать ответные действия.

Во время этой первой волны атак Бейбарс наносил удары быстро и эффективно. Его методы и достижения выявили мастерство мамлюков в ведении осадной войны, их подавляющее численное и технологическое превосходство. Султан также продемонстрировал способность использовать хитрость, чтобы не дать латинянам подготовиться к нападению. В будущих кампаниях Бейбарс принимал все возможные меры, чтобы сохранить эффект внезапности. Всегда подозревая, что рядом может оказаться вражеский лазутчик, он использовал гонцов для доставки запечатанных приказов своим генералам, содержащих детальные сведения о следующей цели. Приказы должны были быть прочитаны уже на марше. А самое страшное, что в случае с Арсуфом и Кесарией султан показал, что в его намерения входит разрушение, а не оккупация. На всем Средиземноморском побережье его политика заключалась в стирании латинских портов с лица Святой земли. Он хотел во что бы то ни стало закрыть по очереди все двери, соединяющие Утремер с Западом.

Сломить франков

Весной 1266 года Бейбарс возобновил военные действия. Одна армия из примерно 15 тысяч воинов была отправлена под командованием Калауна в Триполи, где она уничтожила ряд второстепенных крепостей, сровняв их с землей. Позднее тем же летом еще одна армия была отправлена в Киликийскую Армению, чтобы наказать армянских христиан за союз с монголами. Туда мусульманская орда прибыла в августе 1266 года и разрушила ряд армянских поселений. Эта жестокая кампания оставила киликийское королевство Хетума в крайне ослабленном состоянии.

Тем временем султан повел свои главные силы вдоль побережья, применяя тактику выжженной земли. Не оставив ничего вокруг Акры, Тира и Сидона, мамлюкская орда повернула в глубь территории и атаковала крепость тамплиеров Сафед в Галилее, последний латинский оплот на внутренней территории Палестины. По словам помощника Бейбарса, этот замок выбрали, поскольку он стоял «комом в горле Сирии и препятствием для дыхания в груди ислама». Осада началась 13 июня 1266 года одновременным обстрелом и подкопами, и, хотя тамплиеры оказали упорное сопротивление, они 23 июля все же были вынуждены пойти на переговоры. Были согласованы условия сдачи, которые якобы гарантировали франкам безопасный уход на побережье, но они так и не были выполнены. Или пойдя на дерзкий обман, или, как утверждают мусульманские источники, потому, что тамплиеры вышли из Сафеда с оружием, Бейбарс приказал казнить весь гарнизон. 1500 христиан были отведены на близлежащий холм — на место, где тамплиеры обычно казнили своих мусульманских врагов, — и там обезглавлены. В живых остался один франк, которого отправили в Акру, чтобы он рассказал другим франкам о происшедшем, внушив им страх.[400]

После этой бойни Бейбарс самым тщательным образом укрепил Сафед, вложив в него немалые средства, и оставил в крепости сильный мусульманский гарнизон. Помимо укреплений он построил внутри ее стен две мечети. Так он начал претворять в жизнь вторую составляющую своей стратегии: удерживание главных опорных пунктов внутри страны, которые станут центрами административного управления и военного господства мамлюков. В последующие месяцы он захватил еще ряд крепостей и поселений в Палестине, включая Рамлу. К концу лета внутренние районы Галилеи и Палестины были под контролем султана.

Латиняне Утремера, которые в течение двух лет терпели непрерывные поражения, были в смятении. Они не знали, как противостоять врагу, казавшемуся непобедимым. В октябре 1266 года Гуго де Лузиньян возглавил отряд из 1200 человек и повел их в Галилею, но половина людей была безжалостно убита мусульманскими силами из Сафеда. С этого момента франки стали пытаться согласовать условия мира с мамлюками, пусть даже невыгодные. В некоторых случаях Бейбарс был рад нейтрализовать и изолировать потенциальных противников, пока работа по завоеванию и разрушению велась в других местах. В 1267 году, к примеру, Великий магистр госпитальеров согласился на унизительный десятилетний мир, распространяющийся на замки Крак-де-Шевалье и Маркаб, предусматривающий отказ от дани, традиционно взимаемой с местного мусульманского населения, и признающий право Бейбарса в одностороннем порядке аннулировать этот договор в любое время. Между тем, когда франки Акры попытались в марте того же года вступить в переговоры, Бейбарс наотрез отказался и в мае устроил еще одну разрушительную экспедицию в окрестности города, терроризируя население и уничтожая урожай. Согласно записям одного латинского хрониста, мамлюки «убили больше 500 простых людей», пойманных в полях, и потом «сняли с них скальпы до самых ушей», которые потом якобы вывесили на башне в Сафеде. Эта история не подтверждается мусульманскими источниками, но характеризует ужас, испытанный и воображаемый христианами во время «ужасных нападений» Бейбарса.[401]

Судьба Антиохии

Неутомимые старания Бейбарса в начале 1260-х годов принесли плоды. Аванпосты латинского Иерусалимского королевства были ликвидированы, равно как и могущество Киликийской Армении. Но даже при этом мамлюкам еще предстояло завоевать один из величайших городов Утремера, сокрушить государство крестоносцев и довести до сознания франков, что дни латинского господства в Леванте стремительно приближаются к концу. В 1268 году, пока монгольский ильханат не выказывал намерений начать новое вторжение, султан решил, что настало время действовать. В качестве очередной цели он выбрал владения Боэмунда VI, господина Триполи и Антиохии, франкского князя, сотрудничавшего с монголами в 1260 году.

Твердо устремив взгляд на север, Бейбарс весной вышел из Египта. Он сделал короткую остановку в Яффе, потому что срок перемирия, которое он согласовал с Ибелином, истек (да и сам Ибелин умер в 1266 году), и султан категорически отказался продлить договор. Порт быстро сдался — всего за полдня — и был разрушен. После этой небольшой паузы Бейбарс повел свои армии в графство Триполи. В начале мая он прошел по побережью, оставляя за собой смерть и разрушения. Мусульманский хронист описал, как «церкви стирались с лица земли… на берегу вырастали горы трупов».

Боэмунд VI укрывался в Триполи и готовился противостоять осаде, но мамлюки прошли мимо города. Целью Бейбарса была Антиохия. Следуя на север мимо Апамеи, он подошел к древнему городу 15 мая 1268 года. Могущество Антиохии как государства крестоносцев давно уже осталось в прошлом, но ее великие стены все еще стояли, и в городе жило несколько десятков тысяч человек. Сначала султан вроде бы предложил антиохийцам обсудить условия капитуляции, но они дерзко отказались, понадеявшись на крепость и высоту стен, которые в течение восьми месяцев сдерживали участников Первого крестового похода и позднее отражали нападения мусульманских военачальников от Иль-гази до Саладина. Это было глупой и роковой ошибкой. Мамлюкская орда окружила город 18 мая, и в течение дня войска Бейбарса прорвались в город в районе цитадели на горе Силпиус. Последовала кровавая бойня, напомнившая ту, что устроили сами франки, когда завоевали город 170 лет назад. В наказание за отказ сдаться султан приказал заблокировать городские ворота, чтобы никто не смог спастись.

Упиваясь славой, султан написал письмо Боэмунду VI, описав незавидную судьбу Антиохии. Султан насмешливо поздравил франкского правителя с тем, что его самого не было в городе, «иначе ты был бы уже мертв или взят в плен». Он хвастливо заметил, что, будь Боэмунд в городе, он бы «увидел своих рыцарей распростертыми под копытами коней, пламя, сжирающее дворцы, мертвых, сожженных еще в этом мире до попадания в адские костры». Падение города дало мамлюкам большую добычу. Говорят, что им потребовалось два дня только на ее дележ, после чего они покинули город полностью разрушенным — от такого невозможно было оправиться даже за несколько веков. Несколько уцелевших пока аванпостов тамплиеров к северу от Антиохии были немедленно оставлены, а антиохийский патриарх получил разрешение жить в своем замке в Курсате (чуть южнее) еще на несколько лет, но в качестве подданного мамлюков. Княжество Антиохия — некогда великий северный бастион Утремера — по сути, прекратило свое существование: от него сохранился лишь крошечный анклав в районе Латакии. От некогда могучих латинских государств Утремера остались жалкие обломки — графство Триполи и Иерусалимское королевство.[402]

За три года активных военных действий султан Бейбарс продемонстрировал не имеющую себе равных силу военной машины мамлюков, раскрыл свою тягу к завоеваниям и ведению джихада, показал слабость франков. В 1269 году он позволил своим победоносным армиям передышку, а себе — хадж, хотя даже тогда путешествие совершил втайне, чтобы не подвергнуть султанат ненужной опасности, внешней или внутренней. После этого Бейбарс вернулся в Сирию и всю осень объезжал свои владения. Судя по всему, в то время он был абсолютно уверен в своей способности уничтожить последние остатки латинских поселений и противостоять угрозе монгольского нашествия.

Но к этому времени сведения о разорении Утремера и бесчинствах мамлюков в Леванте достигли Запада. Старые защитники веры, также как и новые, стали принимать крест и обращать свои взоры на Восток, желая получить и использовать последний шанс вернуть Святую землю.

Примерно шестью месяцами раньше, в мае 1270 года, Бейбарс вернулся в Каир, чтобы подготовить Египет к ожидаемому вторжению крестоносцев короля Людовика. Он отнесся к угрозе со всей серьезностью, привел Нильский регион в состояние боевой готовности, а позднее уничтожил укрепления в Аскалоне и засыпал гавань камнями и лесом, чтобы она была непригодной для приема судов. Но той осенью до Каира дошел слух о смерти французского короля, принеся султану большое облегчение. Теперь он мог готовить мамлюкскую армию к другой военной кампании.

Неприступная крепость

В начале 1271 года Бейбарс выступил в северном направлении, имея целью оставшиеся латинские аванпосты на южных подходах к хребту Ансария — некогда пограничной зоне между Антиохией и Триполи. В этом районе доминировала неприступная, по общему мнению, крепость госпитальеров Крак-де-Шевалье. С самого начала Крестовых походов ни один мусульманский командир не пытался атаковать эту крепость, стоящую на хребте с очень крутыми склонами и возвышающуюся над окружающим районом. Она было хорошо укреплена в начале XIII века, и теперь ее оборонительные сооружения были отличным воплощением передовой франкской технологии замкового строительства. Но, даже имея перед собой такое вроде бы непреодолимое препятствие, Бейбарс не собирался отступать. Он прибыл к ней с крупными силами и полным ассортиментом осадных машин, и 21 февраля осада началась.

Подойти к Краку можно было только по горному хребту с юга, и именно там госпитальеры поставили самые надежные укрепления — двойные стены с массивными круглыми башнями, внутренний ров, ведущий к расположенному под углом гласису (наклонной каменной стене), чтобы предотвратить подкопы. Тем не менее мамлюки сосредоточили обстрел на этом секторе, и более чем через месяц результат был достигнут — часть южной внешней стены рухнула. Это был еще не конец, потому что госпитальеры сумели отойти во внутренний двор, где располагалась компактная цитадель, разрушить которую было практически невозможно. Понимая, что ее взятие может стоить многих жизней мусульман и привести к существенному повреждению самой крепости, Бейбарс сменил тактику. В начале апреля командиру латинского гарнизона было передано поддельное письмо якобы от Великого магистра госпитальеров, в котором рыцарям предписывалось вступить в переговоры и сдаться. Трудно сказать, действительно ли они были обмануты незамысловатой хитростью султана, или просто воспользовались возможностью капитулировать с честью. Как бы то ни было, 8 апреля 1271 года госпитальеры капитулировали, и им был гарантирован безопасный проход в Триполи. После этого известного триумфа Бейбарс, как утверждают, заявил: «Мои войска не могут осадить форт и не взять его». Восстановленная крепость Крак-де-Шевалье стала мамлюкским командным пунктом на севере Сирии.

После столь беспрецедентного успеха султан собрал войска для решающего наступления на Триполи. В мае мусульмане захватили ряд отдаленных фортов, и, чувствуя небывалую уверенность в своих силах, Бейбарс снова написал Боэмунду VI, уведомив графа Триполи, что цепи для него уже готовы. Наступление султан назначил на 16 мая, но как раз в это время он получил сведения о прибытии в Акру лорда Эдуарда с крестоносцами. Не зная точно, какая угроза нависла над Палестиной, Бейбарс отменил вторжение в Триполи и с готовностью согласился на предложенное Боэмундом перемирие на десять лет.[404]

Лорд Эдуард Английский

Следуя через Дамаск, султан вошел в Северную Палестину, готовый отразить атаку Эдуарда и его крестоносцев. Вскоре стало очевидно, что английский принц прибыл с крайне ограниченным контингентом войск. Бейбарс получил свободу действовать и немедленно осадил замок Монфор, расположенный в горах к востоку от Акры, — штаб-квартиру Тевтонского ордена. После трех недель обстрела и подкопов 12 июня крепость сдалась и затем была уничтожена.

В июле 1271 года Эдуард предпринял короткое вторжение на мусульманскую территорию к востоку от Акры, но вскоре повернул назад, когда его воины начали болеть с непривычки к жаре и местной пище. Эта вылазка не обеспокоила султана. Его тревожила лишь возможность союза английских крестоносцев с монголами. На самом деле христианские источники утверждают, что после прибытия в Левант Эдуард немедленно отправил послов к Абаке, но, судя по всему, не получил ответа. Но даже при этом монголы и латиняне сумели — случайно или в соответствии с планом — начать наступление практически одновременно. В октябре ильханиды вошли в Северную Сирию и разграбили окрестности Харима. А в ноябре Эдуард устроил рейд в район юго-восточнее Кесарии. Однако ни в одном из нападений не участвовали крупные силы, да и особой решительности выказано не было. Абака даже не возглавил вылазку лично, направив вместо себя одного из командиров. Бейбарс был вынужден передислоцировать несколько отрядов, но легко справился с обеими угрозами.

Имея в своем распоряжении лишь ограниченные ресурсы, Эдуард почти ничего не мог сделать. Сражаясь на Западе, он проявил себя умелым и хладнокровным командиром — эти же качества характеризовали его, когда он стал королем Англии. Но проявить их в Палестине Эдуарду не представилась возможность. Но даже при этом английский Крестовый поход принес пользу Утремеру, остановив атаку на Триполи и заставив Бейбарса произвести переоценку своих стратегических приоритетов. Наступление ильханидов было отбито, но оно было предвестником новой эры монгольской агрессии и подчеркнуло потенциальную угрозу союза между Абакой и франками. Сопоставив все это, султан принял решение «купить» безопасность в Палестине и 21 апреля 1272 года согласился на десятилетний мир с Иерусалимским королевством. Соглашение принесло латинянам незначительные политические уступки и обещание разрешить паломникам доступ в Назарет. Бейбарс хотел использовать переговоры, чтобы нейтрализовать Иерусалимское королевство, но решил использовать насильственные средства, чтобы разобраться с непредсказуемой угрозой, которую являл собой лорд Эдуард.

В какой-то момент султан нанял ассасина для убийства английского принца-крестоносца. Этому мусульманину удалось обманом проникнуть в Акру — якобы он хотел креститься — и поступить на службу к Эдуарду. Как-то вечером — это было в мае — убийца застал Эдуарда врасплох в его покоях и напал на него с кинжалом. Англичанин инстинктивно отбил удар, и кинжал нанес ему лишь небольшую рану, вероятно на бедре. Нападавший был забит до смерти, и, опасаясь, что лезвие могло быть отравленным, английский принц принял какое-то противоядие. Скорее всего, эта мера не была необходимой, и в любом случае через несколько недель принц был полностью здоров. Он вышел победителем из схватки со смертью и в конце сентября 1272 года покинул Ближний Восток.[405]

Фокус сместился

Имея договоры о мире с франками в Палестине и Триполи, Бейбарс обратил все свое внимание на монголов. В конце 1272 года Абака начал другое, более согласованное наступление, которое было остановлено лишь после серии тяжелых кровопролитных боев, в которых отличился Калаун. Теперь султан решил наконец разобраться с проблемой ильханидов. Он хотел больше не ждать нападения, а напасть сам. Вернувшись в Египет, он начал составлять план самой амбициозной кампании своей карьеры.

В 1273 году Бейбарс дважды отвлекался. Много лет его недостойный наперсник суфий Хадир аль-Мирани вызывал раздражение и подозрения ведущих эмиров султана. Хадир имел заслуженную репутацию сексуального извращенца и прелюбодея; он всегда был первым, когда речь шла об осквернении мест святых для другой религии, и нанес значительный ущерб церкви Гроба Господня. В мае 1273 года эмиры наконец поймали его на казнокрадстве и заставили султана признать вину своего прорицателя на трибунале в Каире. Хадир был приговорен к смерти, но после того, как он предсказал, что за его гибелью сразу последует смерть султана, приговор заменили тюремным заключением.

В июле того же года Бейбарс выступил против ассасинов. Орден исмаилитов в течение XIII века постоянно присутствовал на западном краю хребта Ансария. Несмотря на то, что он пользовался его услугами в 1272 году, теперь Бейбарс однозначно решил, что его независимость абсолютно неприемлема. Мамлюкам было приказано завладеть оставшимися крепостями ассасинов, в том числе замком Масиаф, что и было исполнено, и с тех пор остатки ордена контролировались султанатом.

Хотя все это ненадолго отвлекло внимание Бейбарса, все же свою основную энергию и ресурсы в середине 1270-х годов он направил на подготовку к нападению на ильханидов. Отвергнув прямое нападение на Ирак — возможно, на основании того, что мамлюки и монголы абсолютно равные противники, чтобы прибегать к лобовой атаке, — султан приступил к тщательной подготовке вторжения в Малую Азию (теперь протекторат ильханидов). В начале 1277 года он повел армии из северной части Сирии в Анатолию и в апреле добился поразительного успеха, разгромив монгольскую армию, стоявшую в районе Эльбистана. Оставив за собой около 7 тысяч убитых, Бейбарс немедленно объявил себя султаном Анатолии, но его победа была недолговечной. Приближалась другая армия ильханидов, и мамлюки могли оказаться отрезанными от Сирии. Молча признав, что он слишком сильно растянул свои силы, Бейбарс приказал быстрое отступление. Он доказал, что монгольской угрозе можно противостоять, но одновременно признал, что им нельзя нанести решающее поражение на их территории.

Стремление Бейбарса во что бы то ни стало нанести ущерб Персии ильханидов отвлекло его от войны с франками. Та война все еще ожидала своего завершения, однако, вернувшись в Дамаск в середине июня 1277 года, султан слег с тяжелым приступом дизентерии. Одним из его последних деяний стала отправка гонца с приказом освободить предсказателя Хадира. 28 июля Бейбарс, Лев Египта, умер. Его послание прибыло в Каир, но опоздало. Хадир уже был задушен сыном и наследником Бейбарса. Неизвестно, что послужило причиной — слепой случай или большое желание Барака ускорить смерть отца, но предсказание Хадира сбылось.[406]

Бейбарс — бич франков

Султан Бейбарс так и не добился полной победы в борьбе за господство над Святой землей. Но он защитил султанат и ислам от монголов и нанес серьезный ущерб государствам крестоносцев, который не мог не оказаться роковым. Историки всегда признавали достижения Бейбарса в джихаде, подчеркивая существенный сдвиг в политике, который предвещало его правление: ликвидация умиротворения и ослабления напряженности, характерного для Айюбидов, стремление к бескомпромиссным военным действиям, пусть даже на два фронта. Меньше внимания уделялось месту султана в эре Крестовых походов, оценке его методов и достижений в сравнении с методами и достижениями мусульманских лидеров XII века.

В определенном смысле Бейбарс смешал и усовершенствовал методы управления, принятые его предшественниками. Как и атабек Занги, он использовал страх, чтобы усмирить подданных и поддержать военную дисциплину. Но Бейбарс также старался обеспечить поддержку и лояльность подчиненных ему людей, используя вдохновляющую силу религиозного рвения и искусно манипулируя пропагандой, — к этому нередко прибегали Нур ад-Дин и Саладин. С тремя предшественниками Бейбарса — мамлюка-кипчака — роднило то, что он был человеком со стороны, старался узаконить свое правление, основать династию и создать репутацию ярого борца за ислам.

Во многих отношениях качества и успехи Бейбарса превзошли достижения Занги, Нур ад-Дина и даже Саладина. Мамлюкский султан был более внимательным и дисциплинированным управленцем, осознавал, в отличие от Саладина, финансовые реалии государственного управления и войны. Зангидам и Айюбидам в лучшем случае удалось навязать ближневосточному исламу хрупкое подобие единства. Бейбарс же добился почти полной гегемонии в Леванте и создал не имеющую себе равных и покорную его воле мусульманскую армию. Несомненно, свою роль сыграли обстоятельства и удобный случай, однако прежде всего Бейбарса выделили из общей массы личные качества. За семнадцать лет своего правления он, обладая воистину необузданной энергией, проехал более 25 тысяч миль (40 234 км), провел тридцать восемь военных кампаний. Военный гений принес ему более двадцати побед над латинянами. Султан был жестоким неумолимым противником, на амбиции которого не влияли соображения гуманизма или сострадания, иногда характеризовавшие Саладина. Будучи грубым и бессердечным деспотом, Бейбарс тем не менее привел ислам ближе, чем кто-либо другой, к победе в войне за Святую землю.

Бейбарс хотел, чтобы султанат перешел к его сыну и предполагаемому соправителю, но Барак оказался негодным преемником, восстановив против себя узкий круг эмиров мамлюков. Последовала ожесточенная борьба за власть, в результате которой Барак был свергнут, и титул султана в ноябре 1279 года принял Калаун. Но он не сумел установить полный контроль над мусульманским Ближним Востоком вплоть до 1281 года.[407]

Калаун и мамлюкский султанат

Во время пребывания у власти Калауна стала быстро нарастать угроза монгольской агрессии. Ильхан Абака воспользовался беспорядками в султанате после смерти Бейбарса и в 1280 году отправил внушительную армию в Северную Сирию, подтолкнув к общей эвакуации Алеппо. К 1281 году стало очевидно, что вскоре начнется полномасштабное вторжение, которого всегда опасался Бейбарс. Угроза помогла Калауну добиться большего единства мусульман, но она же заставила его возобновить мирные договоры с франками. Новый султан даже согласовал условия с госпитальерами в Маркабе, несмотря на то что они воспользовались нашествием монголов, чтобы вести грабежи на мусульманской территории.

Поскольку мамлюкские агенты в Персидском ильханате докладывали, что Абака готовит армию, Калаун начиная с весны 1281 года постоянно держал свои войска в Дамаске. Крупная армия ильханидов переправилась через Евфрат осенью — в нее входило около 50 тысяч монголов и, вероятно, около 30 тысяч их союзников из Грузии, Армении и Малой Азии. Скорее всего, даже отправив в поле все свои резервы, Калаун все равно остался в меньшинстве. Тем не менее было принято решение идти в Хомс и дать отпор врагу. Сражение началось на равнине к северу от города 29 октября 1281 года. Положившись на строжайшую дисциплину и военное мастерство мамлюкской военной машины, введенные Бейбарсом, Калаун добился второй исторической победы над монголами — не менее славной, чем при Айн-Джалуте, — и разбитая армия ильханидов поспешно отступила за Евфрат. Тем самым было подтверждено превосходство мамлюков и ликвидирована непосредственная угроза вторжения. И Калаун смог посвятить следующие годы укреплению своей власти в султанате. А к середине 1280-х годов он снова вознамерился уничтожить Утремер.[408]

Внимание на Утремер

Несмотря на недавние немалые трудности мамлюков, государство левантийских франков сохранило и уязвимость, и раздробленность. Латинское Иерусалимское королевство раздирала борьба за власть, в результате которой Бейрут, Тир и ряд других городов объявили о своей независимости. В графстве Триполи Боэмунд VII (пришедший к власти после смерти своего отца в 1275 году) находился в открытом конфликте с тамплиерами, тревожась о слишком большой власти ордена в Тортосе, и столкнулся с восстанием в южном порту Джубаил. А тем временем итальянские торговые города ввязались в еще одну, более ожесточенную торговую войну. На этот раз в ней участвовали Венеция, Пиза и Генуя. К 1280 году Генуя доказала в этой схватке свое превосходство и начала брать за горло торговлю Восточного Средиземноморья.

Государства крестоносцев даже не надеялись на помощь с Запада. В начале 1270-х годов Бейбарс сосредоточил свое внимание на монголах, и был наконец избран новый папа Григорий X взамен Климента IV. Во время Крестового похода лорда Эдуарда и до своего воцарения на папском троне Григорий посетил Акру и прекрасно знал проблемы Утремера. Обосновавшись в Риме, он начал активно действовать и обрушил град критики на крестоносное движение: осудил Крестовые походы против христиан, весьма цинично высказался относительно выкупа клятвы крестоносца за деньги и обеспокоился относительно чрезмерного бремени крестоносного налогообложения. Кроме того, некоторые инакомыслящие предполагали, что левантийским франкам на самом деле нужна поддержка профессиональных военных, которых оплатил бы Запад, а не плохо организованных экспедиций неопытных в военном деле крестоносцев. Папа Григорий навел справки относительно состояния крестоносного движения и исполнился решимости помочь ближневосточным франкам. На Лионском соборе в мае 1274 года Григорий объявил о своих планах начать в 1278 году новый Крестовый поход. Силой убеждения он заручился поддержкой Франции, Германии и Арагона (север Испании) и предложил финансировать экспедицию, взимая у церкви десятую часть доходов в течение шести лет. Но, несмотря на всю предусмотрительность папы, его грандиозные планы закончились ничем. Григорий умер в 1276 году, запланированный Крестовый поход потерпел неудачу, даже не начавшись, и тревога о судьбе Утремера снова отступила на второй план, уступив место запутанным интригам западноевропейской политической жизни.[409]

Поэтому Калаун мог с середины 1280-х годов наносить удары по еще сохранившимся аванпостам франков почти безнаказанно. Желая использовать любую возможность аннулировать договоры, ранее заключенные с христианами, султан обвинил госпитальеров в нападении на мусульманские территории и в мае 1285 года начал военную кампанию против Маркаба. С помощью подкопов мамлюки сумели обрушить одну из башен, и защитники были вынуждены сдать второй из великих сирийских замков ордена. Как и Крак-де-Шевалье, Маркаб был восстановлен, и в нем размещен мусульманский гарнизон. В апреле 1287 года Калаун захватил Латакию, заявив, что на «антиохийский» порт не распространяется его договор с Триполи.

Той осенью Триполи был ослаблен кризисом, связанным с престолонаследием, который возник сразу после смерти Боэмунда VII. Началась гражданская война, в которой генуэзцы попытались взять контроль над городом и посредством этого создать новый коммерческий центр в Ливане. В итоге противоборствующая группа итальянцев обратилась к Калауну с просьбой о вмешательстве. Обрадовавшись возможности вторгнуться в Триполи и не позволить Генуе подвергнуть опасности растущую экономическую мощь Александрии, султан быстро собрал нужные силы. А франки тем временем продолжали свои мелкие дрязги, не ведая о надвигающейся угрозе. Только Великий магистр тамплиеров Гийом де Боже, у которого, вероятно, были свои информаторы у мамлюков, узнал, что Калаун собирается начать осаду, но на его предостережение никто не обратил внимания.

Мамлюки собрались в замке Крак-де-Шевалье, откуда обрушились на Триполи и 25 марта 1289 года начали осаду. После месячного обстрела город был взят штурмом, и 27 апреля началось его разграбление. Сотни, даже тысячи человек были убиты, а женщины и дети взяты в плен. Некоторым латинянам удалось бежать на корабли, которые вышли в море. Другие на маленьких лодках переплыли на маленький остров Сент-Томас, расположенный совсем рядом с берегом, но там были настигнуты воинами Калауна и убиты. Сражавшийся в мамлюкской армии аристократ из Хамы по имени Абул Фида позднее написал: «После ограбления города я поплыл на лодке на этот остров и нашел там груды разлагающихся трупов; к острову нельзя было пристать из-за вони».

После завоевания Триполи Калаун приказал сровнять город с землей, а неподалеку построить новое поселение. Вероятно, тем самым он хотел поставить в известность всех, что желает уничтожить даже саму память о франках. В следующие недели одно за другим пали последние поселения графства. Латинскому губернатору Джубаила позволили остаться, но в обмен на выплату большой дани. Как и Бейбарс до него, Калаун уничтожил государство крестоносцев. Теперь его взор был обращен на юг, на последний оплот франков в Палестине — город Акру. Началась подготовка к решительному наступлению на столицу латинского Утремера.[410]

Шок, вызванный падением Триполи, в конце концов заставил некоторых латинских христиан признать, что катастрофа близка. В Европе папа Николай IV отчаянно старался возродить планы Григория X по организации нового Крестового похода. Николай также предложил немедленную помощь, отправив 4 тысячи турских ливров патриарху Иерусалима и тринадцать галер, чтобы помочь в обороне Акры. В феврале 1290 года папа призвал к новому Крестовому походу, который будет иметь целью — этот папа, безусловно, был оптимистом — «полное освобождение Святой земли». Запретив все торговые контакты с мамлюками, Николай назначил начало экспедиции на июнь 1293 года. В ответ король Хайме II Арагонский обещал послать войска в Левант, а Эдуард I, теперь ставший королем Англии, в 1290 году направил в Акру военный контингент под командованием Отто де Грансона, ветерана Крестового похода Эдуарда начала 1270-х годов. В Пасху 1290 года в Палестину отплыло также 3500 итальянских крестоносцев. Принимались и другие меры. Несмотря на заверения, данные папе, Хайме Арагонский договорился о мире с мамлюками и обещал не помогать крестоносцам, если будет гарантирован допуск арагонских паломников в Иерусалим. Калаун также помирился с генуэзцами.[411]

На этой стадии мамлюки активно готовились к кампании, но Калаун все еще искал повод для расторжения договора с Акрой. Повод нашелся в 1290 году, когда отряд недавно прибывших итальянских крестоносцев напал на группу мусульманских торговцев в Акре. После того как франки отказались выдать преступников, султан объявил войну. Той осенью мамлюки уже были готовы выступить из Египта, когда Калаун заболел и 10 ноября 1290 года умер. В порядке исключения его наследник аль-Ашраф Халиль смог взять власть в свои руки без особых трудностей. После короткого перерыва Халиль приступил к завершению работы, начатой его отцом.

Последний бой

И Калаун, и Халиль понимали, что отлично укрепленный город Акра, имеющий два ряда стен, многочисленные башни и сильный гарнизон, будет нелегкой мишенью. Поэтому мусульмане планировали операции с тщательностью и предусмотрительностью. Мамлюкская стратегия основывалась на двух принципах: подавляющее численное превосходство — десяткам тысяч всадников помогали пехотинцы и специальные команды — и развертывание необычайно богатого арсенала осадных машин, которые строили после эпохи правления султана Бейбарса. В последние дни зимы 1291 года Халиль приказал собрать в мамлюкском Леванте и доставить к Акре около сотни метательных машин. Некоторые из них были воистину грандиозными по размеру и силе. Абул Фида находился в колонне из сотни телег, перевозивших части массивного требушета, прозванного «Победный» — из замка Крак-де-Шевалье. Мусульманин жаловался, что тяжело груженной колонне в суровых погодных условиях потребовался месяц, чтобы преодолеть расстояние, которое обычно проходили за восемь дней.

5 апреля 1291 года войска султана Халиля окружили Акру от северного берега над Монмусаром до юго-восточной части гавани, и осада началась. В это время в городе было много членов военных орденов — в том числе Великие магистры тамплиеров и госпитальеров, а реальность угрозы, нависшей над Акрой, привела в город подкрепление. Морем прибыл король Генрих II (номинальный король Иерусалима), 200 рыцарей и 500 пехотинцев с Кипра. Но даже при этом христиане оставались в безнадежном меньшинстве.

Халиль приступил к решению задачи по уничтожению Акры с методичной решимостью. Разместив свои силы полукругом, он начал обстрел. Самые крупные требушеты, такие как «Победный» и еще один, получивший название «Яростный», были собраны и забрасывали Акру огромными камнями. Тем временем были развернуты более мелкие баллистические машины. Лучники, укрываясь за осадными щитами, обрушивали на франков стрелы. Гигантский по масштабу, неослабный по интенсивности обстрел не был похож ни на что, виденное крестоносцами ранее. Мамлюкские войска действовали четырьмя тщательно скоординированными сменами днем и ночью. И каждый день Халиль приказывал своим войскам продвигаться немного вперед, постепенно затягивая петлю вокруг Акры, и наконец они достигли внешнего рва. Латинские свидетельства предполагают, что, пока все это происходило, обсуждались возможные условия сдачи. Очевидно, султан предложил христианам уйти, прихватив с собой движимое имущество, чтобы город остался неповрежденным. Утверждают, что франкские посланники отвергли эти предложения из-за бесчестья, которое грозит королю Генриху из-за столь абсолютного признания поражения.

Пока мамлюкские войска обстреливали Акру, франки предприняли несколько тщетных попыток контратаковать. Находясь на северном берегу, Абул Фида описал, как латинский «корабль с установленной на нем катапультой обстреливал нас и наши палатки с моря». Великий магистр тамплиеров Гийом де Боже и Отто де Грансон также организовали дерзкую ночную вылазку, рассчитывая посеять хаос в стане врага и сжечь один из требушетов. Все пошло не так, когда кто-то из христиан запутался в канатных растяжках, удерживавших палатки мусульман, и началась суматоха. Эффект внезапности был потерян, мусульмане набросились на непрошеных гостей и убили восемнадцать рыцарей. Один особо неудачливый латинянин свалился в «траншею, служившую отхожим местом для одного из подразделений мусульман, и был убит». На следующие утро мамлюки гордо передали головы убитых врагов султану.[412]

К 8 мая активное наступление войск Халиля привело мамлюкское войско достаточно близко к городским стенам, чтобы могли начать действовать саперы. Они быстро поняли, что могут использовать канализационную систему Акры в своих целях. Как и во время осады Акры в 1191 году, подкопы велись по большей части в северо-восточном углу города, но только теперь Акра была защищена двумя рядами стен, так что прорываться надо было через две линии обороны. Первая рухнула в районе башни Короля во вторник 15 мая, и на следующее утро войска Халиля уже взяли под контроль эту часть внешних укреплений. В городе началась паника, женщин и детей эвакуировали морем.

Теперь султан готовил мамлюкскую армию к полномасштабному штурму через поврежденную башню короля к внутренним стенам и Проклятой башне. На рассвете в пятницу 18 мая 1291 года был дан сигнал к атаке — это был страшный грохот военных барабанов, и тысячи мусульман устремились вперед. Многие бросали сосуды с греческим огнем, а лучники выпускали стрелы «густым облаком, и они падали, словно дождь с небес». Мусульмане снесли ворота возле Проклятой башни и ворвались в город. Теперь укрепления Акры были прорваны. Франки сделали последнюю отчаянную попытку остановить вторжение, но один из очевидцев признал, что остановить атакующую мусульманскую орду — это все равно что «бросаться на каменную стену». В гуще сражения был смертельно ранен копьем Великий магистр тамплиеров Гийом де Боже. В другом месте тяжелое ранение получил Великий магистр госпитальеров Жан де Вилье.

Довольно скоро защитники Акры были уничтожены, и началось разграбление города. Один латинянин, тогда находившийся в городе, записал, что «день был ужасен. Простые горожане бежали по улицам с детьми на руках, крича и плача. Они бежали к морякам, которые могли спасти их от смерти», но их догоняли и убивали, а младенцев топтали ногами. Абул Фида подтвердил, что, когда Акра пала, мусульмане убили много людей и собрали огромную добычу. Пока мамлюки рыскали по городу, массы отчаявшихся латинян пытались спастись на уцелевших шлюпках. В порту царил хаос. Некоторым удалось спастись, в том числе королю Генриху и Отто де Грансону. Полумертвый Жан де Вилье был на руках отнесен в лодку. Латинский же патриарх упал в воду и утонул, когда перегруженная лодка стала раскачиваться. Многие латиняне предпочли остаться и встретить свою судьбу, какой бы она ни была. Войска Халиля наткнулись на группу доминиканских монахов, певших Veni, Creator Spiritus («Приди, Творец») — тот же гимн пели крестоносцы Жана де Жуанвиля в 1248 году, — и убили их всех до одного.[413]

Многие христиане пытались укрыться в укрепленных постройках трех главных военных орденов, и некоторым даже удалось немного продержаться. Под цитадель тамплиеров был сделан подкоп, и она 28 мая рухнула, похоронив под обломками рыцарей. Те, кто прятался в цитадели госпитальеров, сдались в обмен на обещание безопасности. Но мусульманские хронисты свидетельствуют, что султан намеренно нарушил обещание. Почти ровно веком раньше Ричард Львиное Сердце нарушил свое обещание сохранить жизнь гарнизону Айюбидов и казнил 2700 пленных. Теперь в 1291 году Халиль вывел христиан из города на равнину и «казнил их, как франки когда-то казнили мусульман. Всемогущий Господь отомстил потомкам».

Падение Акры стало последней и роковой катастрофой для латинских христиан Утремера. Вспоминая о разграблении города, один франк, которому удалось бежать из города на лодке, заявил, что «никто не мог описать слезы и боль того дня». Великий магистр госпитальеров Жан де Вилье выжил и в письме в Европу подробно описал свои приключения, хотя и признавал, что из-за ран ему тяжело писать. «Я и еще несколько братьев спаслись, как было угодно Богу, большинство из нас были ранены и почти не имели надежд на выздоровление. Нас отвезли на остров Кипр. В день, когда писалось это письмо, мы все еще были там, охваченные грустью, пленники великой печали».

Мусульмане, напротив, одержав большую победу при Акре, подтвердили силу своей веры, закрепив свой триумф в войне за Святую землю. Один очевидец в изумлении записал, как Бог «после захвата Акры вселил отчаяние в других франков, оставшихся в Палестине». Христианское сопротивление стало рушиться. В течение месяца последние аванпосты в Тире, Бейруте и Сидоне были эвакуированы или брошены франками. В августе тамплиеры ушли из своей крепости в Тортосе и замка Пилигримов. Это был конец Утремера — поселений крестоносцев на материке Леванта. Размышляя об этом событии, Абул Фида записал: «Эти завоевания [означали, что] вся Палестина теперь в руках мусульман. На такой результат никто не мог рассчитывать или мечтать о нем. Так [Святая земля] оказалась очищенной от франков, которые однажды едва не покорили Египет и не подчинили Дамаск и другие города. Хвала Всевышнему!»[414]